ЦЕННОСТНЫЕ АСПЕКТЫ СЕМИОТИКИ КУЛЬТУРЫ/
СЕМИОТИКИ ТЕКСТА ЮРИЯ ЛОТМАНА^*1

Рената Лахман

Советский структурализм в различных его проявлениях еще не предложил своей теории литературной оценки. Однако, было бы неверно утверждать в связи с этим, что данная проблема ему неизвестна или неинтересна. Можно скорее утверждать, что оценку заключают в себе лежащие в основе его теории текста и теории культуры категории и подходы (как появившиеся и бытующие в самом советском структурализме, так и заимствованные из других дисциплин и только развиваемые им). Если введение понятия знака или предположение о существовании тех или иных типов значения, текста или культуры неизбежно подразумевает оценку, то теоретические и дескриптивные методы, используемые для выделения и обозначения подобных типологических категорий, тем более являются ценностно ориентированными и оценочными. Это можно заключить уже из того, насколько разнообразны толкования трудноопределимого понятия модели, широко используемого в советском структурализме: с одной стороны, это понятие ориентировано на дескриптивно-репрезентативный подход, а с другой — представляет метод, идеологически «вторгающийся» в создаваемую им сферу исследований.

Это не означает, однако, что с точки зрения советского структурализма возможна объективная оценка литературного произведения (в его эстетической целостности) без учета более широкого контекста. Очевидно, что подобный подход противоречил бы теории текста, не только определяющей различные семантические типы, но также возводящей их производство и функционирование к определенным культурным типам. Об этих последних, в свою очередь, можно либо сказать, что они, в силу своей специфики, благоприятствуют некоторым семантическим типам, либо классифицировать их по тому, как они избирают и развивают определенный семантический тип в качестве доминирующего.

В советском структурализме соотношение между текстом, культурой и значением препятствует развитию подхода, который в отношении проблемы эстетической оценки изолировал бы художественный текст от контекста. Иначе говоря, для изучения ценности, создаваемой в художественном тексте, советский структурализм обращается к ценностям, связанным с семантическим типом, к которому принадлежит этот текст. Семантический тип вписывается в культурный, который, в свою очередь, определяется через семантический; значение тогда оказывается тем порождающим ценность локусом, которому исследователь дает название или который он классифицирует. Художественное произведение, понимаемое советским структурализмом как «семантическое произведение», образует моделирующую систему, которая оценивает моделируемые объекты, так же, как дескриптивная система использует литературное произведение в качестве объекта оценки. Однако советский структурализм при описании ценности, вырабатываемой художественным текстом, оперирует не эстетическими (или идеологическими), а семантическими категориями. Эти последние, в свою очередь, применяются только к текстам, которые принято рассматривать как эстетические, или о которых можно сказать, что они в определенном культурном контексте выполняют эстетическую функцию. Таким образом, наиболее значимыми оказываются не те проблемы, которые связаны с выявлением в некоторых текстах «эстетичности», но те ценностные проблемы, которые обусловлены семантической сложностью текстов, уже признанных «эстетическими».

Соответственно, для текстов с эстетической функцией в качестве доминантной ценностным критерием будет способ смыслопорождения, а для располагающих этими текстами культур — тип текста, более других востребованный культурой в данное время.

Однако — здесь возникает проблема — необходимо уточнить этот ценностный критерий: как оценивать тот или иной тип значения, какую лексику использовать при оценке (особенно если эта лексика не может быть заимствована ни из эстетических, ни из этических оценочных суждений о литературе)?

Настоящее исследование имеет целью не только расставить ценностные акценты в предлагаемом советским структурализмом определении значения, но и тематизировать роль исследователя, занимающегося ценностной проблематикой: когда он придерживается лингвистического метода, импликация оценки, по-видимому, уступает место чистому описанию. Соответственно, построенные на этой основе понятия значения оказываются лишенными оценки. С другой стороны, существуют тенденции к преодолению рамок лингвистических дефиниций, тенденции, возникшие благодаря попыткам ввести более дифференцированные понятия семантического процесса, происходящего в текстах и с текстами в коммуникативном пространстве. И эти тенденции — особенно там, где они используются для приписывания культурным типам ценности открытости или закрытости, — отражают расстановку ценностных акцентов. Этот двусторонний процесс — отказ от оценки с одной стороны и принятие ее с другой — можно проиллюстрировать концепцией Юрия Лотмана, чья деятельность в контексте советского структурализма стала предметом оживленной дискуссии на Западе.

Предлагаемое Лотманом определение семантического измерения текста, несмотря на большое число формулировок, можно свести к двум основным подходам. При этом становится очевидным, что невозможно определить место модели текстуального значения в его типологии культуры (основным понятием которой, в свою очередь, является понятие текста), не рассмотрев его анализа семантического функционирования текста с точки зрения его оценочного характера; иными словами, понимает ли Лотман текст как моделирующую деятельность (как произведение означающих) или как механическое воспроизведение отношений эквивалентности между планом выражения и планом содержания, функционирующих в рамках предустановленных кодов. Естественно, что решение в пользу той или иной модели смыслопорождения будет определять и подход, который послужит основанием для концепции текста или культуры (или для будущей комплексной науки о культуре), охватывающей семиотическую деятельность и моделирующей целостность культуры как семиотическую и идеологическую целостность текста.

Хотя эти два подхода, несомненно, имеют некоторые точки соприкосновения, они существенно расходятся в своих предпосылках и задачах. В то время как первый подход имеет лингвистические корни, придерживается бинарной концепции знака и конструирует семантическую модель в духе сциентистских представлений об эпистемологии, другой подход ориентирован на металингвистику (и продолжает, таким образом, традицию русской теории семантики), склоняется к «диалогической» концепции знака и более близок к позициям гуманитарной науки, рассматривающей свои теоретические построения как «идеологическую» деятельность, то есть как продукт своей моделирующей практики в сфере текстуальных и коммуникативных структур.

1. Бинарная модель

Определяя литературное произведение как моделирующее и семиотическое, а его функции как когнитивную и коммуникативную², Лотман закладывает фундамент своей концепции текста. Текст, который Лотман вводит как категорию, не идентичную литературному произведению, но составляющую его «подлинную субстанцию», определяется как инвариантная система внутритекстовых отношений и объявляется пространством, в котором семиотический характер литературного произведения реализуется как артефакт (ср. Лотман 1964: 165). Здесь Лотман, не принимая, однако, лингвистической импликации произвольности³, использует понятие знака, заимствованное из лингвистики, и, следуя за А. М. Пятигорским (ср. Пятигорский 1962), распространяет это понятие на текст в целом.

