Ю. М. ЛОТМАН — СОБЕСЕДНИК: ОБЩЕНИЕ КАК ВОСПИТАНИЕ^*

Л. Н. КИСЕЛЕВА

Наследие Ю. М. Лотмана (28.II 1922–28.Х 1993) — филолога, историка, семиотика — изучено еще недостаточно, его вклад в исследование истории русской литературы, а также в становление и развитие семиотики и культурологии описан еще не в должной мере. Уместно ли отвлекаться от этой первоочередной заботы и сосредоточиваться на казалось бы маргинальной области его наследия? Однако такого рода работы составляют не менее пятой части (то есть около ста)¹ его печатных трудов. Имеются в виду публицистические выступления, интервью, газетные заметки, в том числе юбилейные или некрологические, статьи в научно-популярных журналах². Мы не включаем в этот перечень написанных Лотманом научно-методических статей, школьных учебников³ и энциклопедических статей, а также рецензий, редакционных заметок, опубликованных в научных изданиях.

Популярные статьи создавались Ю. М. на протяжении всей научной деятельности — с начала 1950-х годов до 1993 года (последнее интервью — июль 1993 года). К концу жизни Лотман стал одним из «властителей дум», сопоставимым по известности и воздействию на самые разнообразные круги интеллигенции на всем советском и постсоветском пространстве с такими «культовыми фигурами», как Д. С. Лихачев и А. Д. Сахаров. Несколько лет назад Т. Д. Кузовкина проанализировала отклики зрителей на телевизионные «Беседы о русской культуре», присланные их автору в форме личных писем. Учителя и инженеры, школьники и студенты, пенсионеры из столичных городов и из провинции трогательно благодарили Ю. М. за то, что он стал для них нравственной опорой в трудное время общественных перемен. Однако не только массовый читатель и зритель нуждался в Лотмане как учителе жизни. Участники международного конгресса, посвященного восьмидесятилетию со дня рождения Ю. М. Лотмана (Тарту, 2002 г.), крупные современные ученые — филологи и семиотики, не сговариваясь, повторяли в интервью эстонской тележурналистке Евгении Хапонен одну и ту же мысль: нравственное воздействие Лотмана оказалось решающим фактором в их становлении как ученых, именно оно, по их мнению, составляет главный «секрет» лотмановской школы⁴.

Таким образом, говоря о Лотмане-популяризаторе науки и публицисте, мы не отвлекаемся от главной задачи — осмысления наследия Лотмана-ученого, но помогаем ее решать.

Одна из важных особенностей книги — ее неожиданная «автобиографичность». Собранные здесь материалы раскрывают нам не житейскую биографию и, конечно, не всю сложную личность автора⁵, а научное и человеческое credo Лотмана. Разумеется, опосредованно оно выражено во всех, в том числе и сугубо специальных, трудах ученого. Об этом писал и сам Ю. М.: «Существует глубокая и вполне закономерная связь между трудами автора и его личным, человеческим обликом. Вдумчивый историк по трудам ученого восстановит его лицо с такой же точностью, с какой реконструируется тип эпохи по дневникам или письмам» («Николай Иванович Мордовченко…»)⁶. Однако если в специальных трудах credo нуждается в читательской реконструкции, то в публицистике оно прямо формулируется самим автором. Думается, что материалы этой книги помогут читателям и исследователям Лотмана прояснить для себя подтекст многих его специальных работ.

Уже неоднократно отмечалось, что Пушкин или Карамзин, описанные Лотманом, это его Пушкин и его Карамзин. Спорить с этим очевидным утверждением нет никакой необходимости. Статьи, включенные в настоящее издание, проясняют «автобиографическую составляющую» трудов Ю. М. об этих писателях. Однако они выявляют и то обстоятельство, что сам автор осознавал подобный «автобиографизм» как дискурсивную проблему и сформулировал ее как одну из закономерностей научного творчества.

Рассуждая о подходе Томашевского к биографии Пушкина, Лотман напоминает: «В пространстве научных исследований гуманитарные наиболее связаны с личностью автора. Академик А. С. Орлов однажды заметил, что исследователи невольно передают изучаемым ими писателям глубинные черты своего собственного характера. <…> Чтобы изучать творчество писателя, даже при сознательном стремлении к предельной объективности, ученый должен найти в нем нечто созвучное себе, некое зеркальное пространство, в котором он сможет сам отразиться» («Двойной портрет»). И тут же, развивая мысль, говорит об опасности подобного самоотождествления и пытается найти возможный, хотя и не идеальный, выход: «Ограничив себя узкой сферой изучения <…> исследователь может увлечься “самоотражением” в материале; расширение же изучаемого пространства <…> невольно внесет коррекцию, предохраняющую от субъективизма» (там же). Здесь ярко вырисовывается одна из особенностей жизненной стратегии Ю. М. Лотмана, которая отразилась во всех его трудах и поступках: сформулировав проблему, стремиться найти ее решение, но не абсолютизировать его, а оставить простор для дальнейшего ее обсуждения.

