НЕИЗВЕСТНЫЙ СОЛДАТ^* 1

И. П. СМИРНОВ (Констанц)

1. Философы о войне

1.0. Понимание войны, верное своему предмету, раскололо философов на два противостоящих лагеря: на защитников агрессивности и стремящихся поразить даже ее миротворцев.

1.1. Первые представлены в развитии русской мысли, прежде всего, Вл. Соловьевым. В «Оправдании добра» (и позднее в «Трех разговорах о войне, прогрессе и конце всемирной истории») он, весьма формально признав войну злом, усмотрел ее положительный смысл в том, что она ведет к «политическому объединению человечества», иначе говоря, к победе над индивидуальным.

Говоря о необходимости войны, «восполняющей частную жизнь общей исторической жизнью человечества», Соловьев не оригинален — он продолжает Гегеля, который утверждал в «Феноменологии духа», что война позволяет целому упрочить себя через отрицание «в-себе-бытия» личностей, показывая им «работу их господина, Смерти».

К гегелевскому же неприятию частноопределенности восходит и оправдание войны у Ницше (в «Человеческом, слишком человеческом»). Она дает, по Ницше, почувствовать человеку «глубокую неперсональную ненависть», которая делает его адекватным себе в качестве воплощения идеи «силы» — нашей власти над миром.

«Да», сказанное всеми этими философами войне, есть не что иное как философиодицея, как выражение борьбы философствующего «я» за право абстрагироваться от собственного своеобразия, как свидетельство невозможности избавиться от себя вне объявления войны до победного конца индивидуальному в целом. Милитаризованный философ пытается, конечно же, убить свое тело — уничтожить самое последнее убежище автоидентичности (на это соображение нас навел Д. А. Пригов).

Философская позитивизация войны, будучи войной за философию против любой частноопределенности, не может быть оригинальной (= личностной) в принципе. Так же, как Соловьев и Ницше повторяют Гегеля, он сам возвращает нас к философскому государству Платона, которое организуется воинами-философами. В распоряжении Платона была только одна возможность избежать оригинальности в его, на самом деле, новаторской милитаризации философии, а именно: выдвинуть идею «вечной идеи», философичности до появления философа (философия не справляется с генезисом: Соловьев обнаружил человеческое в дочеловеческом мире, Ж. Деррида нашел первописьмо в дописьменности). Платон заклеймил личностное мышление, объявив его всего лишь «мнением» там, где он провозгласил милитаризм основой идеального, высшего порядка среди людей.

«Война всех против всех» — это, по Т. Гоббсу, status naturalis («De cive»). Если одна стратегия философии состоит в том, чтобы признать пользу войны, то другая — в том, чтобы онтологизировать войну, придать ей естественный характер.

В ХХ в. русская философия довела соображения о войне Соловьева до их крайнего завершения в лице С. Булгакова. Творец создает мир из ничто, — пишет Булгаков в начале Второй мировой войны в своих «Размышлениях о войне», — и это ничто остается в мире как его возможность, как свобода «тварного самотворчества». Жертвуя собой в войне, человек обнаруживает себя в истории, в становлении, и объединяется с Христом, подавшим пример жертвенного исторического бытия. Война отражает собой на человеческий манер акт Божественного творения. В Мировую войну людей вовлекает Божий гнев, ниспосланный на «анатомизирующий буржуазный материализм». Она была предсказана Апокалипсисом (социологическим текстом, как писал Булгаков много раньше — в «Двух градах»)².

Священник Булгаков вряд ли подозревал, создавая «софиодицею войны», связывая в один узел творческое и разрушительное, что он перекликался с ростовской еврейкой, Сабиной Шпильрайн, которая переключила в статье «Деструкция как причина становления» (1912) свойственное философии оправдание смерти личности в филогенезе в онтогенетический план (со ссылкой на Ницше). Без саморазрушения не было бы восхождения личности к Другому, к любви, — считает Шпильрайн. «Todestrieb» Фрейда был перенят им из этой работы³. Психология сообща принесла себя в жертву философии.

1.2. И Соловьев, и Булгаков нацеливали их философию войны против Льва Толстого. Булгаков упрекнул позднего Толстого с его пацифистскими писаниями в «гедонизме». Незаслуженно.

Идея Толстого состояла в том, что господство одного индивида над другим и война — одно и то же. До Толстого этого взгляда на персональное правление (с противоположной оценкой) придерживался Макиавелли, который сделал отсюда вывод о том, что власть имущий обязан постоянно заботиться о ратных делах. Толстой взглянул на эту проблему не со стороны подчиняющего, но со стороны подчиненного индивида. В разрешении, данном всем, противиться воинскому долгу Толстой (завороженный Прудоном, определившим анархизм как обратность монархизма) отстаивал не право плоти быть собой (как думал Булгаков), но право каждого быть князем.

