АКАДЕМИЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ Ю. М. ЛОТМАНА
В ТАРТУСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ^*

Л. Н. КИСЕЛЕВА

Настоящая статья поднимает тему, которая, надеюсь, еще найдет достойное место в истории науки, поскольку поможет прояснить вопрос о генезисе и характере Тартуской школы.

Тартуская школа уже давно стала мифологемой. Не уточняя сейчас терминов (Тартуская или Тартуско-Московская, или Московско-Тартуская и т. д.), подчеркнем, что во всех вариантах тартуский субстрат будет очень важен, и о нем и пойдет речь.

В Тарту и — шире — внутри школы наиболее мифогенным понятием, безусловно, является кафедра, т. е. кафедра русской литературы Тартуского университета, на которой Ю. М. Лотман работал с 1950 г. Несмотря на то, что с 1980 г. он формально считался профессором кафедры зарубежной литературы, откуда в 1992 г. перешел на кафедру семиотики, сам он всегда отождествлял себя с кафедрой русской литературы. До конца своих дней именно Ю. М. Лотман оставался ее фактическим руководителем, т. е. его мнение, его авторитет были решающими в принятии всех сколь-либо серьезных решений. Недаром в своем завещании в феврале 1993 г. он писал: «Самый дорогой для меня труд — кафедра, наш с Зарой Григорьевной (Минц) совместный труд».

Эти слова могут вызвать (и уже вызывали) недоумение и даже относились за счет минутного настроения, влияния обстоятельств и т. п. Однако в той или иной форме Ю. М. Лотман заявлял об этом и раньше, и позже, поэтому нельзя считать такое утверждение случайным.

Вопрос о том, что такое кафедра в системе Лотмана, тесно связан с другим: что значил для него Тарту, Тартуский университет, и почему он не покинул Тарту ради какого-нибудь престижного западного университета, хотя имел для этого все возможности по крайней мере с конца 1960-х гг.

Ю. М. Лотман всегда очень много преподавал, тратил огромное количество времени и энергии на учебную работу. Его аудиторные нагрузки в Тартуском университете сейчас кажутся просто фантастическими. Вплоть до середины 1980-х гг. он преподавал по крайней мере по 10 часов в неделю, а в 1960–70-е гг. (время, когда он был заведующим кафедрой) — по 12–14 часов¹. Добавим к тому спорадические, но довольные частые лекции школьникам и учителям тартуских школ, не говоря о руководстве курсовыми работами (в среднем по 8 в год), дипломными (в среднем 4–5 в год), а также кандидатскими диссертациями. Все это не считая частных консультаций, устных и письменных отзывов о работах, руководимых коллегами (Ю. М. Лотман и З. Г. Минц никогда не отказывались быть оппонентами курсовых и дипломных сочинений, всегда являлись основными инициаторами проведения защит курсовых работ, а также студенческих научных конференций). Стоило большого труда уговорить Ю. М. Лотмана несколько уменьшить учебную нагрузку в середине 1980-х гг., и тогда она составила 6–8 аудиторных часов в неделю. Только в последние пару лет его нагрузки стали «профессорскими»: 4, потом 2 часа в неделю.

Свою последнюю лекцию в Тартуском университете Ю. М. Лотман прочел 12 мая 1993 г. — это был его последний спецкурс по Евгению Онегину. Но еще в сентябре 1993 г., в связи с началом учебного года, мы обсуждали с ним, какой спецкурс он будет читать в 1993/94 учебном году, когда/если сможет… Я предлагала что-нибудь «историософское», в контексте его последней книги Культура и взрыв, зная, что Ю. М. Лотман постоянно мысленно возвращается к теме «смуты», взрывных и постепенных процессов в культуре. Он отнесся к идее скептически: ему хотелось прочесть что-то совсем новое и, главное, — новое по материалу. Последние три года он особенно страдал от того, что не мог сам добывать новых фактов — рыться в книгах, заниматься в архивах. Материал (литературный, исторический, историко-культурный, этнографический и пр.) всегда был. как известно, главным генератором, а отнюдь не эффектной иллюстрацией его идей.

Можно ли объяснить такую «нерациональную» трату сил на преподавание лишь особенностями темперамента и даже способностью порождать концепции в процессе лекций?² Думается, что ответ лежит гораздо глубже.