Нетрудно убедиться, что в случае самого Лотмана одним из естественных способов выхода из «субъективизма» был его глубинный интерес к очень разным авторам, его умение восхищаться другим — теми писателями и деятелями культуры (а в жизни — теми известными ему людьми), которые отличались от него самого характером, темпераментом, порой даже взглядами. Весьма знаменательно, что два постоянных полюса притяжения составляли для него Пушкин и Карамзин.

Что касается Пушкина, перекличка с его личностью для тех, кто знал Лотмана, была очевидна даже и до выхода в свет в 1981 г. «биографии писателя»⁷. Конечно, книгу о Пушкине следовало бы включить и в настоящее издание (предлагаем читателям мысленно это сделать). Биография Пушкина — прекрасный образец лотмановского подхода к популярному жанру. «Тайная современность» и «автобиографичность» книги, равно как и ее подлинная научность, не нуждаются в специальном объяснении.

Однако не менее привлекал его сдержанный, внешне холодный и «размеренный» Карамзин. Конечно, и в Карамзине Лотман выделял, в первую очередь, то, что было близко ему самому (то есть одновременно то самое, что роднило и с Пушкиным). С одной стороны, игровое поведение, творческая свобода, а с другой — независимость и честь, преданность своему делу, следование долгу, уважение к человеку. И все же Ю. М. умел восхищаться тем, что было весьма далеко от его собственного характера и стиля жизни: неукоснительным соблюдением режима дня, неизменной чашкой вареного риса за обедом — об этих деталях карамзинского быта Лотман говорил с нескрываемым энтузиазмом.

Не менее характерен и эпизод из собственной биографии Ю. М. Лотмана: мы имеем в виду выбор Лотманом-студентом научного руководителя. Ожидалось, что им станет блестящий и популярный профессор Г. А. Гуковский, но Ю. М. предпочел сдержанного и неброского Н. И. Мордовченко. Тогда это могло быть воспринято как стремление к «самостоятельности» (так, собственно, и описывает свой поступок сам Лотман в «Не-мемуарах»). Однако нам кажется, что в этом выборе проявилась и та отмеченная нами способность восхищаться другим и, что еще важнее, этому другому учиться.

В лекторской манере Гуковского, описанной Лотманом в «Не-мемуарах» и в «Двойном портрете», легко усмотреть сходство с его собственным стилем. Это была блестящая вдохновенная импровизация (конечно, хорошо подготовленная всем предшествующим исследовательским и педагогическим опытом). Про Мордовченко же Ю. М. рассказывал с неподдельным восхищением, что тот всегда читал только по написанному тексту, а однажды, забыв дома конспект, отменил лекцию. Ясно, что ничего более отдаленного от опыта самого Лотмана, у которого никаких конспектов лекций, к сожалению для истории науки, не бывало, представить себе невозможно.

Но вот в 1973 году Лотман публикует статью о своем учителе и выделяет в творческом методе «чистого эмпирика» Н. И. Мордовченко «теоретическую доктрину», скрытую от невнимательного глаза «в надежной толще фактических разысканий, многочисленных, концентрированно сообщаемых читателю документальных данных». Лотман видит метод Мордовченко — в опоре «на тщательно организованный материал», в идее «перекрестного допроса документа, поисков необходимого контекста, который раскрыл бы его глубинный смысл», в умении «обнаруживать значение цитаты», расставлять нужные акценты через организацию повествования (см.: «Николай Иванович Мордовченко…»). Эту блестящую и очень важную статью можно было бы назвать манифестом историко-литературного метода самого Ю. М. Лотмана, хотя форма реализации этого метода в его трудах была совершенно иной и от «теоретических деклараций» он, в отличие от Мордовченко, не отказывался. Статья лишний раз демонстрирует всю условность границ «научного» и «популярного» жанров у Лотмана и то, как он умел привлекать внимание к неочевидному, видеть «свое» в «другом» и уважать в «другом» его своеобразие.

* * *

Популяризаторская деятельность Ю. М. Лотмана органично выросла из педагогической. Он сложился как педагог в стенах Тартуского университета, куда его неожиданно забросила судьба в 1950 году после окончания университета в родном городе, который сам Лотман называл Питером, но который тогда назывался Ленинградом, а университет — Ленинградским государственным университетом имени А. А. Жданова. Вспоминая в «Не-мемуарах» антисемитскую кампанию, развернувшуюся в стране в конце 1940-х годов и сыгравшую переломную роль в его судьбе, Ю. М. писал о том, что смысл происходящего до него, поглощенного тогда работой над Карамзиным и журналом «Вестник Европы» 1802–1803 годов, долго не доходил. Однако когда, несмотря на все усилия, он так и не смог найти работу в Питере, он уехал в Тарту, где его все-таки приняли на преподавательскую должность, сначала в Учительский институт, а потом и в университет. И здесь в полной мере проявилась личность Лотмана — его готовность принимать вызов обстоятельств, потребность самому строить свое культурное и этическое пространство. Он не боялся «черной работы»⁸, умел находить единомышленников среди учеников и коллег, заражать их энтузиазмом, чувством миссии, но неизменно возлагал на себя ответственность за созданное им научное и человеческое сообщество — кафедру, студенческое содружество, научную школу. В силу этих особенностей характера Лотман из Тарту так и не уехал.

