Говорит
Москва

Борис Эйхенбаум. Мой временник. Маршрут в бессмертие. М., «Аграф», 2001.

Давным-давно не пишут культурологическую прозу. Не то, чтобы к ней потеряли вкус – мандельштамовскую интеллектуальную заумь «цитата – цикада» цитируют без пощады, однако сами так писать неспособны. Фраза же Мандельштама до сих пор не рухнула, потому что ее конструкция, пусть странная и непривычная, обладает запасом прочности. Она чем-то сродни конструкции телебашни Шухова на Шаболовке, ажурной, чуть клонящейся и незыблемой.

Да, случались попытки повторить этот способ не столько письма, сколько мышления. Но легко заметить, даже точно рассчитанная проза Ю. Тынянова, внешне похожая на культурологическую, в неком смысле подделка, муляж, если угодно, симулякр – ибо не постулирует мысль, а имитирует ее движение. У Тынянова движется вовсе не мысль, а метафора, образ, работает эффектный художественный механизм (впрочем, слабосильный и неэффективный).

А дальше – неподдельная бутафория, сознательный розыгрыш, провокация, столь излюбленная А. Синявским. Вот картина культуры: Пушкин «на тоненьких ножках стрекулиста», скажет Абрам Терц. «И активный педераст Зощенко», добавит Юз Алешковский. Это весело, это забавно. Только – это – другая проза.

Прозу культурологическую, может быть, пытался писать Пушкин. И его рассуждение из «Путешествия в Арзрум» на тему, что же лучше – штыки, покоряющие Кавказ, или самовары, Кавказ цивилизующие, пусть опровергнуто текущей историей, не исчезнет, как факт словесности. Зато, почувствовав тяжесть такой работы, и Пушкин сошел к тому же – к стилизации, к интеллектуальной провокации (см. повести Белкина, от которых бился и ржал Баратынский, и над которыми обычно засыпают читатели).

Итак, не в виде укора, не в качестве исторического парадокса, скажу: среди немногих, кому удавалась культурологическая проза – Мандельштам, Б. Лившиц, Н.П. Анциферов, чуть позднее Лидия Гинзбург – и Борис Михайлович Эйхенбаум. А попытка его в одиночку создать то ли журнал, то ли альманах, где есть и «словесность», и «наука», и «критика», и «смесь», это более чем литературный труд. Заступая место группы авторов, уравнивая отдельного человека с культурной средой, он в каком-то смысле моделировал древнее соотношение: индивид и вселенная, микрокосм и макрокосм. Возможно, так он неявно хотел указать на свой интерес к гностицизму, зря ли свой уникальный труд «Мой временник» он начинает с родословной, с пересказа биографии деда, отринувшего путь традиционной еврейской учености и очарованного словесностью, хотя созданная им аллегорическая поэма о шахматной игре – та же ученость, лишь относящаяся к иной традиции.

Читать прозу Эйхенбаума – удовольствие и вправду изысканное. Хотя соседство с чистой беллетристикой того же автора – соседство отнюдь не на пользу. Роман «Маршрут в бессмертие» ни хорош, ни плох, просто он тоже относится к другой прозе. Сопротивление материала там подменено мягкой упругостью папье-маше, что вовсе не характерно для Эйхенбаума, этого «железного кузнечика», как называл его Виктор Шкловский, еще один непревзойденный мастер прозы культурологической.