Вместе с тем Толстой ополчился и на Канта. Только мировое правительство сможет создать «вечный мир», — полагал Кант (и вслед за ним несколько запоздавший в своем миротворчестве Эйнштейн). Только непослушание всех миротворит, — возражал Толстой. Философия мира чревата внутренними распрями в отличие от ее противницы, мудрости о войне, — единогласной (возьмем слово «мудрость» в кавычки).

Еще один проект философского (= вечного) мира (и антикантовский, и сторонний толстовству) выдвинул Н. Федоров: «смертоносность цивилизации» будет устранена при том условии, что сыновья научатся воскрешать отцов.

Мир воцарится, когда объединятся церкви, — так представлял себе будущее Сен-Симон («Новое христианство»; из этого трактата черпал свои миротворческие идеи Соловьев).

При всем своем несходстве эти четыре утопии равным образом основываются на вере в то, что абсолютная суверенность достижима: будь то социально-политическая суверенность у Канта, чье вселенское государство не делит своего положения ни с каким другим; или персональная — у Толстого, с точки зрения которого подданных не должно быть в помине; или антропологическая — в учении Федорова, надеявшегося на наступление времени, когда отцы навсегда закрепят за собой свое господство над детьми (более авторитарную мысль, чем эта, трудно себе представить); или религиозная (сен-симонистское единоверие).

Кто не сомневается в наличии абсолютной суверенности, в которой Батай («La souveraineté») вдогонку за Руссо видел конечную цель личностного? Победитель, у которого больше нет соперников. Если философия войны проектирует вовне процесс отвлечения личности от ее характерности, то философия мира навязывает внешней реальности результат этого абстрагирования. Взяв верх над философствующим, философия жаждет непрерывного мира, своей будущей непоколебимой укорененности в бытии. Лишь отряхнув себя, «я» способно помыслить абсолютную суверенность, или, что то же, свою незаместимость никаким другим «я», или, что то же, вечный мир. Суверенное «я» без «я» не может согласиться с чужим представлением о миротворении. В стане миролюбцев царит распря.

Знаменательно, что вечный мир Канта, Толстого, Федорова и Сен-Симона есть послевоенное состояние, post bellum. Как таковой он не дан нам (об этом пишут многие). Он бывает дан человеку в мифе. В дофилософии. Философии же и войны и мира дана война. Как начало философствования.

Спрашивается: как философствовать о войне (и мире, т. е. обо всем), не проецируя при этом расхождение философского дискурса и его субъекта на обсуждаемый предмет? Как философствовать без философа? Как философствовать о реальном? С. Жижек («Grimassen des Realen», 1993), полемизируя с Фихте и его современными интерпретаторами, усматривает реальное в «я»-объекте (не поддающемся структурированию и концептуализации в процессе авторефлексии). Авторефлексия создает философа. Объективируясь, мы становимся сравнимыми со всем, т. е. философичными. Реален с нашей точки зрения человек-философ. Реальность философична.

2. Война философов

2.1. Нужда в философе, лишнем в своем дискурсе, отпадет, если принять, что философичен любой человек в любом своем деянии, в том числе и ратном.

Мы следуем за Пастернаком, отказавшимся от философии. В одном из своих ранних писем (посланных из Марбурга) он сказал: «<…> философия — дело человека, чем бы он ни стал». Философичен человек. Философ лишь повторяет его, не зная этого. Откажемся от элитарного философствования. Займемся поп-философией.

За что воюют? За истину. Только истина стоит того, чтобы за нее можно было умереть. Войн много. Война одна — философов, людей. Воюют за то, чтобы сделать истину универсальной, приложимой повсюду, чтобы покорить ей ее врагов.

Неважно, кто и за какую истину борется. Истиной является сама борьба за истину. Любая война священна. И превентивна (в святости); именно предвосхищение, чтобы ни думали об этом антропологи, сакрально. Воюют, потому что истина, как бы она ни определялась, должна быть противопоставлена фальши. У правды нет общего семантического содержания. Но есть логическое. Это — negatio negationis. Смерть в ее сугубой материальности отрицает себя в сознании (смерти). Человек есть животное, отрицающее (всегда свое) отрицание. В войне побеждает не Смерть, как считал Гегель, но бессмертие. Готовность воина к самопожертвованию, добровольность гибели, волонтерство каждого, кто призван на войну (вот наше призвание! Beruf, der nicht widerrufen werden darf), означают попрание смерти смертию, самоубийство смерти. В конечном итоге воюют против отрицания, мешающего насаждению универсальности, т. е. бессмертия, т. е. философии.

