ЗА ТЕКСТОМ:
ЗАМЕТКИ О ФИЛОСОФСКОМ ФОНЕ ТАРТУСКОЙ
СЕМИОТИКИ (Статья первая)^*

М. Ю. ЛОТМАН (Тарту)

0.0. В настоящем сообщении я хотел бы остановиться на нескольких принципиальных аспектах того подхода к тексту, который был сформирован в работах моего отца, профессора Тартуского университета Юрия Михайловича Лотмана, и который лег в основу так называемой тартуско-московской семиотической школы.

Особенностью тартуской структурально-семиотической школы является ее выраженная текстоцентричность: не язык, не знак, не структура, не бинарные оппозиции, не грамматические правила, а текст является центром ее концептуальной системы. Тартуской школе посвящено значительное число публикаций, с различных позиций анализирующих ее становление и историю, основные ее теоретические положения¹. Особенность моего сообщения состоит в том, что я буду говорить не о тех положениях, которые были в различных публикациях высказаны о тексте, а о тех, которые остались либо вообще не высказанными, либо оказались недостаточно артикулированными. Иными словами, меня интересуют не столько тартуские тексты о тексте, сколько то, что осталось вне этих текстов, за ними.

0.1. Еще одно предварительное замечание. Современная методология науки требует фиксации позиции исследователя по отношению к исследуемому им объекту. В этом смысле моя позиция обладает не только рядом неудобств (в первую очередь, психологического характера), но и, как кажется, одним немаловажным преимуществом. С одной стороны, мне посчастливилось быть свидетелем рождения, становления и развития основных теоретических и методологических установок тартуской семиотической школы. Мое собственное становление как ученого было неразрывно связано с этим контекстом: мне не пришлось усваивать язык тартуской школы, это мой, так сказать, «родной» научный язык. С другой стороны, я стремился, особенно вначале, по возможности дистанцироваться от харизмы своих родителей и искать собственные пути (из подчеркнуто гуманитарной атмосферы тартуских штудий я стремился уйти в более «точные» области стиховедения, лингвистики, кибернетики); даже чисто географически я пытался отделиться, переехав из Тарту в Таллинн. И хотя впоследствии и появилось несколько публикаций, подписанных моим отцом и мною, фактически они не явились результатом совместных усилий: каждая из них довольно четко разделяется на части, написанные каждым из авторов.

Все это создает предпосылки для «стереоскопического» эффекта: я буду стремиться рассматривать проблему с внутренней и внешней точек зрения одновременно.

1.0. Ю. М. Лотман не только не проявлял никакого интереса к философскому и методологическому обоснованию своих концепций, но и прилагал определенные усилия, чтобы их скрыть. Конечно, в определенной мере связано это было и с идеологическим прессом: структурализм тартуской школы плохо вписывался в марксистскую догму (ср. Введение в «Лекциях по структуральной поэтике»²). Но дело, конечно, не только в этом, а в отношении Ю. М. Лотмана к самой философии. Свое, вероятно наиболее философское, сочинение он считает необходимым предварить такими словами: «Предлагаемое читателю краткое изложение некоторых исследовательских принципов не следует рассматривать как претендующие на философское значение. Автор весьма далек от претензий такого рода»³.

Следует подчеркнуть, что дистанцирование Ю. М. Лотмана от философии было связано отнюдь не с недостаточной его компетентностью в этой области: философию вообще, особенно же европейскую философию XVII–XIX вв. Ю. М. Лотман знал очень хорошо, а первые его научные работы носили не столько чисто филологический, сколько интердисциплинарный характер, располагаясь в областях, пограничных между литературоведением, историей и философией. Однако и в этих работах философия была объектом, но не методом исследования; когда же в 1960-е гг. Ю. М. Лотман разрабатывал принципиально новый научный подход, он вообще стремился избегать философских аллюзий. И лишь незадолго до смерти он позволил некоторые генерализации, приближающиеся к философскому дискурсу.

2.0. Когда в 1964 г. вышли «Лекции по структуральной поэтике», заложившие основу тартуской школы, и последовавшие за ними выпуски «Трудов по знаковым системам», то почти сразу выяснилось, что они враждебно воспринимаются не только чиновниками официозной филологии, но и многими серьезными авторами. Достаточно в этой связи назвать имена крупнейшего советского философа А. Ф. Лосева, крупнейшего советского филолога М. М. Бахтина и близких к ним авторов, настороженно — чтобы не сказать враждебно — отнесшихся к идеям тартуско-московской семиотической школы⁴, чтобы стало совершенно очевидным, что дело здесь было далеко не только в политической конъюнктуре⁵. Подход, продемонстрированный в «Лекциях…», оказался для русской гуманитарной традиции неприемлемым в принципе. Для того, чтобы понять причины такого неприятия, следует хотя бы коротко остановиться на ее характеристике.

