ДОБРУ НУЖНО БЫТЬ ВЕРНЫМИ^*

НИКОЛАЙ КОТРЕЛЕВ

Сейчас на студенческих скамьях сидит первое поколение из тех, кто будет только интеллектуальным усилием схватывать цельность «тартуского периода» в освоении русской культуры начала XX века (и выживания русской культуры). А для четырех или пяти поколений «Тарту» был священным городом: кому — Китежем, всплывшим в чужом краю, кому — Иерусалимом, тем и другим — Афинами. И мне время там текло по другим, по нормальным законам. Не все сумели навсегда сжиться с нормой, век и мир московский и ленинградский, нетартуский заедали постепенно и к старости, но это другой разговор. Душевного волнения, которое мы испытывали при слове «Тарту», молодым не перенять. Но мы обязаны сказать, засвидетельствовать, что блоковская конференция в Тарту в 60-х и 70-х годах была много больше, неизмеримо важнее, чем место профессиональной встречи, или промоциональных игр, или обмена идеями. Там была школа свободы, научной чести, а значит и бескорыстности, академического достоинства и школярского веселья. Так свершилось для поколения наставников Зары Григорьевны, целая жизнь которых уложилась в давившую эпоху, когда было нельзя всерьез публично говорить о Блоке ли, о Белом, Вл. Соловьеве или Вяч. Иванове, о символизме, «русском религиозном ренессансе». И вот — почти в полный голос говорит учитель Зары Григорьевны Д. Е. Максимов, его неизбежно цитируемая «Идея пути в поэтическом сознании Ал. Блока» прошла через тартуский «Блоковский сборник». Вот — говорят с тех же страниц живые, вновь говорят — друзья Блока, его современники… Небесным оконцем стало Тарту и для немногих из поколения самой Зары Григорьевны, немногих — поскольку то была самая злосчастная генерация — поколение моих родителей — в истории нашего отечества, тотально лишенное не только воспитания, но чуть что не всякой возможности самовоспитания. Что в нем состоялась, свершилась Зара Григорьевна — чудо… А дальше мое и следующее, по меньшей мере, еще одно поколение. Кто прямой выученик тартуской кафедры, либо из ее гравитационного поля.

А ведь были противники, даже смертельные враги. Только по редким обмолвкам знаю об отторгающих силах местных. Вспомню другую тень: директрису библиотеки, где я работал, Л. А. Гвишнани-Косыгину. Сейчас, когда это выгодно людям ее слоя и идеологии, они неправедно пекутся о русских интересах в Прибалтике. А когда я было договорился с Зарой Григорьевной, что возьмут меня на тартускую кафедру соискателем, Людмила Алексеевна строго наставила: «Я с удовольствием помогу Вам в любом университете, но в Тарту ходатайство не подпишу никогда!» Она неколебимо верила, что знает одна, что нужно русскому народу и его советскому государству, не тем будь помянута, верила, что в Тарту — супостаты. Так я снова оказался не на пути к защите…

За торжеством «блоковской» школы (а то все «Кяэрику», «семиотика» — не меньшей прибылью обернулись для нас занятия «серебряным веком») — десятилетия подвижнического, влюбленного и покорного судьбе труда. Не одной, конечно же, Зары Григорьевны. Но прежде всего — ее. Подобное упорство возможно только в одном случае: если люди, кладущие на такую службу жизнь — твердо верят, что служат правде. Разумеется, если еще и одарены они силой и волей. Три этих дара были отпущены Заре Григорьевне (знавшие помнят и другие общечеловеческие за ней богатства души и сердца). Разве только вот физической крепости не достало, и мы говорим о преждевременной смерти. Кончина в 63 года сегодня воспринимается как насилие над нормой человеческого естества, как результат сверхмерной траты сил. И потому мы должны с полным правом и благодарностью говорить о самопожертвовании почившей. К нагрузкам преподавательским прибавим ученое писательство З. Г. Минц и редакторство (блоковские сборники, ученые записки, студенческие сборники, тезисы конференций — не тысячи ли печатных листов, прочтенных и поправленных, когда было нужно). От Зары Григорьевны остались десятки работ, первое достоинство которых (странно говорить об этом, но и это противостояло распаду научной этики и техники в советской академической практике) — самой серьезной и честной проработке источниковой базы и по требованиям самых трудоемких методик. С какой дисциплинированной последовательностью расширялись круги штудий от Блока, по мере того, как за Блоком, перестававшим быть заместителем эпохи, угадывалась не методическая только (контекста) ценность, а ценность его эона.

Зара Григорьевна чужда была крайностям и издержкам структурализма и семиотики, шедших из Тарту и через Тарту. Но наши способы чтения классики отрабатывались и проверялись в ее работах, при совете с ней и в расчете на ее реакцию. Без всего этого немыслима история нашего запаса знаний. Теперь понятно, что время деятельности, творчества Зары Григорьевны границами хорошо совпадает с определенной и, кажется, закончившейся эпохой. В ней Зара Григорьевна — одно из самых достопамятных лиц. И то наследие, которое связано с ее именем — не придется преодолевать. Это страшный и вредный миф — о неизбежности преодоления, пожирания наследниками — наследства. Добру нужно быть верным, прилежать, служить.

И еще. Эпоха Зары Григорьевны была первым временем затягивания рва, язвы между русским бывшим и нами настоящими и будущими (хочу и верю). И потому отрадно и утешительно, что прощались мы с Зарой Григорьевной, когда ей дано было стать с Симеоном, произносящим «Ныне отпущаеши»…