Итак, почему Тарту. Ю. М Лотман окончил Ленинградский университет в 1950 г., в разгар сталинской антисемитской кампании. В своих замечательных воспоминаниях, озаглавленных автором Не-мемуары, Ю. М. Лотман рассказывает, как он безуспешно пытался устроиться на работу в Ленинграде³. Наконец одна знакомая сообщила ему, что в Тарту, в Учительском институте есть вакантное место преподавателя.

То, что в Тарту Ю. М. Лотмана смогли принять на работу, несмотря на неподходящий «пятый пункт» анкеты, можно объяснить несколькими факторами. До провинции столичная антисемитская кампания докатилась более слабыми волнами, и там, где, как в Тарту, не было встречного местного антисемитизма, все шло спокойнее. Кроме того, после местных «чисток» (не менее жестоких, но проходивших по иным принципам) в Тарту ощущалась острая нехватка преподавательских кадров. Те немногие выпускники отделения русской и славянской филологии Тартуского университета 1920–30-х гг., которые могли бы стать университетскими и институтскими преподавателями, либо эмигрировали, либо были высланы или сидели в тюрьмах и лагерях, либо не могли быть приняты на работу по более «актуальным» для местных условий параграфам все той же анкеты. Предпочитались кадры из центра, как более «советские» (ср. Егоров 1994: 78-85).

В Тартуском Учительском институте Ю. М. Лотман проработал до 1956 г.; сперва в штате (первых два года старшим преподавателем, с 1/9/1952 г. по 1/9/1954 г, — доцентом, заведующим кафедрой русской литературы), затем — по совместительству. Звание доцента он также получил в Учительском институте в 1954 г.

Ю. М. Лотман всегда с большой теплотой вспоминал институт, помещавшийся напротив Карловой мызы, принадлежавшей когда-то Ф. В. Булгарину. В здании, где располагался институт, Ю. М. Лотман впоследствии мечтал основать Институт семиотики, о чем мне неоднократно с большим увлечением говорил.

По программе Учительский институт был чем-то средним между средней школой и педагогическим институтом и, конечно, не мог удовлетворить научных запросов Лотмана. Однако, как он подчеркивал, студенты были в своем большинстве, хотя не слишком интеллектуальными, зато любознательными и трудолюбивыми. Потом многие из них учились в Тартуском университете. Ю. М. Лотман любил встречаться с ними и вспоминать разные подробности быта Учительского института (нам, случайным слушателям таких бесед, они — увы! — не казались столь лирическими).

Сразу же по приезде в Тарту Ю. М. Лотман начал работать и в Тартуском университете, на кафедре русской литературы. Первое заявление в университетском личном деле Ю. М. Лотмана датируется 15 сентября 1950 г.: «Историко-филологический факультет Тартуского университета <…> Прошу предоставить мне работу, согласно договоренности с зав. кафедрой т.[оварищем] Правдиным, по чтению лекции курса “Русская литература — начало XIX в.”». Как явствует из документов, Ю. М. Лотман читал лекции и вел семинар на III курсе, заменяя доц. Н. Адамса, затем читал лекции по истории критики и журналистики на V курсе, замещая ст. преподавателя А. Шаныгина. Первый приказ о почасовой оплате за № 229 от 30/12/1950 г. был подписан ректором Тартуского университета проф. А. Коортом: оплачивался 61 час занятий, по 15 рублей за час; всего причиталось получить 915 рублей. Таково было начало.

До 1 сентября 1954 г. Ю. М. Лотман читал на почасовых основаних историю русской литературы начала XIX в., XVIII век и даже введение в языкознание (в октябре 1951 г.). Одно время — весной 1953 г. — Ю. М. Лотман был зачислен на 0,5 ставки старшего преподавателя по совместительству. Избрание на штатную должность — сразу доцента — состоялось летом 1954 г. (см. приказ ректора ТГУ от 24 августа 1954 г. № 650), так что Ю. М. Лотман являлся штатным преподавателем Тартуского университета с 1 сентября 1954 г, по 28 октября 1993 г. (с 1954 г. — доцентом, с 1963 г. — профессором).

Как говорил мне сам Ю. М. Лотман, он мог быть зачислен в штат и раньше. Ему предлагал постоянную должность заведующий кафедрой Б. Ф. Егоров⁴. Однако Ю. М. Лотман отказался, т. к. это была должность арестованного в 1951 г. В. Адамса, и он считал неэтичным занять это место.