Аргументация Лотмана находит свое завершение, когда ставится знак равенства между текстом и знаком, и это позволяет ему (пока еще в соответствии с лингвистическими понятиями знака и текста) ввести обобщающую категорию, которая становится ядром его концепции текстуального значения в обоих его вариантах.

По Лотману, текст объединяет составляющие его элементы, «семантизируя»⁴ их, то есть интегрируя их в семиотическое единство; так дискретные знаки первичного языка (или первичной системы) и формируемые ими синтаксические единицы поднимаются до уровня единого знака.

Выбор бинарной концепции знака, компоненты которой Лотман определяет, используя глоссематические категории плана выражения (означающее) и плана содержания (означаемое), и в то же время отказ от дальнейших дифференциаций, предполагаемых этой концепцией⁵, ставят его перед новыми проблемами, возникающими при попытке создания модели, описывающей семантическое функционирование текста.

Уравнивание Лотманом знака и текста мотивировано оппозицией «выражение/содержание». (Нередуцируемое) выражение соотносится с (нередуцируемым) содержанием. Это отношение устойчиво: самое незначительное изменение в плане выражения обязательно вызывает изменение и в плане содержания. По Лотману, «знак моделирует свое содержание» (1970а: 31). В его системе отношение «выражение — содержание» является результатом процесса, определяемого им как «перекодировка»⁶. Этот способ соотнесения плана выражения с планом содержания знака-текста представляет значение конкретного текста. Или, говоря точнее, текст находится в поле напряжения между двумя структурными цепочками — выражением и содержанием. Если эти цепочки эквивалентны, результатом таких отношений является текстуальное значение. Установление же таких отношений есть просто механическое воспроизведение знаковости, являющейся, по определению, основой текста; текст, таким образом, повторяет акт моделирования, уже совершенный в отношении внетекстового объекта текстом-знаком.

Обладая семиотическим качеством иконичности (и непроизвольности), смыслопорождение неизбежно теряет в динамичности. С другой стороны, Лотман допускает известную нестабильность, рассматривая процесс установления эквивалентности как воспроизводимый акт, который делает возможным формирование новых знаковых отношений. Инвариантность текста и стабильность отношения между планом содержания и планом выражения, подкрепленные понятием непроизвольности, определяются представлением о том, что дестабилизированное текстуальное значение является результатом установления неэквивалентных отношений между конкретным текстом (как цепочкой выражения) и цепочкой содержания, связанной с внетекстовыми структурами. В этом контексте центральным становится понятие перекодировки.

Лотман различает четыре вида перекодировки, которые являются следствием процессов смыслопорождения, обусловленных, в свою очередь, разными типами устройств текста. Эти виды включают «парную внешнюю» и «множественную внешнюю», «парную внутреннюю» и «множественную внутреннюю» перекодировки (ср. Лотман 1965). Строго говоря, два вида внешней перекодировки могут применяться лишь к некоторым типам текста, делая, таким образом, концептуально необходимым введение двух внутренних видов. В то же время, произвольность, с которой вводятся эти последние, не может не вызвать удивления, поскольку виды внутренней перекодировки, имплицитно отрицающие бинарность содержания и выражения, предполагают, что Лотман отказывается от описанной выше концепции значения (в том числе и от сопутствующих ей понятий иконичности и когнитивности). В случае внутренней перекодировки мы имеем дело с установлением отношений эквивалентности внутри одной системы, то есть с процессом, ограниченным одной структурной цепочкой.

Взяв за основу упомянутую выше типологию перекодировок, Лотман, вообще склонный к расширенному и обобщающему использованию своих категорий, выделяет некоторые типы смыслопорождения, характерные для определенных эпох (см. Лотман 1965: 25)⁷. Так, внутренняя перекодировка оказывается доминирующим типом значения в эпоху романтизма, а внешняя — в эпоху реализма. Особенно интересен в этом отношении случай множественной внешней кодировки, поскольку в период смены романтической системы реалистической она находит свое отражение в явлении стилистической «неоднозначности» и мотивирует утрату единства перспективы в повествовательной технике.

Перекодировку как установление эквивалентности между постоянными величинами («текст создается для данного содержания» — Лотман 1970а: 126) трудно, однако, примирить с концепцией акта моделирования: установление эквивалентности и моделирование являются разными процессами. Тем не менее, было бы ошибкой сводить перекодировку Лотмана к концепции значения, предложенной Клодом Шенноном и заключающейся в том, что значение — это «инвариант обратимых операций перевода» (это определение сам Лотман часто цитирует — см. Лотман 1970а: 47): поставленный Лотманом вопрос о том, каков статус выражения «иметь значение» в отдельных культурах, предполагает и понимание того, что в разных культурных контекстах бытуют разные семантические традиции, и что его собственное определение значения должно в конечном счете применяться в рамках этой концепции.

Одно из следствий бинарной концепции Лотмана заключается в том, что установление отношений эквивалентности предстает как измеримая величина, то есть как семиотическое построение, которое описывает что-то репрезентативно и способность которого поддаваться оценке выражается в определенной степени соответствия. Понятие «сходства», центральное в предложенной Лотманом концепции реализма, может быть интерпретировано как подобная категория соответствия. Как показывает предпринятая Лотманом попытка определить проблему реализма в терминах семиотики, нетрудно примирить литературную теорию отражения (как бы она ни формулировалась) с иконическим представлением о знаке. Здесь Лотман может всецело положиться на один из двух аспектов своей концепции значения: значение количественно непременно тождественно самому себе и может быть извлечено из процессов перекодировки, устанавливающих сходство.

Соответственно, можно говорить о том, что, используя понятие перекодировки и закрепляя бинарность двух определенных ранее структурных цепочек, предложенная Лотманом концепция семантического процесса приобретает отчетливую лингвистическую ориентацию. Напротив, перспективы, возникающие из многообразия типов «множественной перекодировки», указывают на существование другого, металингвистического измерения этого понятия значения.

2. Контекстуальная модель

В самом деле, в семантической теории Лотмана можно выявить и развить некоторые элементы, которые противоречили бы адинамизму и зависимости от предопределенных значений. Так, к более широким выводам, нежели строгая бинарность, ведет такое определение знака:

Подобное пересечение двух цепочек структур в некоей общей двуединой точке мы будем называть знаком, причем вторая из цепочек — та, с которой устанавливается соответствие,— будет выступать как содержание, а первая как выражение (Лотман 1970а: 48).