Будучи самоосознанной, универсальность становится предательством. Дезертиры и перебежчики раскрывают истину войны (за истину), покидая дизъюнкцию. В предательстве отрицание отрицания направляется на самое себя, интровертируется. В экстравертированной форме общечеловеческое отрицание отрицания побуждает к войне с Другим, в интровертированной — к предательству, к смене сторон, к сторонности от стороны, к остранению (как сказал бы Толстой), к опознанию Другого (отрицания моего отрицания) во мне самом.

В известном смысле предательство есть для человека истина об истине. Без предательства Прометея человек не узнал бы тайны огня. Без Божественного Откровения (другое слово для обозначения предательства) ему не явилось бы разумение о конце всемирной истории, о последней войне. Шпионаж утопичен («Новая Атлантида»), предатель предает историю. Яблоко, упавшее на голову Ньютона, — раскаявшийся мафиози космоса. Иуда обессмертил Христа. Инквизиция переняла свою методу у науки, для которой природа не выдала бы без пытки ее тайны. Природу, чтобы познать ее, нужно расчленять, — сказал Ф. Бэкон в «Новом Органоне».

2.2. О войне как психологическом феномене писали интереснее прочих Лоренц, Фромм и де Мосс.

Лоренц («Das sogennante Böse») понял войну как специфическое внутривидовое стремление улучшить человека человеком в противоположность животному старанию сохранить свой род (он писал об «intraspezifische Selektion», расходясь здесь со Спинозой, думавшим, что самосохранение — закон для человека).

Фромм (в «Анатомии человеческой деструктивности») выводил войну (не без некоторых колебаний) из незавершенности человеческой натуры, которая не ведает другого обретения конечного смысла, кроме садомазохизма (= придания конечности Другому или себе).

Де Мосс (в «Основаниях психоистории») размышляет о войне как о попытке фантазирующего человека вернуться в материнское лоно (= умереть, чтобы родиться для вечной жизни).

В отличие от философа, которого его дискурс вынуждает к преодолению его «я», психолог, судящий об индивиде, прилагает все мыслительные усилия к тому, чтобы покорить себе чужие «я» и тем самым впадает в некое неизбывное одиночество, которое, далее, вменяется им исследуемому предмету. (Достаточно вспомнить, что Фрейд и его ученики сделали «нарциссизм» синонимом личностного).

Война не психологична уже потому хотя бы, что в ней участвуют все характеры, психотипы без разбора. Война — это чистая логика.

Психологизирование войны исходит из идеи одиночества человека, испытываемого им то ли вне обязанности поддерживать жизнь рода (Лоренц), то ли в его свободе от финальной определенности (Фромм), то ли в его пренатальном заключении в тюрьму тела (де Мосс). Однако к войне приуготовляет человека не его психическое одиночество, отражающее одиночество психолога в его психичности без принадлежности к психическому большинству, но логика, отрицающая свое отрицание — в отрицании отрицания.

Опровергая наивно-кантианский хилиазм Эйнштейна, Фрейд («Warum Krieg?») предлагал своему оппоненту подумать о возможности обращения разрушительного инстинкта на нас самих (= «die Verinnerlichkeit des Destruktionstriebs»). Об одиночестве, из которого нет иного выхода, кроме самоубийства.

3. Мировая война

3.1. Мировая война началась в 1914 году и не завершилась по сию пору. Продолжаемость мировой войны делает паузы между битвами народов случайными. Мировая война развертывалась и после Страшного Нюрнбергского Суда — в Корее, во Вьетнаме, в Афганистане и в других странах. Присвоение себе человеком, конкретнее: англо-саксонскими индивидуалистами, смешавшими их правовое сознание с русским тоталитарным эсхатологизмом, роли Судьи на Страшном Суде не удалось (как и следовало ожидать). Война идет и сейчас — места, где она вспыхивает, не существенны с точки зрения человека-воина (с единственной, нам данной).