Ю. М. Лотман расценивал переезд в Тарту как счастливый поворот судьбы. Он любил город — город, имеющий историю, что было важно для Ю. М. Лотмана с его историческим мышлением. Тарту тесно связан с эпохой, которая всегда была в центре его научных интересов. Первая монография (1958 г.) посвящена А. С. Кайсарову не только потому, что и автор, и герой жили в Тарту и являлись профессорами одного университета, а потому что это было продолжением штудий литературного процесса первого десятилетия XIX в., начатых Лотманом еще в студенческие годы.

Однако все-таки надо помнить, что годы, когда Ю. М. Лотман приехал в Тарту, Тартуский университет отнюдь не переживал расцвета. Отделение русской филологии являло собой особенно разительный контраст с Ленинградским университетом конца 1940-х гг., где Ю. М. Лотман учился и где тогда собрался цвет русистики и вообще отечественной филологии.

В Тарту Ю. М. Лотман оказался перед выбором: либо занять выжидательную позицию, рассматривая пребывание здесь лишь как временное убежище. Либо, начав с нуля, строить то, что сам хочешь построить.

Трудность и специфика местных условий заключалась еще и в том, что начинать надо было даже не с нуля, а с величины отрицательной — с преодоления скрытой враждебности. Приехавшие из Советской России молодые преподаватели, причем русисты, воспринимались местной интеллигенцией и просто жителями маленького городка, где все на виду, как оккупанты, ставленники власти и как потенциальная угроза местной культуре. Сам Ю. М. Лотман в Не-мемуарах признается, что совсем не сразу оценил трагизм обстановки, в которой он сам и вся кафедра оказались.

Таким образом, решив остаться в Тарту, нужно было не только создать кафедру, поставить преподавание русской литературы на должный уровень, не только начать научную и издательскую деятельность, но еще и преодолеть недоверие, предубеждение и против себя лично, и — что труднее — против своего предмета.

Конечно, облик Ю. М. Лотмана, его манера держаться, его эрудиция, свободное владение немецким и французским языками сразу отличали его от «советских русских» и расположили к нему многих эстонских интеллигентов (упомянем доцентов Каллисту Канн, Рихарда Клейса, Олега Мутта, Виллема Эрнитса) а также членов местной русской диаспоры. Многих, но далеко не всех⁵. Процесс завоевания и подтверждения этого доверия, фактически, никогда не прекращался. Так, чтобы отстоять лицо русской культуры и лицо кафедры русской литературы в период скрытой русификации Эстонии в 1970–80-е гг., Ю. М. Лотман создает учебник-хрестоматию по литературному чтению для IX класса эстонской школы (1982 г.), книгу для учителя (1984 г.), а также учебник по русской литературе на эстонском языке (1982 г.). Ю. М. Лотман стремился к тому, чтобы в сознании эстонских учеников и вообще в сознании эстонцев русский язык ассоциировался с великой русской культурой, а не с советской идеологией, которую усиленно насаждали тогдашние учебники русского языка. И это лишь один пример неустанной целенаправленной деятельности на сближение эстонской и русской культур.

Можно сказать, что и сам Ю. М. Лотман и его кафедра выдержали экзамен на доверие. Однако в одиночку это было бы если не невозможно, то гораздо более трудно. И именно в таких условиях в середине 1950-х гг. начинает формироваться понятие кафедры как содружества близких по духу, хотя и разных по характеру, по научным и человеческим склонностям людей — своего рода академическая семья. В ее формировании большую роль сыграли личные качества Ю. М. Лотмана. Всем, знавшим его, памятен присущий Лотману культ Семьи, Дома, освещавший его домашнюю жизнь и нашедший отражение и в его научном творчестве. Однако важно и его умение объединять людей, которое так удачно подчеркнул В. В. Иванов. Рассказывая о том, как создавались знаменитые «Тезисы к семиотическому изучению культур (в применении к славянским текстам)», Иванов отметил, что Ю. М. Лотман «был единственным, кто все еще умел объединить эту разношерстную и противоречивую компанию⁶. Он никому не навязывал своей точки зрения, но старался добиться если не единства, то подобия гармонии и контрапункта в этой разноголосице» (Иванов 1994: 488). Так было и в тартуской кафедральной жизни.

Чувство единства, пронесенное кафедралами 1950-х гг. через всю жизнь⁷, было результатом их целенаправленных усилий, вначале, надо полагать, интуитивных и импульсивных, но затем оформившихся у Ю. М. Лотмана во вполне осознанную культурную программу. Недаром в своем завещании он подытожил: «Кафедра принадлежит истории культуры».