Как-то, отвечая на вопрос журналиста, нравится ли ему Тарту, Ю. М. сказал: «Я не хотел бы жить ни в каком другом городе. Побывать мне хотелось бы во многих других городах, но жить только в Тарту. Мне кажется, что здесь самый воздух помогает работать и думать» («Жить только в Тарту»). Почти через десять лет он уточнил в другом интервью: «То, что моя жизнь привела меня в Тарту и связала с Тарту не только как с городом, не только как с географическим пространством, но и как с культурно-человеческим пространством, это случайно, как всякая удача. Это случайно, как большое счастье» («О судьбах “тартуской школы”»). В одном из последних интервью Лотман еще раз вернулся к этой мысли («Город и время»).

Итак, в Тартуском университете Ю. М. Лотман проработал сорок три года — с 1950 по 1993-й. Здесь он, по его собственному выражению, «открыл» в себе способность по ходу чтения лекции «прийти к принципиально новым идеям»: «К концу занятий у меня складывались интересные и не известные мне вначале концепции» («Не-мемуары»). В результате университетские лекции стали для него не препятствием в научной работе, а подспорьем и стимулом. Ю. М. читал в университете историю русской литературы, начиная с древнерусской и кончая серединой XIX века, введение в литературоведение и теорию литературы, анализ художественного текста, методику преподавания литературы, а также множество специальных курсов. Это были «устные монографии» о творчестве Пушкина, Гоголя, Карамзина, Лермонтова, Баратынского, Тютчева и других авторов, об отдельных произведениях (например, «Евгений Онегин», «Письма русского путешественника»), по истории кружков и салонов в Европе и России XVIII–XIX веков, движению декабристов или же теоретические разработки основ структуральной поэтики, теории кино, теории прозы, поэтики бытового поведения. По лекциям Ю. М. Лотмана всегда можно было безошибочно судить о том, над чем он сейчас работает, что волнует его как ученого⁹. Он щедро делился со студентами своими разысканиями, делал слушателей не просто свидетелями, но и соучастниками творческого процесса. Он умел овладеть аудиторией, добиться ощущения полета — того волшебного состояния «отключения от реальности», когда лектор и аудитория полностью углублены в тему и составляют как бы единое целое. Недаром лекции Лотмана вызывали у слушателей ощущение праздника. То, что образовательный уровень студенческой аудитории не всегда был (и даже, как правило, не был) высок, не мешало Ю. М. относиться к сидящим перед ним молодым людям как к будущему науки. Формулы «как вы, конечно, помните», «всем известно, что» были не только риторическими фигурами в устах опытного лектора. Он стремился незаметно, не обидным для слушателей образом, раздвинуть границы их скромных сведений, указать на должный уровень знания, стимулировать самостоятельный поиск.

Можно сказать, что «популяризаторская» деятельность Ю. М. Лотмана являлась экстраполяцией того, что происходило в университетской аудитории, на широкий круг читателей и телезрителей. Он строил общение с ними, как со студентами-коллегами¹⁰. Наверное, один из главных «секретов» огромного воздействия Лотмана на любую аудиторию — это его уважение и доверие к собеседнику, что исключало даже малейший оттенок халтуры, который чуткая аудитория всегда ощущает, даже если не может уличить в нем лектора. Лотман требовал «бескомпромиссного знания».

«Популяризация — трудный жанр, — говорил Лотман в одном из своих интервью. — Очень сложно упростить тип разговора, не упрощая содержания. Ломоносов однажды заметил: ясно говорят, когда ясно понимают. С массовым читателем может говорить только очень квалифицированный автор. Я долго считал себя не готовым к такой работе. И пришел к ней во многом через исследования специального характера, предназначенные для малотиражных изданий» («Патриотизм есть стремление быть лучше»).

Получается, что в разговоре профессионалов между собой Лотман готов допустить дискурсивные и даже мыслительные издержки, а популяризация — это для него та же высокая наука, только уже достигшая «прекрасной ясности». Поэтому на вопрос одного корреспондента, как он относится к «народной пушкинистике», Ю. М. ответил достаточно резко: «Есть народная любовь к Пушкину, есть желание узнать о нем больше, но нет народной пушкинистики, как нет народной ядерной физики или народной грамматики. В той мере, в какой стремление сделать посильный вклад в изучение Пушкина сливается с фольклористикой, краеведением, народоведением <…> педагогикой — это нужное и почтенное занятие. Его надо приветствовать и ему надо помогать. Но в той мере, в какой под этими словами понимают противоположное науке (в этом случае прекрасное слово “академическая” произносится с необъяснимым оттенком превосходства), то это просто щит для дилетантства. Научное мышление требует критического отношения к напечатанному и ответственности за него, а эпитеты “народное” или слова типа “гипотезы”, “предположения” и проч. — лишь самозащита от критики» («О современном состоянии пушкинистики»).

