БАХТИНСКАЯ СЕМИОТИКА И МОСКОВСКО-ТАРТУСКАЯ ШКОЛА^*1

Петер Гржибек

В 1970 году Вяч. Вс. Иванов назвал М. М. Бахтина единственным автором работ, напечатанных под фамилиями Бахтина, В. Н. Волошинова и П. Н. Медведева, и тем самым открыл дискуссию об авторстве, продолжающуюся и сегодня. В той же работе Иванов отметил, что идеи 20-х годов «становятся в центре внимания исследователей знаковых систем и текстов» (Иванов 1973: 5). В 1974 году Д. М. Сегал (см.: Segal 1974), опираясь на Вяч. Вс. Иванова, дал оценку влияния М. М. Бахтина на современную семиотику и особенно подчеркнул его важную роль для московско-тартуской школы (МТШ). Д. М. Сегал, таким образом, сделал следующий шаг по сравнению с Л. Матейкой, назвавшим книгу В. Н. Волошинова «Марксизм и философия языка» «первым существенным русским вкладом в семиотику» (Matejka 1973: 163). К этому утверждению Д. М. Сегал добавил, что ни одного автора нельзя сравнить с Бахтиным «по степени влияния на современную советскую семиотику» (Segal 1974: 120).

Данная оценка, однако, отнюдь не является общепризнанной. Например, И. Р. Титуник утверждал, что «отношения между советской семиотикой и бахтинским наследием являются проблемой» (Titunik 1976: 329). Титуник имеет в виду не столько библиографическую рутину; его гораздо больше интересуют вопросы собственно семиотических концепций. Он пишет, что «советские семиотики сделали определенные заключения о языке <…>, которые расходятся с бахтинскими теориями и вряд ли могут быть выведены из них (Titunik 1976: 333). Более конкретно, ученые МТШ в отличие от Бахтина, который занимался «коммуникативным аспектом семиозиса» (Segal 1974: 126), избрали «абстрактную концепцию языка, против которой были выдвинуты резкие возражения в ранних работах бахтинской школы» (Titunik 1976: 333)².

Если такая интерпретация является правильной, то участники МТШ и Бахтин представляют два разных направления в семиотике. Естественно, в таком случае возникает вопрос о том, в каком плане Бахтина можно считать ученым, предвосхитившим теорию МТШ. Совсем недавно к этому вопросу привлек внимание А. Рейд (см.: Reid 1990; 1991). Согласно Рейду, множество ссылок на Бахтина в работах МТШ вовсе не отражают влияние этого автора на школу; кроме того, по этим ссылкам трудно понять, каким образом работы или идеи Бахтина изменили или определили ход размышлений по общим либо частным вопросам московско-тартуских семиотиков (Reid 1991: 112).

Называя Бахтина специалистом по семиотике, структуралистом или приверженцем любого другого «-изма», мы рискуем «примитизировать его идеи» (Morson, Emerson 1989: 47). Но для нас существенно попытаться охарактеризовать отношения между бахтинской семиотикой и семиотикой МТШ ³ (оставляя открытым вопрос об авторстве, мы в дальнейшем будем пользоваться двумя терминами: бахтинская/бахтинианская семиотика и семиотика Бахтина; также, говоря о семиотике МТШ, мы будем иметь в виду общие принципы Школы, не учитывая специфики работ отдельных участников МТШ).

Мы преследуем две цели: очертить концепцию семиотики, содержащуюся в работах Бахтина и Волошинова/Медведева, и далее связать эти идеи с семиотической концепцией МТШ. В этой перспективе представляется целесообразным проанализировать два текста, автором которых, без сомнения, является М. М. Бахтин. Вяч. Вс. Иванов и И. Р. Титуник не ссылаются на них, поскольку публикация данных текстов относится к более позднему времени (Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. 1979; 2-е изд. 1986). Однако оба текста существенно дополняют картину бахтинского понимания семиотики. В первом же из них, «Из записей 1970–71 годов», Бахтин приводит ясное определение семиотики (такие определения являются у этого автора достаточно редкими):

Семиотика занята преимущественно передачей готового сообщения с помощью готового кода. В живой же речи сообщение, строго говоря, впервые создается в процессе передачи и никакого кода, в сущности, нет (Бахтин 1970/71: 371).

Контекст потенциально незавершим, код должен быть завершимым. Код — только техническое средство информации, он не имеет познавательного творческого значения. Код — нарочито установленный, умерщвленный творческий контекст (Бахтин 1970/71: 372) ⁴.

Безграничность контекста, составляющего неотъемлемую часть любого высказывания, не позволяет описать его, опираясь на лингвистический и семиотический понятийный аппарат:

Высказывание (речевое произведение) как целое входит в совершенно новую сферу речевого общения <…>, которая не поддается описанию и определению в терминах и методах лингвистики и — шире — семиотики. <…> Термин «текст» совершенно не отвечает существу целого высказывания (Бахтин 1970/71: 359).