Уже приводились и, конечно, будут приводиться примеры и свидетельства тартуского «кафедрального духа». Его приверженцами были большинство из тех, кто работал на кафедре начиная с 1950-х гг. Было выработано специальное понятие — «кафедральный человек», т. е. носитель «духа кафедры», ее системы ценностей и традиций. Оно передавалось как эстафета и следующим поколениям работников кафедры. Затем оно несколько расширилось до понятия «тартуский человек», поскольку слово «кафедральный» могло относиться лишь к тому, кто работал на кафедре, а слово «тартуский» могло включать и тех, кто никогда не работал в Тартуском университете.

Разумеется, эти понятия так же мифологичны и мифогенны, как и само слово «кафедра». В толковании этих понятий, как и в отношении к ним возможны варианты, и они имеются среди носителей «кафедрального духа». Отсюда и бесконечные споры о том, когда был «золотой век» кафедры (равно как и был ли он вообще или только будет…), или о том, «погибла» ли кафедра. Как бы ни относиться к этим спорам и к самим понятиям, в жизни Ю. М. Лотмана они сыграли большую роль.

Ю. М. Лотман был и творцом, и участником этой жизни — этой кафедральной реальности и, одновременно, кафедрального мифа — она вошла в его внутреннюю биографию ученого, сделавшись той «автобиографией», которая неотделима от научной позиции и составляет тот «субъективный фактор», который, как многократно подчеркивал Ю. М. Лотман, неустраним из исследований и может только рефлектироваться исследователем. Пребывание в инонациональной и инокультурной среде также наложило на Ю. М. Лотмана свой отпечаток. Жизнь в Тарту развивала особую чуткость к другому миру, а также быстрее излечивала от остатков «советскости».

Атмосфера Тарту в период «хрущевской оттепели» и даже в последующие советские годы была более свободной, чем в столичных городах, однако это не значит, что Ю. М. Лотман не испытывал политического и идеологического давления и не подвергался преследованиям⁸. Его университетское личное дело может с полным правом быть названо «невыездным», хотя там представлена лишь малая часть приглашений, полученных Ю. М. Лотманом от разных европейских и американских университетов, научных обществ и организаций. Первое приглашение пришло в начале 1959 г. И хотя поездка должна была состояться на Шиллеровскую конференцию в «дружественную» ГДР, а ходатайство было подано в январе, 6 июня 1959 г. последовал отказ от Министерства, мотивированный поздним (всего за полгода!) представлением документов. Тем не менее, надо подчеркнуть, что преследования, запреты всегда исходили от «руководящих» органов (КГБ, ЦК партии, Министерств). Университетскому начальству приходилось играть роль исполнителей неприятных распоряжений и указаний. Конечно, жизнь любого советского университета, в том числе и Тартуского, была подчинена особой — «зазеркальной» — логике. Например, в личном деле Ю. М Лотмана соседствуют два документа. Один — копия письма А. Греймаса от 28/09/1966 с приглашением прибыть в Париж на заседание редколлегии бюллетеня международной ассоциации семиотики, вице-президентом которой Ю. М. Лотман был избран. А рядом — протокол о сдаче на «отлично» экзамена по охране труда (15/04/1966), который всемирно известный ученый был вынужден сдавать, будучи зав. кафедрой.

Как зав. кафедрой Ю. М. Лотман должен был вести огромное число административных дел и присутствовать на бесконечных заседаниях, которые его очень утомляли. Он был непревзойденным мастером писать всевозможные отчеты, планы, рапорты, в изобилии требовавшиеся разными бюрократическими инстанциями. Это была цена за возможность направлять работу кафедры, определять стратегию ее научной и академической деятельности, разворачивать издательскую деятельность⁹. В конечном итоге — цена за возможность формировать свою научную школу. Если бы Ю. М. Лотман не отдавал столько сил университетской деятельности — преподавательской, организаторской, издательской, административной, — наверное, он смог бы написать еще больше, чем написал. Но это были бы другие работы, и не было бы тартуской школы. Думаю, что влияние тартуского субстракта на научное творчество Ю. М. Лотмана предстоит еще внимательно изучать, а то, что тартуская школа — это школа Лотмана, это давно очевидно.