Высокие требования, которые предъявлял Лотман к науке и к ученым, он считал залогом существования самой науки, культуры в целом и — в конечном итоге — человеческого общества: «Когда существует ядро ученых высшего класса, бескорыстной преданности науке, широкой эрудиции, глубокой внутренней интеллигентности (а я убежден, что есть такая высота науки, которая достигается только при чистоте помыслов и душевном благородстве и, напротив, даже малый привкус карьеризма, корысти, “шариковщины” пресекает научный путь даже способному человеку), то вокруг него складывается самовоспроизводящийся механизм науки. Но уберите этих несколько человек и посадите на их место бюрократов с учеными степенями — и пройдет немного времени, как наука исчезнет, заменившись ведомственной возней и склоками карьеристов, облеченных в одежды “научных” проблем. Серость плодит серость не по злому умыслу, а по самой своей природе. Поэтому серость в творческой сфере отнюдь не безобидна. Она агрессивна» (там же).

Именно поэтому Ю. М. Лотман так много писал о проблемах школы, образования, придавал такое огромное значение воспитанию, точнее, обучению как форме воспитания. Процесс обучения являлся для него «воздухом культуры», залогом и условием ее существования, естественной формой духовной жизни. Недаром для обозначения научных встреч семиотиков, как и для обозначения самого научного сообщества, было избрано именно слово «школа». Ученые, которые составили получившую всемирную известность Тартуско-Московскую школу семиотики, собирались в 1960-х годах, по инициативе Ю. М. Лотмана, на Летние школы по вторичным моделирующим системам в Кяэрику — местечке в южной Эстонии, на спортивной базе Тартуского университета. Это была Школа в высоком смысле слова — содружество единомышленников, где все участники (крупные лингвисты, литературоведы, фольклористы, искусствоведы, философы) являлись одновременно и учениками и учителями. Поэтому когда Лотман пишет или говорит о средней школе, он говорит об идеальном месте общения, где осуществляется преемственность культурного делания.

Итак, обучение-воспитание для Лотмана — это, в первую очередь, форма общения: «Всякое общение есть воспитание, так как те, кто хочет общаться, должны настроиться на общую волну, стремиться к взаимопониманию <…> Взаимопонимание между людьми <…> — всегда чудо. И чтобы это чудо произошло, необходимо доверие учеников учителю. Часто одно фальшивое слово, нарушенное обещание, некрасивый недобросовестный поступок убивают доверие и воздвигают стену между учителем и классом. Ученики оценивают не только то, что говорит учитель, а всю его личность, и именно своей личностью, человеческим обликом как в классе, так и за его пределами, учитель оказывает основное воспитательное воздействие на учеников» («Воспитание души»).

В данном высказывании присутствует мысль, которая очень важна для Лотмана-теоретика культуры: общение — это всегда диалог, взаимодействие («работа вместе» — как сказано в статье «Чему же учатся люди»), основанное на терпимости и любви. Педагог призван к тому, чтобы создать вокруг себя атмосферу культуры («Учитель на пороге XXI века»).

И еще: общение как динамический процесс естественным образом подразумевает для Лотмана творчество. Именно поэтому он придает такое большое значение творческой свободе педагога (как и творческой свободе писателя, свободе человека). То, что он пишет о роли литературы как учебного предмета в школе, можно соотнести с его рассуждениями о роли искусства в жизни человека¹¹. Уроки литературы, по мысли Лотмана, должны дать ученику «привычку искать в сочинениях писателей ответы на серьезные жизненные вопросы» («Итоги олимпиады»). Однако, как правило, процесс обучения в школе ориентирован на заучивание, а не на «выявление у школьников навыков самостоятельного мышления», способности «размышлять, сопоставлять факты, делать выводы» («Учитель на пороге XXI века»). Отсюда и закономерный вопрос, который задает автор: «Что же мы даем школьникам? Вооружаем ли их для трудной, но необходимой борьбы за самостоятельный жизненный путь или вкладываем им в головы готовые решения, удобные для ответов и сочинений, но бесполезные в трудных жизненных ситуациях?» (там же).

Обратим внимание на это местоимение «мы»: «Что же мы даем…». В критических высказываниях Лотмана в адрес школьного и университетского образования никогда нет отстраненности, в них — боль человека, чувствующего свою причастность к делу образования и свою ответственность за него. «Школа — это особый механизм, который отбрасывает тех, кто пытается работать не по стандарту, кто пытается внести в процесс обучения что-то творческое, — с горечью писал он. — <…> Педагогический труд имеет свои профессиональные болезни, свои специфические травмы. С одной стороны, педагог бесконтрольно командует детьми, с другой — им бесконтрольно командует начальство. Он угнетатель и угнетенный в одном лице. Не случайно в нем развиваются различные комплексы и вместе с тем — чрезвычайное самомнение. Последнее — компенсация за ложное положение…» («Беседы с профессором Лотманом»).