Нужно задуматься над тем, что позволило человеку в нашем столетии сделать его универсальность, войну, своей главной заботой. Разгадку этой загадки дал Пастернак в как будто случайном споре с другим футуристом, Шершеневичем. В русской культуре было два великих философа, почуявших, что с философским дискурсом не все обстоит благополучно, и решившихся думать вне его рамок, вне какой бы то ни было философской традиции, — Достоевский и Пастернак. Россия есть Другое Запада (Б. Гройс прав; см. «Россия как подсознание Запада»). Свою (чудовищную и чудную) инаковость она обрела в отказе от философии (начиная с Филофея). В статье всего лишь о поэзии под названием «Вассерманова реакция» Пастернак провозгласил новаторским мышлением метонимическое. Он абсолютизировал переносы по смежности — вместе с его по-новаторски воинствующей эпохой.

Если смысл бытия состоит в простой смежности с Другим, в случайности и повсеместности контакта, то у войны, которая идет во времени за место (мы писали об этом в «Бытии и творчестве»), нет альтернативы. Мировой война становится тогда, когда преувеличивается значение соседства.

Когда отрицаемое мною отрицание дано мне в качестве моей всеместной соположенности с Другим, отрицающим меня (философия ХХ в. была размышлением о Другом, о соседстве). Когда нет жизни без борьбы с соседом, без переноса на него моего смысла. К мировой войне нас толкает партиципирование Другого, приобщенность ему, неразличение предательства и воинского долга: все перебежали к врагу, так что остались только враги (себе). Мировая война — война квартир в многоэтажном доме. Война сельчан в деревне. Война соседей за право соседства.

В мировую войну людей вовлекает вовсе не «атомарность» (Булгаков), но, наоборот, их неисключаемость из контекста.

3.2. Постмодернизм метафоризировал всеобщую метонимию авангарда (и этим он исчерпывается). Тем самым мы хотим сказать, что для постмодернизма мировая война как результат метонимического мышления стала замещением-в-себе, автосубституируемой, т. е. субституируемой через ничто, которое утверждается как нечто. В одной из своих йельских лекций Деррида заявил, что атомная война, смерть рода человеческого, уже состоялась, раз он сумел эту смерть помыслить.

Постмодернизм в виде практики современного человека относится к мировой войне так же, как Деррида, но с той разницей, что хочет не думать, а действовать, — и потому начинает войну с ней, ее метафорическую замену нулем — аннулированием во множестве локальных конфликтов, объединенных одним: установкой на пересмотр того, что было ею создано (пусть то будут: внешние границы Ирака и Армении или внутренние — Югославии и т. п.).

Великая негация ХХ в. подытоживается на его исходе пустым местом, с чьей бессодержательностью человек был бы не в силах справиться, если бы он не сохранил в себе способность к ведению хотя бы локальных войн, направленных против мировой.

3.3. Мир был всегда возможен. Он был возможен даже во время Мировой войны нашего столетия. Он — возможность Войны, война как возможность (как конфликт политических партий в парламентарном государстве, идей в научном и эстетическом соревновании, товаров, предлагаемых на выбор рынком).

Осуществлению вечного мира мешает только одно: если каждый из нас и впрямь философ, то он не есть возможность человеческого, он — необходимость такового. Война людей-философов необходима человеку в той же мере, в какой и его тело. Войну можно представить себе миром, мир нельзя сделать телесным. Диалектика необходимой войны: дефицит исчезающих в битвах тел восполняется их противоположностью — миром. Но пока еще наша плоть присутствует в космосе, война идет.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Статья представляет собой расширенный вариант текста, напечатанного в альманахе «Место печати» (1994. № 5. С. 54–61).

² Вся русская философия так называемого «серебряного века» шла за Соловьевым в его понимании войны. Е. Трубецкой легитимировал первую мировую бойню тем, что она создает сверхчеловека: «Во время войны все живут с удвоенной силой — и личности и общественные группы и целые народы» (Трубецкой Е. Н. Отечественная война и ее духовный смысл. М., 1915. С. 14–15). Противоборствуя, враждебные станы солидарны друг с другом, равно принося плоть в жертву Духу. С. Франк, скорее, порицал войну, чем допускал ее. Но и он видел в войне момент истины: «Без веры в абсолютную, объективно нравственную ценность, а не только относительную, утилитарно-эгоистическую ценность своей цели психологически невозможны <…> то самоотвержение и напряжение действенной воли, которое необходимо в столь трудном и мучительном деле, как война…» (Франк С. Л. О поисках смысла войны // Русская мысль. 1914. XII. С. 127).

³ Наконец-то Сабине Шпильрайн воздано должное и на ее родине — см. замечательную книгу: Эткинд А. Эрос невозможного: История психоанализа в России. СПб., 1993. С. 159 и след.

^* Лотмановский сборник 1. М., 1995. С. 286–293.

© И. П. Смирнов, 1995