Бахтин использует термин «текст» в широком смысле: текст по Бахтину включает в себя «всякий связный знаковый комплекс» (Бахтин 1959/61: 297). У каждого текста есть два полюса. Первый полюс представляет собой общепринятую систему знаков, или «код», который также называется «языком». Термин «язык», как и «текст», используется в широком смысле и включает в себя любую знаковую систему. Если за тем, что выглядит как «текст», не скрывается «язык», то это не «текст», а простое физическое (несемиотическое) явление. Внутри «текста» все, что является повторенным/повторяемым или воспроизведенным/воспроизводимым, относится к «языку»:

Каждый текст предполагает общепонятную (то есть условную в пределах данного коллектива) систему знаков, язык <…> Если за текстом не стоит язык, то это уже не текст, а естественно-натуральное (не знаковое) явление <…> Итак, за каждым текстом стоит система языка. В тексте ей соответствует все повторенное и воспроизведенное и повторимое и воспроизводимое <…> (Бахтин 1959/61: 299).

В известном отношении семиотика Бахтина и семиотика МТШ близки друг другу. Во-первых, обе школы определяют язык в широком (семиотическом) смысле как понятие, относящееся к любой знаковой системе. Во-вторых, понятие «текст» трактуется в самом широком смысле: «текст» относится не только к вербальной сфере, но и к любому знаковому комплексу. Более того, утверждение, что различные знаковые комплексы взаимопереводимы — утверждение, характерное для МТШ, очевидно, принадлежало и Бахтину:

Всякая система знаков (то есть всякий знак), на какой узкий коллектив не опиралась бы ее условность, принципиально всегда может быть расшифрована, то есть переведена на другие знаковые системы (другие языки); следовательно, есть общая логика знаковых систем, потенциальный единый язык народов <…> (Бахтин 1959/61: 300).

Эти первичные жанры, входящие в состав сложных, трансформируются в них и приобретают особый характер: утрачивают непосредственное отношение к реальной действительности <…> (Бахтин 1952/53: 252).

Но одновременно каждый текст (как высказывание) является чем-то индивидуальным, единственным и неповторимым <…> По отношению к этому моменту все повторимое и воспроизводимое оказывается материалом и средством. Это в какой-то мере выходит за пределы лингвистики и филологии. Этот второй момент (полюс) присущ самому тексту, но раскрывается только в ситуации и в цепи текстов <…> (Бахтин 1959/61: 299).

Но текст (в отличие от языка как системы средств) никогда не может быть переведен до конца, ибо нет потенциального единого текста текстов (Бахтин 1959/61: 300 сл.).

Понятие текста  — в том значении, которое придается ему при изучении культуры, — отличается от соответствующего лингвистического понятия. Исходным для культурологического понятия текста является именно тот момент, когда сам факт лингвистической выраженности перестает восприниматься как достаточный для того, чтобы высказывание превратилось в текст. Вследствие этого вся масса циркулирующих в коллективе языковых сообщений воспринимается как не-тексты, на фоне которых выделяется группа текстов, обнаруживающих признаки некоторой дополнительной, значимой в данной системе культуры, выраженности. <…> С точки зрения изучения культуры, существуют только те сообщения, которые являются текстами. Все прочие как бы не существуют и во внимание исследователем не принимаются (Лотман, Пятигорский 1992: 133, 135).

Мы начнем лучше понимать, почему Бахтин не был удовлетворен современной семиотикой, если мы вспомним его определение этой науки, процитированное в начале статьи: современная семиотика игнорирует конкретные акты «высказывания», или, скорее, абстрагирует свой предмет изучения от конкретных семиотических явлений.

Если такая интерпретация является правильной, то мы вынуждены признать парадокс: семиотика, как утверждает Бахтин, занимается «готовыми сообщениями с помощью готового кода», но, в таком случае, его ранние работы, опубликованные под именами Волошинова и Медведева, вряд ли могут быть названы семиотическими, поскольку они посвящены знаковому характеру (конкретных) «высказываний». Такое несоответствие становится еще более парадоксальным, если вспомнить, что именно эти ранние работы Волошинова/Медведева дали основание Л. Матейке говорить о «первых русских пролегоменах к семиотике», а Вяч. Вс. Иванову и И. Р. Титунику — основание увидеть в Бахтине предшественника современной семиотики, в особенности, семиотики МТШ.

Очевидно, налицо две семиотические концепции. Обе концепции, по Бахтину, основываются на «тексте», но, если первая тяготеет к «языку», то вторая — к «высказыванию»⁵.