Дальнейшим усовершенствованием предложенного Лотманом понятия знака является определение знака как «пучка взаимоэквивалентных элементов разных систем» (Лотман 1970а: 50). Таким образом, процедура переключения с одной структурной цепочки на другую, ранее описывавшаяся Лотманом как механический процесс, теряет свою жесткость: текст-знак действует как пучок и точка контакта, где выявляется семантический опыт. Подобный «контакт», однако, не обязательно является установлением эквивалентности по уже существующему образцу, в то время как «пучок» прямо подразумевает другой аспект значения, присутствующий в понятии «множественной перекодировки».

Посредством дифференциации первоначальной парной схемы перекодировки, посредством ограничений, налагаемых на однозначное отношение выражение/содержание и его мотивированность (иконичность), множественная перекодировка в известном смысле усложняется. Иначе говоря, содержание создается внетекстовыми структурами, которые берут на себя функции, выполняемые планом содержания в отношении плана выражения, при том, что внетекстовые структуры, могущие войти в эти отношения, постоянно меняются. Что же, однако, представляют собой эти внетекстовые структуры? Лотман характеризует их как литературную традицию, эстетические коды или другие субкоды культурной системы (см. Лотман 1964: 157)⁸.

Трудно не согласиться с Лотманом в том, что эстетические и другие коды, как и литературная традиция, играют определенную роль в формировании «значимости» (ср. Лотман 1964: 166) конкретного текста (постольку, поскольку все они в качестве внетекстовых факторов действуют как референт и контекст). Значимость текста есть его синфункциональность и автофункциональность, или система всех синфункций и автофункций, представляемая элементами, конституирующими текст (благодаря чему возможен обратный перевод понятия «значимости» в категории формальной школы). Эта мысль находит свое выражение в «Лекциях по структуральной поэтике»:

Совершенно очевидно, что реальная художественная значимость текстовых элементов понятна лишь в отношении к внетекстовым. Одна и та же множественность текстовых элементов, соотнесенная с разными внетекстовыми структурами, производит различный художественный эффект.

Только отношения   всей совокупности   художественных элементов на всех уровнях, в их взаимной соотнесенности и в отношении ко всей совокупности внетекстовых элементов и связей может считаться полным описанием структуры данного произведения (Лотман 1964: 166)⁹.

Эти смежные, но, тем не менее, различные понятия — «значимость» и «значение» — свидетельствуют о сдвигах в предлагаемом Лотманом понятии значения. Бинарная оппозиция выражения и содержания уже не работает в режиме смыслопорождения, который конструирует текст внутри контекста и который уже не соответствует представлению об однозначных отношениях между неизменным планом выражения и неизменным планом содержания.

В другом месте Лотман более точно определяет, что именно он понимает под внетекстовыми структурами, и это определение помогает понять упомянутые выше сдвиги в его концепции значения. В этом определении внетекстовость характеризуется как исторический момент, как ключевой элемент сознания конкретного социо-культурного коллектива и помещается в то коммуникативное пространство, где функционируют тексты:

Так, в сознании читателя существуют привычные для него сцепления понятий, которые утверждены авторитетом естественного языка и присущей ему семантической структуры, бытового сознания, понятийной структуры того культурного периода и типа, к которым принадлежит истолкователь текста, и, наконец, всей привычной для него структурой художественных построений (Лотман 1970а: 241).

Лотман, посвятивший несколько глав двух своих основных книг проблеме литературного восприятия и коммуникации, не прояснил, как представляется, с достаточной ясностью отношения между множественностью кодов и множественной перекодировкой. Комплекс проблем, связанных с нестабильностью определяемого контекстом значения, можно уяснить в процессе исследования конкретных механизмов восприятия. Хотя Лотман и не обнаруживает полисемантичности текста в самом текстовом знаке, и хотя он не говорит ни о каких законах, которые ограничивали бы вероятность конкретных процессов смыслопорождения, использование им понятия «гибкости», заимствованного у кибернетика А. Н. Колмогорова (см. Лотман 1970а: 38)¹⁰ , основано на утверждении, что текстовой знак обладает известной семантической емкостью.

Этот аспект аргументации Лотмана можно пояснить следующим определением особого семиотического статуса текстового знака: текст является особым видом знака, который нельзя свести ни к бинарности выражения/содержания (означающего/означаемого), ни к частным бинарным отношениям (произвольность/непроизвольность, символичность/иконичность), и который нельзя определить через когнитивные процессы. Это такой вид знака, который связывает воедино различные способы понимания и аккумулирует семиотические акты, это вид знака, сигнификативность которого состоит в конструировании семиотических пересечений (интерсигнификативность). Текст, таким образом, можно представить как склад, хранящий определенный семиотический потенциал, конкретные возможности которого могут или реализоваться, или не реализоваться. Семиотический потенциал зависит от множества распространенных в данное время кодов и от их реализации или нереализации.

Реализация или утилизация этого семиотического потенциала может осуществляться двумя разными путями. Первый предполагает реализацию как способ порождать значение согласно семиотическим инструкциям, которые содержатся в тексте, то есть реализация воспроизводит и расширяет имманентную тексту структуру значения (в соответствии с установкой текста на «подтверждение» кода или на его отрицание). Второй путь предполагает отказ от существующих инструкций по пониманию текста или перевод их во внешнетекстовый режим, то есть в другую внетекстовую структуру. Оба пути реализации сообщают тексту новый семиотический потенциал, который делает его динамичным и нестабильным; взятые вместе, они составляют его значимость.

Интерпретируя концепцию Лотмана, нельзя не обойти вниманием оценочную импликацию понятия «значимости». Можно представить его следующим образом: значимость как семантический процесс, заключающийся в изменении существующего кода или норм, не обязательно есть лишь литературная ценность внутри литературного ряда (здесь вспоминается понятие «деавтоматизации», или «остранения», выдвинутое формализмом), но также ценность, которая делает возможным появление нового семантического (культурного) опыта.

Само собой разумеется, что интерпретировать таким образом можно только второй тип смыслопорождения, выделенный в концепции Лотмана.