2.1. Русская ментальность вообще, гуманитарная же культура в особенности, глубоко и органически восприняла идеи немецкой романтической философии: Шеллинга, Фихте, но в первую очередь — Гегеля. В советское время гегельянство как «источник» марксизма стало частью официальной идеологии, но и до революции большинство из сколько-нибудь значительных русских мыслителей (за весьма немногочисленными исключениями: Н. Федоров, В. Розанов, П. Флоренский, Л. Шестов) обнаруживает — подчас весьма неожиданную — глубинную связь с системой Гегеля. При этом политические и т. п. различия не играют практически никакой роли: гегельянство составляет органическую часть мировоззрения славянофилов и западников, религиозных мыслителей и атеистов, революционеров и реакционеров. Можно даже утверждать, что нигде более (в том числе и в Германии) увлечение Гегелем не носило столь тотального характера как в России. Этот уже сам по себе весьма примечательный факт становится особенно знаменательным на фоне столь же тотального неприятия другого великого немецкого философа — Канта. «Русская мысль испытывала странную идиосинкразию к кантовской философии», — заявляет А. В. Ахутин в эссе под примечательным заглавием «София и черт» (где София — это русская философская мысль, а черт, разумеется, — Кант)⁶. Нельзя сказать, что идеи Канта остались в России вообще не замеченными, однако трактовка их на русской почве неизменно переводила гносеологическую проблематику в область онтологии.

О. Мандельштам заметил как-то, что русская поэзия отравилась Ариосто и Тассо из-за того, что не получила предварительной прививки Данте. Парафразируя Мандельштама, можно сказать, что беда русской философии в том, что она попала под чары Гегеля, не пройдя предварительной подготовки в школе Канта⁷.

Ю. М. Лотман был кантианцем⁸. Хотя отсылки к идеям и сочинениям Канта встречаются у него весьма редко (причем наиболее принципиальные из них содержатся в работах последних лет), на протяжении многих лет Кант был его постоянным собеседником, и в лекциях Ю. М. Лотмана имя кенигсбергского мыслителя упоминалось значительно чаще, нежели в письменных текстах. Но дело даже не в этом. Самые фундаментальные построения тартуской школы обнаруживают отчетливую кантианскую основу.

3.0. Я остановлюсь только на одном примере глубинного воздействия идей Канта на формирование парадигмы тартуского структурализма. Центральная его категория — «текст» — не может быть адекватно понята вне кантовской эпистемологии. Текст — это «вещь в себе» (Ding an sich). Следует отметить, что кантовская «вещь в себе» была вообще важна для становления методологии кибернетических исследований в 1950–нач. 1960-х гг. Для исследования сложной системы был выработан метод «черного ящика»: мы знаем, что поступает на вход системы и что получается на ее выходе, но мы принципиально не можем заглянуть к ней внутрь⁹. Аналогичные построения стали популярны и в структурно-семиотических исследованиях. Ср. модели «СМЫСЛ ↔ ТЕКСТ» (И. Мельчук) в лингвистике и «ТЕМА ↔ ТЕКСТ» (А. Жолковский и Ю. Щеглов) в поэтике. Например, в модели «СМЫСЛ ↔ ТЕКСТ» предполагается, что естественный язык — это «черный ящик», на вход которого подаются смыслы, а на выходе получаются эквивалентные этим смыслам тексты.

Все эти построения в структурной лингвистике и поэтике следует воспринимать на фоне соссюровской (нео)платонической парадигмы: язык (langue) есть нечто первичное и абсолютное (платоническая идея), в то время как речь (parole) — лишь несовершенное отражение, тень языка. Текст же есть частная разновидность речи. Кибернетическая парафраза проблемы, согласно которой соотношение язык/речь есть соотношение кода (code) и сообщения (message) лишь закрепляет секундарность текста по отношению к языку¹⁰. Структурализм отличается от предшествовавших ему направлений лингвистики не столько даже новыми идеями и методами, сколько заменой предмета исследования: для структуралиста язык — совсем не то же, что, скажем, для младограмматика. Структурализм как бы расчищает себе площадку исследования, отбрасывая от себя все лишнее.