Остановимся подробнее на «семиотике высказывания», как она изложена в ранних бахтинских работах. Основой того, что Медведев называет «наукой об идеологиях», то есть наукой, целью которой является «определение идеологических надстроек» (Медведев 1928: 11), служит следующий принцип: «Где нет знака, там нет и идеологии», и наоборот: «Всему идеологическому принадлежит знаковое значение» (Волошинов 1930: 13–14). Внутри этой структуры особую важность приобретает следующее положение: все, что создается идеологией (идеологемы), является материальным, составляет часть объективной реальности (например, произведения искусства, научные работы, религиозная символика, ритуалы):

И мировоззрения, верования, даже зыбкие идеологические настроения <…> становятся идеологическою действительностью, только осуществляясь в словах, в действиях, в одежде, в манерах, в организациях людей и вещей, одним словом, в каком-либо определенном знаковом материале (Медведев 1928: 15–16).

Однако для Бахтина при этом важны две характеристики семиозиса, которым в работах МТШ внимания обычно не уделяется: во-первых, социальный характер семиозиса; во-вторых, его материальный характер.

Критика «идеалистического отрыва от реальности», данная П. Н. Медведевым (Медведев 1928: 13), основывается на следующей посылке: «Каждый идеологический продукт (идеологема) — часть материальной социальной действительности, окружающей человека, момент материализованного идеологического кругозора» действительности, в которой все «прежде всего материально налично, как сказанное, написанное, напечатанное, шепотом переданное на ухо, подуманное»(Медведев 1928: 17)⁶.

В этом же — одна из причин неприятия соссюровской семиологии В. Н. Волошиновым (Волошинов 1930: 61–64). По Волошинову, «воззрения Соссюра чрезвычайно характерны для <…> духа рационализма» и являются «вершиной абстрактного объективизма». Соссюр «не приписывает <…> системе языка материальной, вещной реальности» (Волошинов 1930: 64, 66).

Забавно, что ключевое слово «де-материализация» долго определяло советское (марксистское) отношение к соссюровской семиологии: соссюровские взгляды отрицались как «идеалистические». С конца 1950-х годов марксистские лингвисты и специалисты по семиотике, не принадлежащие МТШ, пытались обойти эту проблему, говоря о «материально-идеальном единстве» знака — определении, не лишенном (методо)логических недостатков. В любом случае, даже участники МТШ, в особенности Вяч. Вс. Иванов, также принимали участие в этой «рематериализации» языка (см.: Grzybek 1989: 25, 37 сл.), следуя определению знака, данному Якобсоном: знак — двусторонняя сущность «воспринимаемого означающего» (signans) и «означаемого», являющаяся «понятной» и «переводимой». В этом смысле московско-тартуская школа не следовала соссюровской доктрине, в которой знак определяется как двусторонняя психологическая сущность. В этом же смысле понимание семиотики в московско-тартуской школе не соответствует бахтинской семиотике.

Для Медведева «материальная наличность идеологического явления не есть, однако, физическая или вообще чисто природная наличность, и противостоит этому явлению вовсе не физиологический и не биологический индивид». В бахтинской семиотике семиозис всегда и априори прагматически детерминирован; знаки возникают и существуют только в процессе социальных отношений, путем «объединения и взаимокоординации реакций людей на данный знак» (Медведев 1928: 17 сл.). Стюарт в своем недавнем сравнении бахтинского и соссюровского подходов к семиотике пишет, что «нет большей антитезы концепции Бахтина, чем доктрина Соссюра»: «Соссюра язык интересует как абстрактная и готовая система; Бахтина интересует только динамика живой речи <…>» (Stewart 1986: 43).

По Волошинову (1930: 68), соссюровская доктрина ведет к взгляду на язык как на систему нормативно-тождественных форм — взгляду, который сложился и созрел в результате оживления трупов мертвых письменных языков. Такая система является «продуктом рефлексии над языком, совершаемой вовсе не сознанием самого говорящего на данном языке и вовсе не в целях самого непосредственного говорения» (Волошинов 1930: 68). По Медведеву, не может быть значения вне социальной связи понимания:

Нет значения вне социальной связи понимания <…> Общение — это та среда, в которой идеологическое явление впервые обретает свое специфическое бытие, свою идеологическую значимость, свою знаковость (Медведев 1928: 17–18).

Значение является выражением отношения знака, как единичной действительности к другой действительности, им замещаемой, представляемой, изображаемой. Значение есть функция знака, поэтому и невозможно представить себе значение (являющееся чистым отношением, функцией) существующим вне знака, как какую-то особую, самостоятельную вещь (Волошинов 1930: 31).

Параллели между бахтинской семиотикой и семиотикой Пирса гораздо глубже, чем до сих пор представлялось исследователям. Существует лишь несколько общих и поверхностных суждений, посвященных этой проблеме. Наиболее важным является, пожалуй, то, что и для Бахтина и для Пирса семиозис есть процесс создания знаков. Семиотика должна заниматься именно процессом создания знаков, а не результатами такого процесса, которые могут существовать лишь как абстракция. Ниже мы вернемся к анализу семиотики Пирса, которая, кстати, в МТШ никогда не была оценена по достоинству (см.: Grzybek 1989: 230 сл., 301 сл.). Но прежде продолжим сравнение бахтинской и соссюровской семиотик и влияние последней на московско-тартускую школу.