Противоядием от профессиональной болезни педагогов Лотман считал, в первую очередь, творчество, но также и уважение к личности учителя, к его труду со стороны общества и, с другой стороны, критическое отношение педагога к себе, его постоянное стремление к профессиональному (и, следовательно, человеческому) самосовершенствованию: «Необходим и психологический перелом, отказ от представления о том, что учитель “уже все знает” и все заботы следует свести лишь к тому, как преподавать. Знание что преподавать он якобы раз навсегда получил вместе с дипломом. Необходимо сломать представление о том, что наука — дело для учителя чужое, лишний груз», — писал Лотман в статье «Учитель на пороге XXI века».

И в этом смысле характерно, что критический взгляд Ю. М. Лотман обращал и на современную ему «высокую» науку¹². Говоря о состоянии гуманитарной науки, Лотман не раз касается темы «кризиса науки»¹³ или отдельных ее областей (например, пушкинистики)¹⁴. Однако ему гораздо ближе были рассуждения о перспективах ее развития, о необходимости вовлечь как можно большее число заинтересованных людей в сферу науки и культуры.

К 1960–1970 годам относится целый ряд статей Лотмана, популяризирующих новую тогда науку — семиотику. В конце 1980-х — начале 1990-х годов ему уже приходится подводить итоги деятельности Тартуско-Московской семиотической школы эпохи расцвета, намечать пути ее развития (см.: «О судьбах ^{тартуской школы}»). От него, создателя и главы теоретической школы, явно ожидали разговора о новых теориях и методах. Но Ю. М. начал свои размышления с необходимости раздвинуть пределы человеческого знания: «Сейчас <в начале 1990-х годов. — Л. К.> назревает большой переворот, который требует очень многого. Он будет определять — опять, как тогда <подразумевается конец 1950-х — начало 1960-х годов. — Л. К.>, резкое расширение знаний. Просто знаний… Начиналось с того, что достаточно взять простую модель <…> и получить простую разгадку сложных явлений. Я думаю, что теперь мы будем пробовать свои инструменты на сложных, неясных, очень размытых механизмах, например на русской культуре. Она опять приобретает новый общенаучный смысл в силу ее способности оставаться собой, становясь другой, в ее нежесткости и в постоянном самоощущении себя, как находящейся на границе двух миров <…> это делает этот материал в общенаучном смысле очень трудным и очень показательным» (там же).

В последние годы жизни, в процессе работы над своими итоговыми книгами «Внутри мыслящих миров», «Культура и взрыв», Ю. М. Лотман много размышлял о феномене культуры, и русской культуры в частности. Казалось бы, нет ничего удивительного в том, что ученый, посвятивший всю жизнь исследованию русской литературы и культуры, пишет об этом. Однако интересно, чтó именно выделяет он как ее конструктивные особенности: сложность, изменчивость, непредсказуемость и одновременно устойчивость, наличие адаптационных возможностей, способности к самоорганизации¹⁵. Противоречивость видится в этом контексте не как порок системы, а как условие ее существования.

Принцип противоречий (когда-то исследованный им на материале «Евгения Онегина»), как и тезис о сложности мира, обращен автором в его популярных статьях на поведение человека, на проблему выбора, необходимости выработки самостоятельной жизненной позиции (в конечном итоге это рассуждения о свободе и ответственности, которые проходят через все статьи настоящей книги). Лотман постоянно указывает читателю и слушателю на необходимость меняться, не теряя при этом внутренней цельности, принимать вызов обстоятельств. Недаром он так любил статую Вольтера работы Гудона и так часто возвращался к ней в своих рассуждениях¹⁶. Среди любимых цитат Ю. М. были строки из позднего стихотворения Пушкина «Была пора: наш праздник молодой…»

Не сетуйте: таков судьбы закон;
Вращается весь мир вкруг человека, —
Ужель один недвижим будет он?¹⁷

Задачу «создания личности, способной жить в новых, неожиданных для нее обстоятельствах» («Учитель на пороге XXI века»), он приписывал не только школе, но и науке и культуре в целом. Мифологизацию истории, догматизм мышления, неспособность к открытому, непредвзятому восприятию действительности (что свойственно массовому сознанию) Лотман считал результатом невежества, невоспитанности и внутренней несвободы¹⁸. В процессе познания он видел способ обретения свободы. Поэтому критическое мышление, присущее науке, как и игру, множественность точек зрения, присущие искусству, Ю. М. считал важным условием формирования творческой личности или же — в его понимании — человеческой личности, как таковой.

Вот еще одна из любимых лотмановских цитат:

О, сколько нам открытий чудных
Готовят просвещенья дух
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг,
И случай, бог изобретатель¹⁹.

Внимание к внутренне противоречивым явлениям культуры, как и парадоксальность мышления, было в высшей мере характерно Лотману-ученому, однако и в своих популярных статьях он любил высказывать парадоксы — «мнимые противоречия», которые были свойственны Карамзину и которые так привлекали в нем Лотмана-исследователя.

Требуя от науки результатов, достижений, Ю. М. вместе с тем писал: «В области науки и культуры победа — самое опасное. Потому что она всегда создает возможность и искушение подавить чужую точку зрения» («Тут надо быть 1000 раз осторожным»). Опасность видится ему в застое, самоуспокоенности, в той агрессивной пошлости и серости, в которую легко вырождается всякая удовлетворенность достигнутым.