3.1. Одно из любимых библейских изречений Ю. М. Лотмана гласит: «камень, который отвергли строители, соделался главою угла» (Пс. 118, 22)¹¹. Текст был «отброшенным камнем» структурализма; Ю. М. Лотман делает его краеугольным камнем тартуской школы. В отличие от классического структурализма, для тартуской школы текст не есть непосредственно данная реальность, а, также как и язык, — проблема, «черный ящик», «вещь в себе». Текст абсолютно имманентен по отношению к внетекстовой действительности, они находятся друг с другом в отношениях дополнительности. Текст — это замкнутая и самостоятельная структура, и именно как таковая она и должна исследоваться. Отдельные элементы этой структуры не обладают самостоятельной ценностью; ценность их (соссюровская valeur) определяется набором структурных функций. Отсюда — упор на разработку методики имманентного анализа текста (метод семантических оппозиций) в работах 1960-х гг.¹² Отсюда же определенная подозрительность к исследованиям в области интертекстуальности: поскольку каждый элемент структуры текста характеризуется его местом в этой структуре, то материальное подобие (или даже тождество) фрагментов различных текстов оказывается мало значимым¹³.

3.2. Представление о абсолютной имманентности структуры текста, однако, не только не снимало вопроса о связи текста с внетекстовой реальностью, но, напротив, ставило его с особой остротой. Уже «Лекции по структуральной поэтике» завершаются обширным разделом о внетекстовых связях, не обобщающим сказанное на предыдущих страницах, а намечающим перспективы дальнейших исследований.

3.2.1. Первое, что подлежало пересмотру — это фундаментальное для структурализма соотношение языка и речи (текста). С точки зрения тартуского структурализма нельзя говорить о примарности одного по отношению ко второму, более того, о языке и речи вообще нельзя говорить в отдельности друг от друга. При этом имеется ввиду нечто принципиально иное, нежели, например, глоссематическое (а, в конечном счете, — аристотелианское) противопоставление формы и субстанции, связанных между собой отношением интердепенденции. Для Ю. М. Лотмана здесь важен, в первую очередь, динамический аспект проблемы¹⁴: порождение текста не есть автоматическая реализация потенций языка, но перевод; динамическое напряжение между языком и текстом оказывается одним из источников эволюции семиотической системы.

3.2.2. Далее, пересмотру подлежала якобсоновская схема коммуникации¹⁵, в которой язык и текст функционировали в качестве двух из шести компонентов:

Согласно Р. Якобсону, адресант, учитывая контекст, формулирует при помощи языка сообщение, которое при наличии контакта он передает адресату. По Ю. М. Лотману же акт коммуникации вообще не есть передача готового сообщения: не только язык не возможен до и вне текста — то же самое справедливо и для всех прочих якобсоновских компонентов. Контекст — это со-текст (кон-текст), он не может существовать до текста; в той же мере, в какой текст зависит от контекста, и контекст зависит от текста. Акт коммуникации есть акт перевода, акт трансформации: текст трансформирует язык, адресата¹⁶, устанавливает контакт между адресантом и адресатом, трансформирует самого адресанта. Более того, текст транформируется сам и перестает быть тождественным самому себе.

4.0. Если формировавшиеся в 1960-е годы исходные положения тартуской школы, касающиеся статики семиотических систем, строятся на кантианском фундаменте, то развитие их в 1970-е годы, ставящее во главу угла их динамику, обнаруживает уже иные философские основания. Концепция, согласно которой текст оказывается нетождественным самому себе — включаясь (например, в процессе коммуникации) во все новые внетекстовые связи, его структура постоянно усложняется, а семантика обогащается, — заставляет вспомнить о самовозрастающем логосе у Гераклита ¹⁷. Здесь я хочу обратиться к гораздо менее эффектному, но никак не менее важному сопоставлению с идеями Ф. Шиллера и В. Гумбольдта¹⁸.

Шиллера Ю. М. Лотман считал — на мой взгляд несколько преувеличенно — выдающимся мыслителем, существенным образом дополнившим и развившим систему Канта, внеся в нее дополнительное измерение: свободу и связанные с ней категории динамики и творчества. Это, на взгляд Ю. Лотмана, создавало предпосылки для преодоления антиномии субъекта и объекта — этого проклятия европейской гносеологии. «Вещь в себе» оказалась наделенной творческой свободой.

В области сугубо гуманитарного знания близкие идеи выдвинул В. Гумбольдт, предложивший различать язык как готовый продукт ('εργον) и как творческую силу ('ενεργεια). В структуралистской традиции концепция Гумбольдта интерпретировалась таким образом, что эргону соответствует речь (текст), а энергии — язык; творческое начало языковой деятельности (соссюровской langage) оказывается сконцентрированным в языке. Эта идея Гумбольдта была важна и для генеративизма, на ней в значительной мере строит Н. Хомский свою критику структурализма.