Семиотическая концепция МТШ гораздо ближе к Соссюру, чем к Бахтину, несмотря на вышеупомянутые разногласия в толковании психологической природы знака. Как отмечает Титуник, участники МТШ точно следовали Соссюру как раз в том, что в конце 1920-х годов служило объектом яростных атак со стороны В. Н. Волошинова и П. Н. Медведева. МТШ также была склонна считать «язык» (и в узком и в широком понимании) абстрактной системой знаков, а «культуру» — абстрактной системой «текстов».

Конечно, скорее всего, ни один ученый МТШ не стал бы отрицать, что изучение «высказываний» является важной семиотической проблемой. Анализируя ранние бахтинские работы, Вяч. Вс. Иванов фактически приходит к выводу, что для дальнейших исследований необходимо создать «наряду с семиотикой знака семантическую теорию высказывания» (Иванов 1973: 12). Но изучение «семиотики высказывания» никогда не было главным в работе МТШ. Главным было не изучение отдельных знаковых процессов, но семиотика культуры, что в бахтинских текстах соответствовало бы семиотике идеологии⁷.

Однако во второй половине 70-х годов понятие текста в московско-тартуской школе было пересмотрено, особенно в серии статей Лотмана (1977, 1981а, 1981б, 1983, 1986). Примечательно, что в этих статьях первоначальное определение текста подвергнуто некоторым изменениям в духе бахтинской семиотики. Статьи, написанные после работ Вяч. Вс. Иванова, Л. Матейки и Д. М. Сегала, подчеркнувших важность бахтинских идей для современной семиотики, демонстрируют явное теоретическое и концептуальное сходство со взглядами Бахтина.

Согласно Лотману, любая научная деятельность в гуманитарных дисциплинах долгое время строилась на основе двух принципов: во-первых, «наука рассматривает лишь повторяющиеся явления и инвариантные их модели»; во-вторых, «целью всякой коммуникации является максимально точная передача некоторого смыслового инварианта» (Лотман 1983: 24). Лотман указывает, что эта общая ориентация повлияла на методологию МТШ:

Применение семиотических методов к материалу культуры в начале осуществлялось как реализация завета Соссюра создать «науку, изучающую жизнь знаков внутри жизни общества» <…> На этом этапе основные усилия были направлены на приложение лингво-семиотических методов описания к разнообразным «языкам» культуры. Результатом было установление единства различных систем социальной коммуникации как семиотических объектов <…> Таким образом, основное внимание было направлено на то, чтобы вскрыть единство этих систем, а различные языки культуры на метауровне представали как некий единый Язык (Лотман 1977: 8).

Следуя соссюрианской традиции, текст рассматривается как манифестация языка <…> В этом значении текст противостоит языку как выраженное — невыраженному, материализованное — идеальному и пространственно-отграниченное — внепространственному. Вместе с тем, поскольку язык выступает в качестве устройства, кодирующего текст, то само собой разумеющимся полагается, что все релевантные элементы текста даны в языке, и то, что не дано в языке (в данном языке), смыслоразличительным элементом не является. Поэтому текст всегда есть текст на данном языке (Лотман 1986: 104).

Даже научные тексты, которые должны были бы создаваться в пределах «чистых» метаязыков, «засоряются» аналогиями, образами и другими заимствованиями из иных, чуждых им, семиотических сфер. Что же касается других текстов, то гетерогенность их очевидна. Все они представляют собой плоды креолизации дискретных, недискретных языков и метаязыков, лишь с определенной доминацией в ту или иную сторону (Лотман 1981а: 15).

Диалог включает момент семиотической сопротивляемости получателя информации, который переживает столкновение языка сообщения с языками своей памяти (Лотман 1983: 29).

Никакое «монологическое» (т. е. моноглотическое) устройство не может выработать принципиально нового сообщения (мысли), т. е. не является думающим. Мыслящее устройство должно иметь в принципе (в минимальной схеме) диалогическую (двуязычную) структуру. Такой вывод, в частности, придает новый смысл предвосхищающим мыслям М. М. Бахтина о структуре диалогических текстов (Лотман 1977: 16–17).

В определенном смысле различение, выдвинутое Б. А. Успенским, соответствует двум направлениям исследования, которые очертил М. М. Бахтин: оба этих направления изучают текст как некоторую данность, а затем движутся либо в сторону «языка» и «культуры», либо в сторону «высказывания» и (или) порождения знаков (семиозиса). Несомненно, трудно считать семиотику Пирса «семиотикой отдельного знака». Пирс постоянно говорил о системе знаков (Peirce 1931–1958: 8.179, 8.181), и вся его методика строится не на изоляции знаков, а на их прагматическом объединении и на процессуальности. По Пирсу (5.263), «познание проистекает из процесса», и, поскольку «всякая мысль есть знак» (1.538), семиотика должна заниматься процессами порождения знаков.