В то время, как первый тип предполагает уже отмечавшуюся одномерную бинарность, которая может рассматриваться как глоссематическое понятие (план выражения/план содержания) или как обращение к соссюровскому понятию знака (правда, без учета произвольности), второй тип многомерен и преодолевает простую бинарность благодаря понятию контекстуальности, что со своей стороны ведет к некоторым ограничениям, наложенным на категорию мотивированности. Не будучи теперь зависимым ни от процесса переключения между двумя структурными цепочками, ни от их лингвистической мотивации, этот контекстуальный тип значения оставляет место для металингвистического подхода, посредством которого текстовый знак можно представить как помещенный в поливалентную сеть текстовых отношений, внутри которой он приобретает свою значимость, реагируя на семиотические элементы вокруг себя.

3. Возможные следствия контекстуальной модели

Текстовый знак у Лотмана — связывающий соответствующие элементы различных систем пучок, в котором реализуется семантичность, — несомненно является понятием, родственным разработанному Михаилом Бахтиным и Валентином Волошиновым металингвистическому понятию «диалогичности», а также понятию «интертекстуальности» у Юлии Кристевой. Кроме того, концепция Лотмана продолжает традицию русской теории семантики, восходящую к работам А. А. Потебни, который в 1860-х годах¹¹ сформулировал семантическую теорию поэтического языка, несомненно предполагающую акт оценки. Для Потебни креативность, вовлеченная в процесс смыслопорождения, живая, не доведенная еще до автоматизма образность языка (которую он называет также «поэтичностью») и неисчерпаемость семантического потенциала слова-образа (находящая свое конкретное воплощение в новых актах понимания на различных этапах развития культуры или разных культур) являются необходимыми критериями оценки творческого потенциала языка. Своим понятием поэтичности Потебня предвосхищает подходы, ведущие, с одной стороны, к диалогичности, с другой — к идее множественности значений, к «двуединой точке», «пучку» значений. Тем не менее, ориентация на лингвистические построения не позволяет Лотману развить эту концепцию: даже представление о «множественной перекодировке», в котором, по крайней мере, учитывается множественность процессов переключения, в основе своей связано с идеей закрытых структурных цепочек. В его подходе акт смыслопорождения изначально задан строением данных структурных цепочек.

«Механическая» импликация метафоры переключения указывает на отсутствие оценки, или, выражаясь точнее, если Лотман определяет свои семантические типы посредством чисто дескриптивных структур переключения, то свободным от оценки становится и его «грамматический» подход, и семантические процессы, являющиеся следствием переключения. В этом отличие подхода Лотмана и от семантических теорий 1920-х годов, переработавших концепцию Потебни: здесь речь идет о коренном расхождении во взглядах на теорию науки. Это расхождение, если принять проблематичную оппозицию сциентизма и идеологии¹², может быть определено как разоблачение сциентизма в случае Бахтина и Волошинова и идеологический «дефицит» в случае Лотмана. «Идеология», как понимает ее Волошинов, подразумевает акт оценки, артикуляцию оценочной позиции, которая имеет место и в знаковой деятельности, и в интерпретирующей ее «метадеятельности». Лотман не разделяет резкой критики, которой Бахтин и Волошинов подвергают официозную концепцию языка, в частности, поэтического языка, и, кроме того, Лотману недостает пафоса их «металингвистики», построенной на тезисе о диалогичности языка. На фоне семантических теорий 1920-х годов многие моменты предлагаемого Лотманом подхода кажутся сглаженными и редуцированными.

У Волошинова и Потебни многозначность определяется как существенная черта слова (Волошинов 1930: 70). Она становится качеством слова, которое является уже не абстрактно-монологическим, но конкретно-диалогическим, слова, которое несводимо к эмпирическим выкладкам научных теорий языка, особенно теорий поэтического языка¹³. Мысль Потебни о том, что семантический потенциал присущ внутренней форме слова, радикализирована в теории Бахтина и Волошинова: во-первых, посредством представления о коммуникативном опыте, накапливаемом словом¹⁴, которое всегда является идеологичным, то есть оценивающим, а во-вторых, посредством исключения эстетического восприятия. В результате слово-знак становится ядром семантического процесса и семантической креативности.

Представление о нефиксируемых коммуникативных величинах и сохранении коммуникативного опыта в слове-знаке Волошинов объясняет так: семантический процесс есть процесс понимания, который можно интерпретировать как «ответ на знак — знаками же» (Волошинов 1930: 15). Сами же знаки появляются «только в процессе взаимодействия между индивидуальными сознаниями» (Волошинов 1930: 16). Таким образом, понимание, то есть процесс образования значения, является диалогическим. Значение не есть неизменный результат, сводимый к слову или к интенции говорящего или слушающего. Скорее, значение возникает из взаимодействия сказанного и услышанного (см. Волошинов 1930: 87). Смыслопорождающую роль играет моделирующая (то есть оценивающая) идеологическая деятельность. Идеология понимается здесь как активный семиотический процесс реализации и материализации взаимодействия между различными сознаниями, как сила, устанавливающая значение в качестве коммуникативной ценности:

Все идеологическое обладает значением: оно представляет, изображает, замещает нечто вне его находящееся, то есть является знаком. Где нет знака — там нет и идеологии (Волошинов 1930: 13).

Ср. также: «Где знак — там и идеология. Всему идеологическому принадлежит знаковое значение» (Волошинов 1930: 14).

Мысль о том, что знаки пересекаются и контактируют друг с другом, что они делают возможным само взаимодействие, действуя, как ответы, порождающие другие знаки, применима не только к слову, но и к высказыванию, и, в конечном итоге, к тексту, который для Волошинова обладает тем же статусом, что и высказывание (см. Волошинов 1930: 110 слл.). В ранней статье, посвященной этой проблеме, Волошинов ясно говорит о том, что он рассматривает высказывание как ответ на «внесловесную ситуацию», на «внесловесный контекст» (см. Волошинов 1926: 249), который воспроизводит то, что еще не стало высказыванием. Слово как таковое (и именно по этой причине оно неустойчиво и не идентично самому себе) заключает в себе то, что «подразумевается» (см. Волошинов 1926: 249), что было пропущено и не сказано и что понятно говорящему и слушающему ввиду общего культурного опыта. В том же русле Волошинов определяет слово как «энтимему», то есть как сокращенный вывод из аргумента: «таким образом, каждое жизненное высказывание является объективно-социальной энтимемой» (Волошинов 1926: 251). И далее: «это как бы „пароль“, который знают только принадлежащие к тому же самому социальному кругозору» (Волошинов 1926: 251).