Постоянное движение, отсутствие готовых решений, право на ошибку (см.: «Чем длиннее пройден путь…») — вот, по Лотману, условия динамики — в жизни отдельного человека и в культуре в целом. Отсюда и его постоянные «колебания» в определении современной научной ситуации: высокие похвалы ученым прямо перетекают в критические суждения и в рассуждения о кризисе.

В одном из последних своих интервью Ю. М. так сформулировал свое понимание задач человека, стремящегося к выбору осознанной жизненной позиции: «Соединить способность одновременно быть близоруким и дальнозорким, соединить две точки зрения воедино значит дать объемность, непредсказуемость, размытость. За счет этого мы можем ориентироваться в неоднозначном, тоже размытом, имеющем разные голоса мире…» («Нам все необходимо…»).

Публицистика Лотмана, как и его педагогика, подчинена строгим нравственным установкам. Он не боялся быть «моралистом», не боялся показаться «банальным». Он говорил «тривиальные истины»²⁰ о добре и зле, о жизни и смерти, о страдании, о совести и ответственности, о честности, интеллигентности, порядочности как человеческой норме, о высокой цене таланта. Он принял на себя роль учителя жизни, понимая всю неблагодарность и опасность такой роли. «Моралисты оказались осмеянными», — прямо говорил он в интервью после кончины А. Д. Сахарова («Реабилитация совести»). И тут же подробно обосновывал свое понимание его заслуг: «И потому главное, что я вижу в личности Сахарова <…> это реабилитация совести как основного принципа жизни. И это очень важно потому, что традиционно наука как бы отделилась от морали. И даже предполагалось <…> что мораль — это для священников, а у науки — объективные законы. <…> С того момента, как <…> мы отделились от религиозного обоснования в нашей деятельности и оценках <…> мы отнесли этические ценности или же к области лицемерия, или же к области наивности» (там же).

Хотя Ю. М. не прилагал к собственной деятельности религиозных обоснований, вера в непреложность нравственных законов человеческого бытия была ему свойственна. Он был вдумчивым исследователем механизмов стыда, страха и чести в истории культуры, и слова «совесть» и «честь» недаром принадлежат к числу наиболее частотных в его публицистике.

Мы уже говорили о том, что Ю. М. Лотману была присуща активная жизненная позиция, и в своих «популярных» выступлениях он не просто излагал те или иные идеи, но пытался с их помощью воздействовать на читателей, хотя бы в малых пределах изменить мир к лучшему. Его не останавливала мысль о наивности и утопичности попыток такого рода. Он мог подтрунивать над своим неисправимым, «неумеренным» оптимизмом, даже сердиться на свою привычку отвлекаться от серьезных научных трудов, но все-таки не прекращал писать для широкого читателя, считая это своим долгом. При этом его заботила сама возможность нарушить чужую свободу мнения и выбора, но, как и в университетской аудитории, ему помогала органическая привычка ученого — делать основной акцент на поиске истины, видеть главный смысл в постановке вопросов, а не в их однозначном решении.

Долгие годы, в силу обстоятельств, активность Лотмана проявлялась лишь в сравнительно узкой специальной сфере, а популярные статьи печатались только в Эстонии и в основном на эстонском языке. В 1970-х — в начале 1980-х годов возможность выступать в широкой печати была для него вообще резко ограничена. Вот один из многих примеров: после обыска, произведенного сотрудниками КГБ в его квартире в 1970 году, не была напечатана его статья «Семиотика и сегодняшний мир». Посланная в редакцию эстонской газеты «Rahva Hääl», она была отклонена явно по указанию «сверху» (впервые публикуется в настоящем издании). Доступ к телевизионному экрану был Лотману и вовсе закрыт²¹. Однако с середины 1980-х годов ситуация изменилась, и в конце 80-х — начале 90-х от желающих взять интервью, заручиться статьей Ю. М. Лотмана для своей газеты или журнала буквально не было отбоя. Лотмана стремились вовлечь в актуальные политические дискуссии, услышать его мнение о сегодняшнем дне. Он всегда старался сохранить взвешенную позицию, увидеть правду различных, иногда противоборствующих, сторон.

На вопрос корреспондента: «Каков скрытый смысл наших дней?» — Ю. М. ответил очень характерным для себя образом: «Как каждый человек. я не могу об этом не думать. Но как историк я запрещаю себе об этом говорить. <…> Я всегда старался быть в жизни участником и, конечно, имею мнение. Но не могу сказать, что мнение меня-участника есть мнение меня-ученого. Тут, к сожалению, я перехожу в другую сферу. Но зато я получаю право говорить от лица одного из многих, высказывать “мнение другого” <…> Только не имею права сказать: пускай это мое мнение будет твоим мнением» («Нам все необходимо…»).

Эта последняя мысль составляла основу основ его мировоззрения. Идее терпимости, уважения к другому посвящена статья Лотмана о Вольтере («В мире гротеска и философии»), об этом же — уже от своего лица — он говорит в статье «Мы живем потому, что мы разные»: «Общество человеческое держится на различии между людьми, на том, что никто сам по себе не составляет даже части истины, а все мы вместе составляем путь к ней. <…> Надо научиться ценить в другом человеке другого человека, и надо обеспечить ему это право — быть другим»²².