Думается, что специфическая интерпретация Успенского связана с неадекватной оценкой работ Пирса, характеризующей МТШ в целом, — речь идет об определенных философских и теоретических установках, которые не могут обсуждаться в настоящей статье (ср. Grzybek 1989: 230 слл, 301 слл.). Но имея в виду призыв Вяч. Вс. Иванова к «семиотике высказывания» и ориентированность на процесс семиотик М. М. Бахтина и Ч. Пирса, полезно установить основные параллели между двумя подходами.

Для бахтинской семиотики и семиотики Пирса характерна прагматическая ориентированность семиозиса. По мнению В. Н. Волошинова «знак может возникнуть лишь на междуиндивидуальной территории» (Волошинов 1930: 16). Точно так же Ч. Пирс (2.308) утверждает, что сама природа знака «должна быть интерпретирована как знак»; это означает, что «знак только тогда становится знаком, когда он используется как знак, то есть только тогда, когда он адресован кому-то и интерпретирован чьим-либо мышлением как знак» (7.357).

Другое сходство бахтинской и пирсовской семиотик состоит в глобальной когнитивной ориентации⁹, оба направления можно назвать «когнитивной семиотикой». Когда Ч. Пирс пишет, что «каждая мысль есть знак» (1.538), «мы думает только знаками» (2.202), «все мышление есть только знаки» (5.534), это прямо перекликается с идеями В. Н. Волошинова:

Ведь знаки возникают только в процессе взаимодействия между индивидуальными сознаниями. И само индивидуальное сознание наполнено знаками. Сознание становится сознанием, только наполняясь идеологическим, resp. знаковым содержанием <…> (Волошинов 1930: 16).

Но можно понимать диалог широко, понимая под ним не только непосредственное, громкое речевое общение людей лицом к лицу, а всякое речевое общение, какого бы типа оно не было <…> Всякое высказывание <…> является лишь моментом непрерывного речевого общения (Волошинов 1930: 97).

Каждое слово (каждый знак) текста выводит за его пределы. Всякое понимание есть соотнесение данного текста с другими текстами <…> и переосмысление в новом контексте (в моем, в современном, в будущем). <…> Подчеркиваем, что этот контакт есть диалогический контакт между текстами (высказываниями) <…> (Бахтин 1930–40: 384).

Семиозис выливается в «неограниченную регрессию», в процесс ad infinitum (Peirce 1931–1958: 2.92, 3.303). И вновь мы находим сходные мысли в бахтинской семиотике, например, в следующем пассаже из Волошинова:

Ведь понимание знака есть отнесение данного понимаемого знака к другим, уже знакомым знакам; иными словами, понимание отвечает на знак — знаками же. И это цепь идеологического творчества и понимания, идущая от знака к знаку и к новому знаку — едина и непрерывна: от одного знакового <…> звена мы непрерывно переходим к другому, знаковому же звену. И нигде нет разрывов, нигде цепь не погружается в нематериальное и невоплощенное в знаке внутреннее бытие (Волошинов 1930: 15–16).

Последовательная ориентация на процесс, включающий безграничный семиозис, делает трудноразрешимой проблему «значения» и «понимания» (Волошинов 1930: 102–104), что довольно проблематично в свете конкретных описаний. Как и в случае с текстом, здесь возможны две стратегии в определении значения:

Исследование значения того или иного языкового элемента может, согласно данному нами определению, идти в двух направлениях: или в направлении к верхнему пределу — к теме; в таком случае это будет исследование контекстуального значения данного слова в условиях конкретного высказывания; или же оно может стремиться к нижнему пределу — пределу значения. В таком случае это будет исследование значения слова в системе языка, другими словами, исследование словарного слова (Волошинов 1930: 103–104).

В поисках параллелей между бахтинской семиотикой и семиотикой Ч. Пирса А. Понцио сопоставил разделение «темы» и «значения» с разделением непосредственной и динамической интерпретанты у Пирса (Ponzio 1984: 278). Было бы очень соблазнительно провести такое сопоставление в деталях, хотя и нет сомнения в том, что понятие знака и типологии знаков разработаны Пирсом гораздо более тщательно, чем Бахтиным. Однако подробный анализ этого вопроса уведет нас слишком далеко.

Вместо этого мы попытаемся связать бахтинское разделение «темы» и «значения» с новейшими нейропсихологическими открытиями. Такая попытка вернет нас (вероятно, неожиданно) к семиотике МТШ, поскольку именно Вяч. Вс. Иванов предложил проект «нейросемиотики» (см.: Grzybek 1991а). Разумеется, в рамках настоящей статьи не может быть и речи о развернутом обсуждении проблем головного мозга; поэтому последующие замечания обязательно покажутся обрывочными и гипотетическими.