Слово, высказывание, текст и коммуникация функционируют в семиотическом сообществе, которое определяется своей культурно-идеологической деятельностью. Поэтому концепция смыслопорождения, чтобы не остаться абстрактной и статичной, должна учитывать ту роль, которую это сообщество играет в данном процессе.

Сопоставляя концепцию Лотмана с одним из наиболее известных положений французского структурализма (восходящего к ценностно ориентированной семантической теории, бытовавшей в 1920-х годах в России), представляется возможным показать перспективы контекстуальной модели Лотмана.

Юлия Кристева, используя понятия диалогичности и взаимодействия, принимает некоторые положения теории Бахтина и Волошинова для построения своей концепции интертекстуальности, которую она соединяет с нелингвистическим понятием знака, и с представлением о семантическом порождении, также отсылающем к работам этих русских теоретиков. Принятие и дальнейшее развитие русских концепций можно истолковать как попытку воспользоваться выводами этой семантико-металингвистической теории для создания нового представления о науке («discours critique et autocritique»)¹⁵.

Динамическая модель коммуникации Бахтина и Волошинова, в которой отсутствуют постоянные, неизменные члены и в которой слово, высказывание и текст понимаются как ответы на слова, высказывания и тексты, ассимилировавшие чужие семантические позиции, является у Кристевой основой понятий «intertextualité» и «écriture/lecture». Кроме того, ее трактовка основных категорий Бахтина проясняет, какие из них она считает наиболее релевантными:

Но для Бахтина <...> диалог является не только речью субъекта, но и письмом, в котором прочитывается другой <...> Таким образом, бахтинский диалогизм определяет письмо одновременно и как субъективность и как коммуникативность, или, точнее говоря, как интертекстуальность; перед лицом диалогизма представление о «личности-субъекте письма» начинает исчезать, чтобы уступить место другому понятию, понятию «амбивалентности письма» (Kristeva 1969б: 149).

Синхроническое и диахроническое взаимодействие с другими текстами, происходящее в тексте, выявляет его место во внетекстовой сфере. Кристева называет интертекстуальную функцию идеологемой текста («idéologème»)¹⁷. Как видно из следующей цитаты, она хорошо понимает значимость такого определения функции текста:

Принятие текста в качестве идеологемы определяет сам ход семиологии, которая, исследуя текст как интертекстуальность, мыслит его также в тексте общества и истории (Kristeva 1968: 313).

Другим аспектом концепции Кристевой, восходящим к идеям Бахтина и Волошинова, является ее скептицизм по отношению к лингвистическому, сциентистскому понятию знака в его линеарности, основанному на вертикальном (иерархическом) разделении на означаемое/означающее [«un découpage vertical (hiérarchique) signifiant/signifié» — Kristeva 1970: 90]. Оппозиция амбивалентного, диалогического слова и монологического слова, идентичного самому себе (как, например, оппозиция знак/сигнал Волошинова, восходящая, в свою очередь, к оппозиции символ/знак Потебни), или соссюрианское противопоставление «знака» и «параграммы» (в определении поэтического языка) оправдывает введение понятия «double» (см. Kristeva 1970: 90)¹⁸.

Понятие «double» означает, что минимальная единица поэтического языка является, по крайней мере, двойной и должна изучаться наукой, перспективу которой Кристева описывает следующим образом: «“Double” является минимальной единицей той параграмматической семиологии, которая начала разрабатываться де Соссюром (анаграммы) и Бахтиным» (Kristeva 1969б: 150).

В отличие от Бахтина и Волошинова, полагающих, что диалогичность и амбивалентность актуальны для всех слов, введенных в конкретную историческую коммуникацию (и, фактически, благодаря этому приобретающих свой семиотический и идеологический статус), Кристева ограничивает сферу функционирования «double» поэтическим языком¹⁹ и вместо так называемой «линеарной» модели предлагает «табулярную», способную воспроизвести параграмматическую структуру поэтического языка (Kristeva 1969б: 150).

Кристева видит возможности, заложенные в понятии значения Бахтина, когда пишет: «Бахтин одним из первых заменил статическое членение (découpage) текстов моделью, в которой нет (в готовом виде) литературной структуры, и где она вырабатывается через отношение с другой структурой» (Kristeva 1969б: 150)²⁰,— и когда в связи с этим она разрабатывает концепцию «pratique signifiante», в создании которого участвовали и другие члены Tel Quel.

«Pratique signifiante» Кристевой, функционирующая в рамках универсальной оппозиции наука vs. идеология («science vs. idéologie»), предполагает понятие знака, построенное уже не как линейное, иерархическое, статическое и однозначное отношение означающее/означаемое, смещающее семиотический акцент с означаемого на означающее как порождающее значение. Представление о «pratique signifiante» позволяет Кристевой избежать возврата к законченной, стабильной (повторяющейся) семантической структуре, как и к предустановленной структуре (выражения), снабжающей коммуникативный процесс определимыми значениями.

В концепции Кристевой взаимодействие между говорящим и адресатом, редуцирующее значение до простого «объекта обмена», заменяется порождением значения, которое отказывается от обменной манипуляции. Исходя из марксистских постулатов, Кристева формулирует наиболее радикальное следствие своей теории:

Занимающая нас означивающая практика может быть описана как процесс смыслопорождения скорее, чем как дискурс, то есть как объект обмена между адресантом и адресатом. Иначе говоря, нашу «означивающую практику» следует изучать <...> не как готовую структуру, но как процесс структурирования, как механизм, который продуцирует и трансформирует значение, прежде чем оно окажется готовым и будет пущено в обращение (Kristeva 1968: 299)²¹.

Несмотря на это, едва ли можно сомневаться в том, насколько различаются выводы, сделанные Лотманом и Кристевой (тартуской школой и Tel Quel) из семантических теорий 1920-х годов. Это становится совершенно очевидным, например, когда Лотман, говоря о «знаковой деятельности», утверждает, что ее целью является «передача определенного содержания» (Лотман 1970а: 44). Поэтому для Лотмана определение содержания (в смысле установления содержания данного текста) является основной проблемой в исследовании знаковых систем (см. Лотман 1970а: 47). В одном месте, подчеркивая роль «перекодировки», он даже говорит о возможности установления однозначного смысла художественного текста путем перевода его содержания на нехудожественный язык (см. Лотман 1970а: 89).