4.1. Оригинальность подхода Ю. М. Лотмана состоит в том, что для него 'ενεργεια — это свойство, в первую очередь, текста, а не языка. Эта, на первый взгляд, довольно странная идея находит параллель в эстетике о. Павла Флоренского — одного из самых интересных русских мыслителей начала ХХ века. П. Флоренский подчеркивал, что произведение искусства (т. е. текст искусства) есть и 'εργον и 'ενεργεια одновременно. Так, икона в музее — есть 'εργον, вещь, как произведние искусства она мертва; во храме же она — 'ενεργεια. Отсюда П. Флоренский делает вывод о необходимости создания музеев нового типа: на место музеев коллекций 'εργον’ов должны прийти музеи, способствующие саморазвитию энергии произведений искусства¹⁹. С точки зрения тартуского структурализма различие между иконой в музее и в храме заключается в том, что в музее она помещается в неорганичный для нее контекст, обрывающий необходимые для ее нормального функционирования внетекстовые связи. Однако, сказать, что икона в музее абсолютно мертва, было бы упрощением: текст в значительной мере сам создает свой контекст; он обладает способностью регенерировать утраченные внетекстовые связи, создавать новые взамен утерянных. Икона в храме и икона в музее безусловно живут разной жизнью, а функциональные различия приводят к структурной дивергенции²⁰; однако о смерти художественного произведения можно говорить лишь в том случае, когда его полное физическое уничтожение сопровождается столь же полным уничтожением его в памяти культуры. Так, сожженная Пушкиным Х глава «Евгения Онегина» продолжает жить из памяти русской культуры, подавая признаки жизни, подчас весьма курьезные.

5.0. Настоящие беглые заметки не претендуют ни на полноту, ни на систематичность. Цель их была иной: поместить концептуальную парадигму тартуской школы в определенную философскую перспективу. То, что выявление этой перспективы оказывается совсем не простым делом, в значительной мере определяется отношением основоположника тартуской школы к философии. В частных беседах он не раз настаивал на том, что профессиональная философия в наши дни — анахронизм (при этом он имел ввиду западную философию, о советской говорить было вообще бессмысленно). Профессиональный философ — это, по его выражению, профессиональный едок приправ. Время спекулятивной философии прошло, приправа должна подаваться к основному блюду. В отношении научного знания это означает, что не научное здание должно возводиться на определенном, заранее сформированном философском фундаменте, напротив, философия науки возможна лишь как обобщение полученных результатов.

¹ Отметим лишь две монографии: Shukman A. Literature and Semiotics: A Study of the Writings of Yu. M. Lotman. Amsterdam u.a., 1977; Grzybek P. Studien zum Zeichenbegriff der sowjetischen Semiotik (Moskauer und Tartuer Schule). Bochum, 1989.

² Лотман Ю. М. Лекции по структуральной поэтике. Вып. 1: (Введение. Теория стиха). [Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1964. Вып. 160 (=Труды по знаковым системам. I)].

³ Лотман Ю. М. Культура как субъект и сама-себе объект // Wiener Slawistischer Almanach. 1989. Bd. 23. S. 187–197.

⁴ К первым тартуским публикациям Бахтин отнесся благосклонно, но впоследствии, в основном под влиянием своего окружения, он пересмотрел свою позицию. Отношение тартуской школы к Бахтину, было, напротив, неизменно положительным; достаточно вспомнить, что ему был посвящен VI выпуск «Трудов по знаковым системам». На страницах тартуских изданий лишь однажды появилась критика идей Бахтина: в короткой заметке М. Л. Гаспарова, направленной не столько даже против самого ученого, сколько против его последователей (см.: Гаспаров М. Л. М. М. Бахтин в русской культуре XX в. // Вторичные моделирующие системы. Тарту, 1979. С. 111–114).

⁵ Хотя и Лосев, и Бахтин в молодости отдали дань марксизму, в 60–70-е гг. они воспринимались если не как оппозиционные, то, во всяком случае, альтернативные официозной науке фигуры.

⁶ А. В. Ахутин знает, о чем пишет: несмотря на попытки выглядеть объективным, его эссе пронизано все той же идиосинкразией. До А. В. Ахутина самое хлесткое обвинение Канту бросил еще во время I Мировой войны философ-неославянофил В. Эрн, озаглавивший свой антигерманский памфлет «От Канта к Круппу». Здесь не место для полемики с А. В. Ахутиным, однако хороша же та София, для которой Кант — черт.