Как утверждает Волошинов, «провести абсолютную механическую границу между темой и значением — невозможно. Нет темы без значения и нет значения без темы» (Волошинов 1930: 102). Очевидно, это справедливо для ситуации нормального общения, и все же законность разделения «темы» и «значения» можно доказать, обратившись к патологическим случаям, ибо это разделение отражается на нейропсихологическом уровне в способах обработки информации человеческим мозгом.

Нейропсихологические исследования последних двух десятилетий показали, что левое и правое полушария мозга перерабатывают информацию двумя совершенно различными способами, зависящими скорее от избранной стратегии, чем от природы стимула. Для описания гетерогенных типов информации, перерабатываемой двумя полушариями мозга, использовались метафорические определения типа «аналитический» — «холистический», «дискретный» — «непрерывный», «абстрактный» — «конкретный» и т. д. Но только теперь семиотика обратила внимание на эти исследования и предложила нейропсихологии собственные объяснительные модели¹⁰.

Мы приведем только один пример из недавнего нейролингвистического исследования (Černigovskaja 1993; Deglin 1993), которое показывает близость и взаимную значимость друг для друга вышеназванных категорий Бахтина и нейропсихологических представлений. В нейропсихологических экспериментах с временным отключением одного из полушарий головного мозга, провоцирующим усиление активности другого полушария, предлагается ряд силлогизмов с ложными посылками:

(1) Обезьяны могут перепрыгивать через деревья.
(2) Дикообразы — это обезьяны.
(3) Могут ли дикообразы перепрыгивать через деревья?

(1) У всех государств есть флаги.
(2) Замбия — это государство.
(3) Есть ли у Замбии флаг?

Доказано, что другие важные факторы коммуникации также относятся к правому полушарию: в таком случае, они должны играть важную роль в понимании коннотаций, в снятии семантических неясностей, в переработке прагматической информации/«внутреннего прагматического знания», то есть энциклопедического знания о мире, переданного иконически. Подобное иконически переданное знание, составляющее базу ментальных моделей в обработке текста, качественно отличается от форм представления энциклопедического значения, выдвинутых в связи с искусственным интеллектом [скрипты, фреймы и т. д. (см.: Grzybek 1991б, 1993а)].

Конечно, опираясь на приведенные наблюдения, нельзя просто сказать, что правое полушарие занимается «значением», а левое — «темой». Так же, как «тема» и «значение» не могут быть отделены друг от друга, и так же, как «различение узуального и окказионального значения слова, основного и побочного значения, значения и созначения и т. п. — является в корне неудовлетворительным» (Волошинов 1930: 104), два полушария находятся в постоянном процессе взаимодействия и должны считаться — при нормальных условиях — взаимодополняющими.

Следует учесть, что В. Н. Волошинов ограничивает применение семиотических подходов, игнорирующих такие явления, как:

<…> отношение знака к отражаемой им реальной действительности <…>, а отношение знака к знаку внутри замкнутой системы, однажды принятой и допущенной <…>, внутренняя логика самой системы знаков, взятой как в алгебре, совершенно независимо от наполняющих знаки идеологических значений (Волошинов 1930: 59–60).

Итак, очевидно, что, если опираться на бахтинское понимание текста, необходимо иметь в виду и «код», и «высказывание». Оба эти понятия являются по своей природе семиотическими: бессмысленно обходить эту проблему, «деконструируя» код, как выразились бы деконструктивисты — это означало бы видеть только одну сторону медали…

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Настоящая статья является слегка измененной редакцией доклада, представленного на семинаре «Михаил Бахтин» во время 18-го Конгресса Международной Федерации Современных Языков и Литератур (Fédération Internationale des Langues et Littératures Modernes; FILM) в Нови Сад (бывшая Югославия) 21–29 августа 1990 года.

² В вышеупомянутой статье Титуник не собирался решить эту проблему; скорее, он надеялся открыть дискуссию, посвященную ей. В своей следующей работе «Бахтин и советская семиотика» (см.: Titunik 1981) Титуник, обращая особое внимание на «Поэтику композиции» Б. А. Успенского, не смог согласиться с энтузиастической оценкой Сегала влияния Бахтина на семиотику МТШ.

³ Последнее исследование семиотики Бахтина — см.: Ponzio, Petrilli 1992.

⁴ Английский перевод В. В. Мак Ги (см.: Bakhtin M. M. From Notes Made in 1970–71 // Bakhtin 1986: 132–158) неверен. С точки зрения переводчика, код обладает также когнитивным, творческим значением, хотя Бахтин однозначно утверждает, что код не имеет такого значения: «Код — только техническое средство информации, он не имеет познавательного творческого значения» (Бахтин 1970/71: 372).

⁵ В конце концов, представление о тексте как о «первичной данности» является всего лишь иллюзией (ср. Grzybek 1991б): чтобы говорить о тексте, чтобы делать текст основой дальнейшего исследования, необходимо понять, то есть истолковать текст как текст. Текст существует как данность лишь в своей материальной форме (к которой Бахтин, однако, не хочет сводить исследование).