Подобным же образом, пытаясь преодолеть бинарную модель знака, Лотман не готов к отрицанию экспрессивной, то есть репрезентативной функции означающего. Соответственно, текст как означающее не может быть превращен в деятельность, которая, вместо того, чтобы просто выражать нечто бывшее до или вне его, порождал бы значение автономно. Концепция Лотмана предполагает не более чем «передачу определенного содержания» в стабильных коммуникативных отношениях с твердо определенными участниками и ясными семантическими ожиданиями. «Отношения обмена» остаются. Только прекращение отношений обмена положило бы конец стабильным семантическим отношениям, механическому повторению значения, подтверждению идеологически скомпрометированных значений.

4. Семантические и культурные типы

Несмотря на все это, Лотман сам подготовил метауровень, на котором становится возможным осмысление его теории и выход за ее пределы, поскольку дальнейшей его задачей является объяснение семантических моделей в контексте породивших их культур и построение типологий, основанных на поддающихся наблюдению культурных различиях. Семантическая модель, описанная, так сказать, вне контекста и объективно в «Лекциях по структуральной поэтике» и в «Структуре художественного текста», отсылает и в лингвистической, и в металингвистической своей ориентации к одному из кодов, определяющих культуру, в данном случае культуру девятнадцатого века.

Построение Лотманом типологии начинается с кардинального вопроса: «Что же значит иметь значение?» (Лотман 1970а: 47) и зависит от анализа роли текста и знаков в отдельных культурах или на отдельных этапах культурного развития. Тип знака (тип текста), превалирующий в данное время, становится параметром, описывающим культуру (ср. Гаспаров 1973: 44). Эти культуры (понимаемые как «единый текст с единым кодом, и как совокупность текстов с определенной — им соответствующей совокупностью кодов» — Лотман 1967: 32) развивают специфические способы образования значений (Лотман 1967: 33). Таким образом, необходимо понять, как культура, функционирующая как семиотическая система, соотносится со знаком и знаковостью. Это «отношение к знаку и знаковости» (Лотман, Успенский 1971: 151) отражается, с одной стороны, в «самооценке» культуры, в ее дескриптивной системе, то есть в грамматиках ее самоописания, а с другой — в том, как порожденные культурой или релевантные для нее тексты оцениваются с точки зрения их функциональности. Вопросы о характере типа знака и типа текста друг с другом, поскольку оба они затрагивают проблему «знаковости».

Типологические модели Лотмана строятся по дихотомическому принципу. Противоположность культурных кодов, которые он реконструирует и которые определяют и диахронию, и синхронию культуры, основываются на следующих критериях: как культура моделирует свои отношения с экстракультурой; какую роль культура присваивает тексту; как культура определяет ценность знаков.

Путем признания или отрицания знаковости культура отграничивает себя от экстракультуры, которую она определяет или как антикультуру (то есть имеющую негативную знаковость), или как некультуру (то есть вообще не обладающую знаковостью). Культурный механизм, то есть смена одного культурного типа другим, работает по тому же принципу. Таким образом, в концепции Лотмана динамика культуры предстает как десемиотизация областей, которым в предшествующий период развития культуры приписывалась знаковость, и семиотизация новых областей.

Внутреннее функционирование культуры, по Лотману, зависит от того, какой тип знака она предпочитает, при этом наиболее релевантными здесь будут следующие критерии: каким путем приписывается ценность отношению означающее/означаемое, а также какой из членов этого отношения является доминирующим. Эта концепция делает возможным существование двух культурных типов, которые могут функционировать как последовательно, так и одновременно. Первый тип Лотман называет «замкнутым». В этом типе текст (или то, что эта культура считает текстом) понимается как однозначный (поскольку считается, что он точно воспроизводит истину). Семантические отношения, таким образом, однозначно фиксируются внутри текста. Тогда текст начинает выполнять парадигматическую функцию, поскольку его «означающее» оценивается как «верное», то есть как «единственно верное» обозначение, которое нельзя заменить. Результатом этого является фетишизация выражения. Именно поэтому Лотман называет этот тип «направленным преимущественно на выражение». Напротив, «открытый» культурный тип предполагает культуру, которая не знает фиксированных семантических отношений и в которой текст определяется в терминах его функциональной ценности (поскольку он еще не является «истинным» текстом, но лишь находится в процессе становления себя в качестве такового). Поскольку функциональная ценность текста приобретает свои измерения благодаря текстуальному значению, этот тип культуры можно назвать «направленным преимущественно на содержание». Это также означает, что не текст может функционировать как парадигма, а что значимым является правило, по которому он был порожден²².

Если избрать критерием способ определения культурой ее семиотических отношений, то «направленный на выражение» тип определяет используемые им семантические отношения в соответствии с представлением о мотивированности. Представляется очевидным тот факт, что отношение выражение/содержание всегда определяется конвенциональным решением внутри культуры; между тем в своем самосознании культура, «направленная преимущественно на выражение», отвергает любую произвольность и конвенциональность, так как признает (божественную или естественную) данность знаков. Иными словами, циркулирующие в этом типе культуры знаки используются в их иконичности, но не символичности.

Исходя из оппозиции произвольность/мотивированность, которая, с одной стороны, отражает теоретические представления о природе знака, а с другой — описывает понимание культурой своих семиотических концепций, можно сказать, что тип, ориентированный на выражение, соответствует вторичной мотивированности (конвенциональной иконичности), а тип, ориентированный на содержание,— произвольности (поскольку отвергает выражение как ритуализованную форму и допускает свободный взаимообмен означающих). Таким образом, первоначальную оппозицию Лотмана можно свести к типу, строго определяющему отношение означающее/означаемое как однозначное, и типу, оставляющему эти отношения открытыми.

Противопоставление двух типов знаков, используемое Лотманом как основа для своего дуалистического описания культуры, необходимо сопоставить с другими знаковыми парами, которые определяются в зависимости от того, фиксируют ли они семантические отношения или оставляют их открытыми и позволяют ли они семиозису быть однозначным или неоднозначным,— иначе говоря, с такими оппозициями, как «знак»/«символ» Потебни, «сигнал»/«знак» Волошинова и «знак»/«параграмма» Кристевой.