⁷ Сказанное, конечно же, представляется известным упрощением: кантианскую школу прошел родоначальник русской философии В. С. Соловьев, многие идеи Канта нашли в русской культуре живой отклик (см. также ниже о П. Флоренском). Но именно характер обсуждения идей Канта и показывает неадекватность их восприятия: одно дело споры о категорическом императиве и т. п., совсем другое дело — критический анализ основ философского знания. Эпистемологическая проблематика философии Канта воспринимается в России в онтологическом ключе.

⁸ Странное впечатление производит недавняя попытка представить платонизм в качестве основы лотманской семиотики: Vetik R. Platonism of J. Lotman // Semiotika. 1994. Vol. 99. № 1/2.

⁹ Ср., например, Эшби У. Р. Введение в кибернетику. М., 1959.

¹⁰ Следует помнить также попытку Л. Ельмслева построить методологию структурализма не на платоническом, а аристотелианском фундаменте (примечательно, что за глоссематикой вообще и за Ельмслевым в особенности закрепилась слава самого трудного, если не заумного, структуралиста, в то время как речь идет о построении системы как раз в наибольшей мере приближeнной к здравому смыслу).

¹¹ Ю. М. Лотман любил цитировать это изречение по апокрифическому «Евангелию от Фомы», где его формулировка еще выразительнее: «Покажи мне камень, который строители отбросили! Он — краеугольный камень».

¹² Следует отметить принципиальное отличие метода выстраивания оппозиционных рядов в работах Ю. М. Лотмана от Пражской школы и, в меньшей степени, от К. Леви-Стросса: фонологические и морфологические оппозиции в Пражской школе и семантические оппозиции у Леви-Стросса служат описанию языка, а не текста.

¹³ В последовавших за выходом «Лекций по структуральной поэтике» исследованиях Ю. М. Лотман все более уделял внимание тому, что в «Лекциях…» было названо ’внетекстовыми связями’ (см. ниже). При этом, однако, эти связи рассматривались не в терминах корреспонденции между отдельными текстами или, тем более, их фрагментами, а как структурные связи в общем пространстве культуры, рассматриваемом как целое. Дальнейшее обобщение этого подхода приводит к формированию концепции семиосферы.

¹⁴ Динамика знаковой системы — одно из ключевых понятий тартуской школы, в значительной мере коррегирующее соссюровское противопоставление синхронии и диахронии (здесь, как и во многих других аспектах, обнаруживается отчетливая связь тартуской школы с Пражским лингвистическим кружком и более поздними работами Р. О. Якобсона). Динамика в понимании Ю. М. Лотмана отчасти предвосхищает идеи зарождавшегося тогда генеративизма, отчасти же была полемически направлена против идей Н. Хомского, генеративизм которого, по мнению Ю. М. Лотмана, не был связан с подлинной динамикой.

¹⁵ Jakobson R. Closing statement on linguistics and poetics // Sebeok T. (ed.). Style in language. Cambridge (Mass.), 1960.

¹⁶ Ср.: Лотман Ю. М. Текст и структура аудитории // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1977. Вып. 422 (=Труды по знаковым системам. IX). С. 55–61.

¹⁷ Уже после завершения работы над данным сообщением я обнаружил оглавление и часть текста сборника работ Ю. М. Лотмана «Самовозрастающий Логос», включавшего как уже известные публикации, так и специально для него предназначавшиеся статьи. Поскольку оглавление явно имело в виду уже готовый материал (а не план на будущее), а сам текст представляет собой второй экземпляр машинописи, возможно, отыщутся и недостающие части.

¹⁸ Насколько мне известно, В. Гумбольдт как философ Ю. М. Лотманом вообще не упоминается. Следует однако помнить, что В. Гумбольдт влиял на русскую филологическую мысль как непосредственно, так и благодаря посредничеству А. А. Потебни.

¹⁹ Труды и идеи о. Павла Флоренского вообще были близки тартуской школе и не случайно, что именно в тартуских семиотических изданиях были впервые опубликованы некоторые принципиально важные его работы. Следует отметить, что в ряду русских мыслителей начала века П. Флоренский стоит несколько особняком: с тенденциозной критикой его взглядов выступают как марксистские атеисты, так и православные авторы (Г. Флоровский, В. Зеньковский). Мне кажется, что причиной его неприятия является его кантианство. Хотя многие идеи Канта были для П. Флоренского совершенно неприемлемыми, метод его основного сочинения «Столп и утверждение истины» последовательно выдерживается в духе кантовской критической философии.

²⁰ Лотман Ю. М., Пятигорский А. М. Текст и функция // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Т. I. Таллинн, 1992. С. 133–141.

^* Лотмановский сборник 1. М., 1995. С. 214–222.

© М. Ю. Лотман, 1995