⁶ В этой связи важно вспомнить утверждение Волошинова (1930: 29) о том, что «семиотический материал души — преимущественно слово — внутренняя речь».

⁷ Это не означает, однако, что семиотика московско-тартуской школы была когда-либо связана с открытой критикой идеологии или подчеркивала свою «антиидеологичность». Но московско-тартуская школа всегда, с одной стороны, была институтом, сохраняющим определенную культурную традицию, «забытую» или «подавленную» официальной идеологией; с другой стороны, — создавала свой особый взгляд на реальность сквозь призму культур, не принадлежащих современной, повседневной реальности. МТШ была интеллектуальным островом, который, в свою очередь, может считаться семиотическим явлением (ср. Гаспаров 1989; Permjakov, Pil’ščikov 1992). Работы Бахтина и многих других гуманитариев были объектом этой попытки сохранить и воссоздать культуру. Но, как показывает пример ивановского взгляда на бахтинскую «ориентированную на процесс» семиотику, из вышесказанного не следует, что оправданы любые попытки провести концептуальные параллели между «спасенным» культурным наследием и методологией московско-тартуской школы.

⁸ Важно помнить, что Лотман первый раз пишет об этих изменениях в середине 70-х годов, то есть значительно позже ивановского описания влияния Бахтина на современную семиотику, приведенного выше.

⁹ Понцио (1984: 287) называет бахтинскую семиотику «литературной семиотикой», отличая ее тем самым от «когнитивной семиотики» Пирса. Одной цитаты достаточно для того, чтобы доказать, что бахтинская семиотика имеет когнитивную ориентацию: «Душа и знак имеют одну реальность. Вне знакового материала нет души» (Волошинов 1930: 26).

¹⁰ Ср., напр.: Grzybek, 1993в; Grzybek, 1993б.

ЛИТЕРАТУРА

Бахтин 1930–40 — Бахтин М. М. К методологии гуманитарных наук // Бахтин 1986: 381–393.

Бахтин 1952–53 — Бахтин М. М. Проблема речевых жанров // Бахтин 1986: 250–296.

Бахтин 1959–61 — Бахтин М. М. Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках // Бахтин 1986: 297–325.

Бахтин 1965 — Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. 2-е изд. М., 1965 [1929].

Бахтин 1970–71 — Бахтин М. М. Из записей 1970–1971 годов // Бахтин 1986: 355–380.

Бахтин 1986 — Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. 2-е изд. М., 1986.

Волошинов 1930 — Волошинов В. Н. Марксизм и философия языка: Основные проблемы социологического метода в науке о языке. Л., 1930.

Гаспаров 1989 — Гаспаров Б. М. Тартуская школа 1960-х годов как семиотический феномен // Wiener Slavistischer Almanach. 1989. Bd. 23. S. 7–21.

Иванов, 1973 — Иванов Вяч. Вс. Значение идей М. М. Бахтина о знаке, высказывании и диалоге для современной семиотики // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1973. Вып. 308 (=Труды по знаковым системам. VI). С. 5–44.

Лотман 1977 — Лотман Ю. М. Культура как коллективный интеллект и проблемы искусственного разума. М., 1977.

Лотман 1981а — Лотман Ю. М. Мозг — текст — культура — искусственный интеллект // Семиотика и информатика. М., 1981. Вып. 17. С. 3–17.

Лотман 1981б — Лотман Ю. М. Семиотика культуры и понятие текста // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1981. Вып. 515 (=Труды по знаковым системам. XII). С. 3–7.

Лотман 1983 — Лотман Ю. М. Культура и текст как генераторы смысла // Кибернетическая лингвистика. М., 1983. С. 23–30.

Лотман 1984 — Лотман Ю. М. О семиосфере // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1984. Вып. 641 (=Труды по знаковым системам. XVII). С. 5–23.

Лотман 1986 — Лотман Ю. М. К современному понятию текста // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1986. Вып. 736. С. 104–108.

Лотман, Пятигорский 1992 — Лотман Ю. М., Пятигорский А. М. Текст и функция // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Таллинн, 1992. Т. I. С. 133–141.

Медведев 1928 — Медведев П. Н. Формальный метод в литературоведении: Критическое введение в социологическую поэтику. Л., 1928.

Успенский 1987 — Успенский Б. А. К проблеме генезиса тартуско-московской семиотической школы // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1987. Вып. 746 (= Труды по знаковым системам. XX). С. 18–29.

Яхнов, Супрун 1991 — Проблемы лингвистики текста — Probleme der Textlinguistik. Ред. X. Яхнов, А. Е. Супрун. Минск, 1991.

Bakhtin 1986 — Bakhtin M. M. Speech Genres and Other Late Essays. Edited by C. Emerson and M. Holquist. Translated by V. W. McGee. Austin, 1986.