Предпринятое Лотманом описание этапов развития отдельной культуры, а именно русской культуры с одиннадцатого по девятнадцатый век (в которой он выделяет четыре типа, функционировавших последовательно), основывается на той же самой дуалистической модели знака, хотя Лотман, обращаясь к дихотомии семантический тип/синтактический тип, смещает акценты²³. Очевидно, однако, что в последовательности культурных типов два вышеупомянутых семиотических качества сменяют друг друга. Процесс десемиотизации, который заменяет семантический тип синтактическим, предполагает отрицание иконичности. Описывая третий культурный тип, Лотман обращает внимание на скептицизм по отношению к знаку, выражающийся в отрицании как семантического типа, так и синтактического, и сигнализирующий о попытке вырваться из мира знаков, мира идеологически скомпрометированных выражений и смыслов. Дескриптивная модель Лотмана следует за становлением и разрушением семиотичности, обнажает движущие силы и динамику культуры в действии, то есть в процессах семиотизации и десемиотизации.

Поскольку моделирование культурных механизмов может способствовать их дальнейшей организации и структурированию, семиолог, называя семантические типы и семиотические качества, берет на себя функции организации и структурирования превалирующего культурного контекста. Определяя соперничающие семантические типы, основанные на присутствии кодов, исследователь принимает решения, имеющие последствия для семиотико-идеологического функционирования системы, к которой исследователь принадлежит. И здесь оценочные последствия семантической концепции Лотмана открываются для культурной типологии. Имманентные ценностные критерии культурной типологии определяются им с помощью понятий, заимствованных частично из кибернетики и, как указывалось выше, предназначенных для описания «семиотического состояния» культуры: «усиление гомеостатических тенденций» (Лотман 1974: 13 слл.) вызывает рост «внутренней однозначности» системы, тогда как «неполная упорядоченность», напротив, способствует развитию амбивалентности и многозначности, а также «размягчению» системы — состоянию, диаметрально противоположному культурному «окостенению». Лотман, не включивший в свою модель культурный тип или культурный код двадцатого века, предпочитает открытый культурный тип, в котором преобладает функциональный текст, а семантические отношения нестабильны. Поскольку семиотизация открытого культурного типа не исчерпана до конца, он может противопоставить свою динамическую амбивалентность окостеневающей однозначности и свою креативную открытость догматической закрытости. Кибернетическая терминология Лотмана скрывает оценочный аспект, одновременно навязывая его; всегда имея в запасе многозначность, еще не исчерпанная информативность открытого культурного типа обещает смыслы, которые пока не существуют, но появятся в будущем. Контекстуальный, диалогический и креативный аспекты значения в семантической теории Лотмана оставляют эту перспективу открытой; возможно, Лотман готов — хотя бы в виде эксперимента — сделать из этого определенные выводы для своей типологии семиотических механизмов культуры.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Незначительно сокращенный вариант текста: Lachmann R. Value Aspects in Jurij Lotman’s Semiotics of Culture/Semiotics of Text // Dispositio. Vol. XII, № 30–32. P. 13–33. На русском языке публикуется впервые.

² Ср. аргументацию в Лотман 1964: 16 слл. и 39, где он пишет, что «особая природа искусства как системы, служащей для познания и информации одновременно, определяет двойную сущность художественного произведения — моделирующую и знаковую». В дальнейшем Лотман также говорит о «когнитивной и коммуникативной функции». В 1970 году он еще раз использует это определение и в примечании указывает на взаимоналожение этих двух функций. Ср.: «Итак, всякая коммуникативная система может выполнять моделирующую функцию и, обратно, всякая моделирующая система может играть коммуникативную роль» (Лотман 1970а: 15).

³ Хотя Лотман цитирует Н. И. Жинкина («Знаки и система языка»), чье определение знака предполагает понятие произвольности, он отмечает, что «<...> знаки в искусстве имеют не условный, как в языке, а иконический, изобразительный характер» (Лотман 1970а: 31).

⁴ Ср.: «Понятно, что <...> в художественном тексте происходит семантизация внесемантических (синтаксических) элементов естественного языка». Из этого следует, что «текст есть целостный знак, и все отдельные знаки общеязыкового текста сведены в нем до уровня элементов знака» (Лотман 1970а: 31).

⁵ Лотман придерживается этой концепции и в 1964, и в 1970а. Его «аббревиация» модели Ельмслева делает невозможным дальнейшее развитие глоссематического подхода и противопоставление его «простому» бинаризму.

⁶ Лотман дает развернутое определение этого понятия (см. Лотман 1970а: 32–50).

⁷ То же самое можно обнаружить в более поздней работе (Лотман 1970а), где индивидуальные типы разработаны детально.

⁸ Ср.: «Вся совокупность исторически сложившихся художественных кодов, делающая текст значимым, относится к сфере внетекстовых связей» (Лотман 1970а: 65).

⁹ Роль, которую играет «внетекстовое», кажется тождественной роли «фона» (Лотман 1964: 163), принадлежащего терминологическому инвентарю формалистов. Кроме того, понятие знаковости (так, как оно эксплицировано Лотманом) может быть выведено из тыняновских категорий синфункции и автофункции (ср. Тынянов 1977: 272).

¹⁰ Вдобавок к «емкости» языка его «гибкость» обладает ключевым значением для определения величины энтропии. В этом процессе гибкость действует как источник поэтической информации (см. Лотман 1970а).

¹¹ Ср. Потебня 1976: 35–220. О теории образа и поэтичности Потебни как о предвосхищении концепта диалогичности и некоторых элементов рецептивной эстетики см. Lachmann 1982.

¹² Кристева (1969а) конструирует оппозицию между эмпирической, основанной на лингвистике семиотикой и семиологией, которую она определяет как «новый дискурс» и как «критический и автокритический дискурс». В этой оппозиции семиотика играет роль науки в традиционном смысле слова, а семиология выступает как идеологическая деятельность, которая одновременно выходит за рамки науки и отрицает ее, а также подвергает рефлексии свою собственную историчность. Кристева, однако, хочет изобразить представителей тартуской школы как апологетов авторефлексивной науки, противопоставляемой ею сциентизму Греймаса и его учеников, то есть науке, еще многим обязанной лингвистике и «логоцентризму». Понятие «идеологической деятельности», которым Кристева «оправдывает» свои построения, восходит, между прочим, к книге П. Н. Медведева «Формальный метод в литературоведении» (Ленинград, 1928) и, разумеется, не имеет никакого отношения к представлениям о науке тартуской школы вообще и Лотмана в частности.

¹³ Ср. критику, которой подвергает Волошинов основные направления лингвистической мысли XX века, отвергаемые им из-за их неспособности распознать особую природу языка, проявляющуюся в языковом взаимодействии (Волошинов 1930: 70–84).