Пессимизм, жалобы на обстоятельства, на «трудное время» Ю. М. Лотман относил к иждивенчеству, которого не выносил. Поэтому он неустанно подчеркивал в Пушкине способность к «принятию жизни и в ее трагических проявлениях», «сопричастность здоровью» («Пушкин притягивает нас, как сама жизнь»).

Реакция Лотмана на современные политические события проявлялась и в его «научных», и в его «популярных» статьях, как правило, в «скрытой» или прикровенной форме. Это, на наш взгляд, было вызвано не недостатком гражданской смелости, а стремлением быть «тысячу раз осторожным», чтобы не навредить, не вызвать ненужной конфронтации, не навязывать своей позиции. Лишь в чрезвычайно редких случаях острая реакция выплескивалась у него наружу. Это были моменты, когда казалось, что общество стоит на пороге катастрофы, гражданской войны, которую надо предотвратить всеми доступными средствами. В июне 1991 года Ю. М. Лотман решительно осудил события в Карабахе, однозначно выразив свою симпатию Армении. В статье «Мир соскальзывает в безумие» он с болью писал о «клиническом безумии ненависти», охватившем целые народы, но одновременно предупреждал об опасности и недопустимости насилия, называя сторонников насилия трусами, которые «мстят за свою трусость и за свои унижения». Солдат Второй мировой войны, остро чувствовавший свою сопричастность истории, Ю. М. предостерегал равнодушных к чужой беде интеллигентов, равно как и деятелей, стремящихся к политической выгоде за чужой счет: «Колокол никогда не звонит по кому-нибудь другому, как бы нам этого ни хотелось, — он всегда звонит по мне. <…> Нет, никто не поможет тому, кто сам себе не помогает. Мюнхенская капитуляция не спасла Запад от второй мировой войны. Договор Молотова—Риббентропа не спас Россию от самой страшной войны в ее истории».

Не только чувство личной ответственности за происходящее, но и важнейшая для Лотмана-ученого идея культуры как памяти приобретает в контексте этих рассуждений новый смысл.

Прошло почти десять лет с того момента, когда Ю. М. Лотман дал последнее в своей жизни интервью. Изменилась политическая карта планеты, мир «вкруг человека» продолжает вращаться, да и сам человек не остается недвижим. Однако люди разных возрастов и профессий продолжают нуждаться в Лотмане как в нравственном ориентире.

Секрет современности и «нескучности» размышлений Лотмана в том, что он говорит исходя из своего жизненного и научного опыта, говорит «воспитательно», но искренне и подтверждает подлинность своих убеждений собственной жизнью. Веря в силу слова, в силу культуры, Ю. М. не уставал видеть в науке, искусстве и других проявлениях человеческого духа ответ на жизненные (не «житейские»!) вопросы. Такого рода вопросы актуальны всегда, хотя и по-разному, с разными акцентами. Не на все из них можно найти ответы, и Лотман — «парадоксов друг» — смело и открыто ставит аудиторию перед неразрешимыми проблемами и требует размышления над ними (не решения, а размышления!).

* * *

Пытаться в короткой статье дать анализ всех работ, собранных в этой книге, равно как и всех идей, в них высказанных, невозможно и бессмысленно. Мы выделили то основное, что, с нашей точки зрения, составляет неотъемлемую часть личности Ю. М. Лотмана и его credo. Другие выделят другое. «Особенность глубоких вещей <…> в том, что каждый берет от них столько, сколько может вместить. Так было и будет всегда», — писал Лотман в статье о Пушкине («Пушкин притягивает…»). Пусть каждый читатель обретет в текстах Лотмана свое, в свою меру.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ По нашим не очень точным подсчетам, количество первопубликаций трудов Ю. М. Лотмана (исключая перепечатки и переводы на другие языки) составляет примерно 500–520, окончательные подсчеты пока невозможны, потому что публикация его наследия продолжается. См.: Список трудов Ю. М. Лотмана / Сост. Л. Н. Киселева // Лотман Ю. М. Избр. статьи: В 3-х т. Таллинн, 1993. Т. 3. С. 441–482. Дополненный (но далеко не полный) вариант существует в электронном виде: http://www.ruthenia.ru/lotman/biblio.html

² В настоящий том включены далеко не все газетные заметки, не говоря уже о юбилейных статьях и некрологах. Составители исходили не из принципа полноты, а из стремления предоставить читателям наиболее значимые работы в «популярном» жанре. Иногда довольно трудно определить и саму грань между «популярными» и собственно научными статьями. Однако такой «синкретизм жанра» отражает, на наш взгляд, важную особенность наследия Лотмана.