Brownell, Joanette 1993 — Narrative Discourse in Neurologically Impaired and Normal Aging Adults. Eds. H. H. Brownell, Y. Joanette. San Diego, CA, 1993.

Černigovskaja 1993 — Иernigovskaja T. V. Die Heterogenität des verbalen Denkens als cerebrale Asymmetrie // Grzybek 1993в: 15–35.

Danow 1984 — Danow D. K. M. M. Bakhtin’s Concept of the Word // American Journal of Semiotics. 1984. Vol. 3. P. 79–97.

Deglin 1993 — Deglin V. L. Die paradoxe Mentalität oder Warum Fiktionen die Realität ersetzen // Grzybek 1993в: 55–96.

Eimermacher, Grzybek 1991 — Zeichen — Text — Kultur. Studien zu den sprach- und kultursemiotischen Arbeiten von Vjač. Vs. Ivanov und V. N. Toporov. Eds. K. Eimermacher, P. Grzybek. Bochum, 1991.

Grzybek 1989 — Grzybek P. Studien zum Zeichenbegriff der sowjetischen Semiotik (Moskauer und Tartuer Schule). Bochum, 1989.

Grzybek 1991а — Grzybek P. Neurosemiotik — Kultursemiotik. Farbwahrnehmung und Farbbezeichnung als Beispiel eines integrativen Konzepts // Eimermacher, Grzybek 1991: 97–186.

Grzybek 1991б — Grzybek P. Textsemiotik: Semiotik des Textes? // Яхнов, Супрун 1991: 4–34.

Grzybek 1993а — Grzybek P. A Neurosemiotic Perspective on Text Processing // Brownell, Joanette 1993: 47–74.

Grzybek 1993б — Grzybek P. Psychosemiotics — Neurosemiotics: What could/should it be? // Grzybek 1993в: 1–14.

Grzybek 1993в — Psychosemiotik — Neurosemiotik . Psychosemiotics — Neurosemiotics. Ed. P. Grzybek. Bochum, 1993.

Matejka 1973 — Matejka L. On the First Russian Prolegomens to Semiotics // Vološinov 1973: 161–174.

Morson, Emerson 1989 — Morson G. S., Emerson C. Introduction: Rethinking Bakhtin // Rethinking Bakhtin. Extensions and Challenges. Evanston, IL., 1989. P. 1–60.

Peirce 1931–1958 — Collected Papers of Charles Sanders Peirce. Vol. I–VIII. Cambridge, Mass., 1931–1958.

Permjakov, Pil’ščikov 1992 — Permjakov E., Pil’ščиikov I. Die Tartuer Schule aus eigener Perspektive (Ein Überblick über die Polemik aus Anlaβ des Artikels von B. M. Gasparov zur Tartuer semiotischen Schule) // Znakolog. 1992. Vol. 4. S. 161–182.

Ponzio 1984 — Ponzio A. Semiotics Between Peirce and Bakhtin // Recherches Sémiotiques — Semiotic Inquiry. 1984. Vol. 4. P. 273–292.

Ponzio, Petrilli 1992 — Ponzio A., Petrilli S. Philosophy of Language and Semiotics in Michail Bachtin // Russian Literature. Vol. XXXII, № 4; P. 393–416.

Reid 1990 — Reid A. Who is Lotman and Why is Bakhtin Saying Those Nasty Things About Him? // Discours Social/Social Discourse. 1990. Vol. 3, № 1–2. P. 325–338.

Reid 1991 — Reid A. The Moscow-Tartu School on Bakhtin // S.–European Journal for Semiotic Studies. 1991. Vol. 3, № 1–2. P. 111–126.

Segal 1974 — Segal D. Aspects of Structuralism in Soviet Philology. Tel Aviv, 1974 (=Papers on Poetics and Semiotics. 2).

Stewart 1986 — Stewart S. Shouts in the Street: Bakhtin's Anti-Linguistics // Bakhtin: Essays and Dialogues on His Work. Ed. G. S. Morson. Chicago, 1986. P. 41–57.

Thomson 1983 — Thomson C. The Semiotics of M. M. Bakhtin // Revue de l’Universitй d’Ottawa — University of Ottawa Quarterly. 1983. Vol. 53. P. 11–47.

Titunik 1976 — Titunik I. R. M. M. Baxtin (The Baxtin School) and Soviet Semiotics // Dispositio. 1976. Vol. 1. P. 327–338.

Titunik 1981 — Titunik I. R. Bachtin and Soviet Semiotics. (A Case Study: Boris Uspenskij’s Poиtika kompozicii) // Russian Literature. Vol. X, № 1. P. 1–16.

Vološinov 1973 — Vološinov V. N. Marxism and the Philosophy of Language. Translated by L. Matejka and I. R. Titunik. New York; London, 1973.

© Петер Гржибек, 1995