¹⁴ См. работы М. М. Бахтина: Проблемы поэтики Достоевского. М., 1963; Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1965; Вопросы литературы и эстетики. М., 1975 [«Слово в романе» (С. 72–233) и «Из предыстории романного слова» (С. 408–446)].

¹⁵ Рецепция основных понятий Бахтина, Волошинова и Медведева сыграла значительную роль в создании теоретических построений целого ряда представителей Tel Quel (и в частности Кристевой), даже если это и не эксплицировалось ими.

¹⁶ «Понятие амбивалентности предполагает включение истории <...> Говоря о двух линиях <sic! здесь должно было бы быть «голосах»>, пересекающихся в повествовании, Бахтин понимает письмо как чтение всего корпуса предшествующей литературы, а текст — как впитывание другого текста и ответ на него» (Kristeva 1970: 90).

¹⁷ «Идеологема текста определяется через его отношения с другими текстами» (Kristeva 1968: 312).

¹⁸ В своей концепции семиотического праксиса «письма» Кристева (1969в) трансформирует «анаграмму» де Соссюра в диалогический и параграмматический концепт; в таком качестве понятие «параграммы» использовалось уже самим Соссюром. См.: Les mots sous le mots. Les anagrammes de Ferdinand de Saussure. Ed. J. Starobinski. Paris, 1971. P. 31; в этом тексте содержатся также соотнесенные между собой понятия «гипограммы», «логограммы» и «антиграммы».

¹⁹ Нельзя не вспомнить здесь часто цитируемое определение поэтического языка Якобсона как «double-sensed message».

²⁰ Кристева опять отчетливо указывает на происхождение этой концепции, постулируя, что слово должно пониматься не как «точка» (фиксированный смысл), а скорее как «скрещение текстуальных поверхностей», как «диалог нескольких типов письма: писателя, читателя (или персонажа), культурного контекста настоящего или прошлого» (Kristeva 1969б: 150).

²¹ Это понятие развивалось J. J. Goux, который перенес оппозицию Tauschwert/Gebrauchswert (меновая стоимость/потребительная стоимость) на концепт означаемого/означающего (Marx et l’inscription du travail // Théorie d’ensemble. 1968. P. 188–211).

²² Ю. М. Лотман развивает эту концепцию в серии статей, посвященных типологии культуры; см., в частности, Лотман, Успенский 1971, Лотман, Пятигорский 1992.

²³ Лотман выделяет: 1) семантический («символический») тип; 2) синтактический тип; 3) асемантический и асинтактический тип; 4) семантико-синтактический тип. Эти четыре типа соответственно описывают «отношение к знаку» в средневековой Руси, при абсолютизме, в эпоху Просвещения, в реализме XIX века (все это на русском материале); согласно Лотману, это «отношение к знаку» выражается во всех формах знаковой деятельности (Лотман 1970б).

ЛИТЕРАТУРА

Волошинов 1926 — Волошинов В. Н. [Бахтин М. М.] Слово в жизни и слово в поэзии // Звезда. 1926. № 6. С. 244–267.

Волошинов 1930 — Волошинов В. Н. [Бахтин М. М.] Марксизм и философия языка. Л., 1930.

Гаспаров 1973 — Гаспаров Б. М. Некоторые аспекты семиотической ориентации вторичных моделирующих систем // Semiotyka i struktura tekstu. Ed. M. R. Mayenova. Wroclaw; Warszawa, 1973. С. 33–34.

Лотман 1964 — Лотман Ю. М. Лекции по структуральной поэтике. Вып. 1: (Введение, теория стиха). [=Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1964. Вып. 160].

Лотман 1965 — Лотман Ю. М. О проблеме значений во вторичных моделирующих системах // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1965. Вып. 181 (=Труды по знаковым системам. II). С. 210–216.

Лотман 1967 — Лотман Ю. М. К проблеме типологии культуры // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1967. Вып. 198 (=Труды по знаковым системам. III). С. 30–38.

Лотман 1970а — Лотман Ю. М. Структура художественного текста. М., 1970.

Лотман 1970б — Лотман Ю. М. Проблема знака и знаковой системы и типология русской культуры 11–19 веков // Лотман Ю. М. Статьи по типологии культуры: Материалы к курсу теории литературы. Тарту, 1970. Вып. 1. С. 12–35.

Лотман 1974 — Лотман Ю. М. Динамическая модель семиотической системы. М., 1974.

Лотман, Пятигорский 1992 — Лотман Ю. М., Пятигорский А. М. Текст и функция // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Т. I. Таллинн, 1992. С. 133–141.

Лотман, Успенский 1971 — Лотман Ю. М., Успенский Б. А. О семиотическом механизме культуры // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1971. Вып. 284 (=Труды по знаковым системам. V). С. 144–166.

Потебня 1976 — Потебня А. А. Мысль и язык // Потебня А. А. Эстетика и поэтика. М., 1976. С. 35–220.

Пятигорский 1962 — Пятигорский А. М. Некоторые общие замечания относительно рассмотрения текста как разновидности сигнала // Структурно-типологические исследования. М., 1962. С. 144–154.

Тынянов 1977 — Тынянов Ю. Н. О литературной эволюции // Тынянов Ю. Н. Поэтика; История литературы; Кино. М., 1977. С. 270–281.

Kristeva 1968 — Kristeva J. Problèmes de la structuration du texte // Théorie d’ensemble. 1968. P. 297–316.

Kristeva 1969а — Kristeva J. La sémiologie comme science des idéologies // Semiotica. 1969. I. P. 196–204.

Kristeva 1969б — Kristeva J. Le mot, le dialogue et le roman // Semeiotike. Recherches pour une sèmanalyse. Paris, 1969. P. 143–173.

Kristeva 1969в — Kristeva J. Pour une sémiologie des paragrammes // Semeiotike. Recherches pour une sèmanalyse. Paris, 1969. P. 174–207.

Kristeva 1970 — Kristeva J. Le texte du roman. The Hague; Paris, 1970.

Lachmann 1982 — Lachmann R. Der Potebnjasche Bild Begriff als Beitrag zu einer Theorie der aësthetischen Kommunikation // The Structure of the Literary Process: Studies Dedicated to the Memory of Felix Vodička. Philadelphia, 1982. P. 287–320.

Перевод М. Е. Бонюшкина, сверено с оригиналом И. А. Пильщиковым.

© Рената Лахман, 1995