ЛИТЕРАТУРА

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ В начале работы в Тартуском университете Ю. М. Лотману приходилось вести самые разнообразные курсы: история русской литературы разных периодов, история русской журналистики и критики, методика преподавания литературы в школе, введение в литературоведение, теория литературы. В 1960-е — начале 1970-х гг. он постоянно вел: общий курс истории русской литературы до середины XIX в. (древнерусская литература, литература XVIII века, литература начала XIX века), теорию литературы, анализ художественного текста. Кроме того, Ю. М. Лотман ежегодно руководил семинарами и читал спецкурсы. Как явствует из его личного дела, до 1962 г. он прочитал спецкурсы: Творчество Радищева: Типология творчества Пушкина; Евгений Онегин; Творчество Пушкина 1830-х гг.; Декабристская литература; Методика и методология литературоведческого анализа. С 1968 г. мы можем привести полный перечень его спецкурсов, прочитанных студентам отделения русской филологии: 1968/69 — 1969/70 учебные годы: Творчество Гоголя; 1970/71 уч. г.: Творчество Карамзина; 1971/72 уч. г.: Культура и быт александровской эпохи; 1972/73 уч. г.: Структура сюжета: 1973/74 — 1974/75 уч. гг.: Декабристы и русская литература и культура; 1973/74 уч. г., для IV курса: Творчество Пушкина; 1975/76 уч. г.: Евгений Онегин. Роман в стихах; 1976/77 уч. г.: Проблема творческой личности и самосознания (Пушкин); 1977/78 уч. г.: Быт и культура в России пушкинской эпохи (облик каждодневной жизни); 1978/79 уч. г.: Модели русской культуры; 1979/80 уч. г.: Творчество Карамзина, для III курса: Анализ текста (Творчество Лермонтова); 1980/81 уч. г.: Русская философская лирика (Творчество Баратынского; Творчество Тютчева); 1981/82 уч. г.: Литературная жизнь XVIII — начала XIX в. (реальное функционирование литературы); 1982/83 уч. г.: Теория прозы; 1983/84 уч. г.: Письма русского путешественника Карамзина; 1984/85 уч. г.: Творчество Гоголя; 1985/86 уч. г.: Русская литература в контексте мировой культуры (XVIII — 1-я половина XIX в.). Проблема «Россия и запад»; 1986/87 уч. г.: Поэмы Пушкина; 1987/88 уч. г.: Введение в семиотику культуры; 1988/89 уч. г., 1-й семестр: Эпоха декабристов (1814–1826); 1989/90 уч. г., 2-й семестр: Творчество Пушкина 1830-х гг.; 1991/92 уч. г., осень: (Взрывные процессы в культуре): весна: Незавершенные замыслы Пушкина; 1992–93 уч. г.: Евгений Онегин.

² Ср.: «Работа со студентами доставляла огромное удовольствие <…>. Четыре-шесть часов лекций в день не утомляли, а неожиданно сделанное открытие, что по ходу лекции я способен прийти к принципиально новым идеям, и что к концу занятий у меня складывались интересные и неизвестные мне вначале концепции, буквально окрыляло» (Лотман 1995: 40).

³ См. описание унизительной процедуры «распределения» в Ленинградском университете и последующих скитаний в поисках работы: Лотман 1995: 35–36.

⁴ Официально Б. Ф. Егоров стал заведовать кафедрой русской литературы в 1954 г., но до этого часто замещал своего предшественника Б. В. Правдина во время его болезни.

⁵ Ср. свидетельство Б. Ф. Егорова о распространявшемся в Тарту слухе, что знаменитые лотмановские усы — подражание Сталину (См.: Егоров 1994: 87).

⁶ В создании «Тезисов» принимали участие В. В. Иванов. Ю. М. Лотман, А. М. Пятигорский, В. Н. Топоров, Б. А. Успенский. См.: Semiotyka i struktura tekstu 1973: 9–32, а также многочисленные переводы.

⁷ Например, Б. Ф. Егоров в комментариях к письмам Ю. М. Лотмана, опубликованных в «Звезде» [1994, 7] пишет: «наша кафедра в 1960–70-е годы <…>, в 1980-е годы <…>». а между тем Б. Ф. Егоров уехал из Тарту в 1960 г., но чувство причастности к кафедре не исчезло до сих пор. Оно было общим и для Ю. М. Лотмана, З. Г. Минц, а также для С. Г. Исакова, В. И. Беззубова, П. С. Рейфмана.

⁸ См. в Не-мемуарах описание слежки за Лотманом и обыска в его доме в январе 1970 г. (Лотман 1995: 45–46).

⁹ История организации конференций, в том числе Летних школ (см, об этом: Тартуско-Московская семиотическая школа 1994), а также издательская деятельность кафедры — это отдельная тема, которой объем настоящей статьи не позволяет даже коснуться. Красноречивее всего об издательской деятельности свидетельствует книга: Труды по русской литературе 1991.

© Любовь Киселева, 1996