³ В России был недавно воспроизведен текст учебного пособия, написанного в начале 1980-х гг. для 9-го класса эстонской средней школы: Лотман Ю. М. Учебник по русской литературе для средней школы. М.: Языки русской культуры, 2000. Издатели не сочли нужным пояснить, что этот учебник был ранее издан на эстонском языке: Juri Lotman. Vene kirjandus. Ôpik IX kl. Tallinn, 1982. В результате у современного российского читателя создалось (как явствовало из рецензий) совершенно неверное представление об этой книге, о чем можно только сожалеть. Всего Лотманом, полностью или частично, было написано два учебника и один учебник-хрестоматия по русской литературе для эстонской школы, а также пособие для учителя (оно частично воспроизведено в указанном издании 2000 г.) и целый ряд методических статей. Ю. М. Лотман являлся одним из авторов концепции литературного чтения (преподавания русской литературы на русском языке в иноязычной школе) как средства обучения русскому языку как иностранному.

⁴ Ссылаемся на передачи из серии «В профиль и анфас»: «Лотман — 80» и «Лотман и его школа», показанные по ЭТВ 17 марта и 14 апреля 2002 г.

⁵ Нам хотелось бы подчеркнуть, что мы совсем не стремимся представить настоящее издание как исчерпывающий источник представлений о биографии и внутреннем мире Лотмана во всем его богатстве и неизбежной противоречивости.

⁶ Здесь и далее, помещая в скобках название статьи или интервью, мы ссылаемся на настоящее издание.

⁷ См.: Лотман Ю. М. Александр Сергеевич Пушкин: Биография писателя // Лотман Ю. М. Пушкин. СПб.: «Искусство—СПБ», 1995.

⁸ Его трудолюбие, уважение к труду, как и его работоспособность были поразительны. Ср. его высказывание о «черновой» филологической работе: «Надо любить работу всякую. Вы переписываете цитату за цитатой <…> накапливаете карточки, выписки, а потом вдруг оказывается, что они никуда в дело не пойдут. И что же? Если вы сторонитесь такой работы, если она для вас не в радость, не содержательна, я сомневаюсь, способны ли вы вообще к труду» («О ценностях, которым нет цены»).

⁹ Ту же особенность можно проследить по его работам в «популярном» жанре. Те, кто хорошо знакомы с научным наследием Лотмана, могут довольно точно датировать его газетные и журнальные публикации, даже не справляясь с указанием на время их выхода в свет. Он говорит с широким читателем о том же, чему в это время посвящает свои специальные труды. В этой краткой статье мы не имеем возможности проследить переклички между «научной» и «популярной» составляющими наследия Ю. М. Лотмана — это задача будущих исследований.

¹⁰ Слово «коллеги» служило постоянным обращением Ю. М. Лотмана к своим студентам.

¹¹ В концентрированной форме идеи Лотмана изложены им в телевизионных лекциях «Беседы о русской культуре» (особенно см. цикл четвертый), а также в статье «Как говорит искусство?» и др.

¹² Ср. вместе с тем и его высказывания о собственной деятельности: «Наука — дело живое и устойчивое. Она сама отсеивает мякину, оставляет зерна. Совершенно очевидно, я не строю никаких иллюзий, и в моей работе есть мякина. Хочется надеяться, что время, отсеяв мякину, что-то оставит. А пока что каждый должен делать свое дело так хорошо, как он умеет» («О ценностях…», 1982). В одном из последних интервью он говорил корреспонденту, своей бывшей студентке: «Не знаю, оставите вы эти слова или нет — но если бы вы знали, какой я невежда»; «с грустью должен сказать, что моя компетенция гораздо уже, чем мои интересы» («Нам все необходимо…», 1993).

¹³ См., например, статью «Этот трудный текст…».

¹⁴ См., в частности: «Пушкиноведение: вернуться к академизму»; «История культуры: движение в будущее».

¹⁵ Мы сейчас не будем обсуждать вопрос о том, в какой мере эти особенности являются исключительной принадлежностью русской культуры, в отличие от культур других народов. Полагаем, что и Ю. М. не абсолютизировал этого тезиса, так как идея «исключительности» (в которой всегда есть оттенок ксенофобии) была ему чужда, чему читатель найдет множество доказательств в статьях настоящего тома. Скорее, русская культура виделась Лотману тем демонстрационным полем, которое позволяло эффективно изучать общие свойства человеческой культуры.

¹⁶ См. статьи «В мире гротеска и философии», «Пушкин притягивает нас, как сама жизнь», а также «Беседы о русской культуре».

¹⁷ Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1977. Т. 3. С. 341.

¹⁸ Отсылаем читателя к третьему циклу телевизионных лекций — «Культура и интеллигентность».

¹⁹ Пушкин А. С. Т. 3. С. 153.

²⁰ Ср.: «“Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…” — говорила Ахматова. И главное когда мы цитируем, мы “сор” понимаем, а тут ведь есть глубокая мысль — бесстыдность истины. Она не стыдится быть тривиальной, не стыдится быть банальной. Такой сложный механизм, который все время меняет позиции…» (О судьбах “тартуской школы”»).

²¹ См. свидетельство Е. Хапонен во вступительной заметке к телевизионным «Беседам о русской культуре».

²² Ср. также статью «Мы выживем, если будем мудрыми».

^* Лотман Ю. М. Воспитание души. М., 2003. С. 598–611.

© Л. Н. Киселева, 2003