О ЮРИИ МИХАЙЛОВИЧЕ ЛОТМАНЕ — СНИЗУ ВВЕРХ^*

В. А. КАМЕНСКАЯ (Санкт-Петербург)

Были ли мы с Юрой Лотманом друзьями в самом сокровенном и глубоком значении этого слова? Полагаю — и да, и нет. Ко мне, как я надеюсь, он всегда относился очень тепло, с большой сердечностью и симпатией, но вряд ли — как к другу, с которым можно поделиться всем: к его научным интересам я не имела отношения. Я же Юрмиха (как стали называть его, кажется, с легкой руки Б. Ф. Егорова тартусяне) очень любила, восхищалась и гордилась им, но всегда смотрела на него как бы снизу вверх. Для меня на первый план выступал не Лотман — ученый и учитель, а Юра — необычайно благородный, мужественный, остроумный человек. Надеюсь, это в известной мере объяснит преимущественно житейский и бытовой характер моих воспоминаний.

«Предстояли госэкзамены, к которым мы трагически не успевали подготовиться, особенно к литературе. Тут-то Зара и привела нам в помощь студента четвертого курса Юру Лотмана… Сложив руки на груди, он спокойно спрашивал: “Достоевский?” — и начинал говорить, “Лермонтов?” — и снова говорил…» — так кончаются мои еще не опубликованные воспоминания о студенческих годах Зары Григорьевны Минц. Так началось мое знакомство с Юрием Михайловичем Лотманом.

Зара уже давно, года два была знакома со своим будущим мужем, но ничего ни мне, ни нашей третьей подруге Люде Лакаевой (впоследствии — Дмитриевой) о нем не говорила и была к нему совершенно равнодушна. Сам Юрий Михайлович с удовольствием вспоминал обстоятельства их знакомства: он вернулся из армии, за семь лет военной службы дослужившись до звания сержанта, был нищ и гол, рвался к оставленной перед войной науке и подрабатывал на хлеб рисованием, главным образом — портретов вождей. И вот однажды в полутемном филфаковском коридоре подходит к нему маленькая девочка, четверокурсница, которую он видел на советах СНО (Зара поступила на филфак семнадцати лет). «Я слышала, вы рисуете, а мне надо оформить стенгазету». — «Я рисую только за деньги», — отвечал третьекурсник (так он оберегал свое и тогда уже плотно утрамбованное время). Девочка круто повернулась, но он успел услышать, как, уходя, она пробурчала: «Сволочь усатая». (Этот эпизод рассказан и самим Юрмихом в телевизионной передаче). К концу нашего пятого (а Юриного четвертого) курса они с Зарой были уже во вполне дружеских отношениях — и Юра помог нам получить на госэкзаменах искомые пятерки.

А вскоре — примерно в мае следующего года — после посещения вместе с Юрой Эрмитажа Зара пришла влюбленная, о чем сразу же объявила нам с Людой. Тогда-то на наших вечерних застольях с плодоягодным («плодовыгодным») вином и непременной огромной миской салата с самодельным майонезом и появился Юра. Несмотря на мрачный колорит времени (это были годы борьбы с космополитизмом, жестоко ударившей по нашим университетским учителям), в нас продолжала бурлить жизнерадостная молодость. Там, где появлялся Юра, всегда было весело. За столом он острил. Тогда же мы начали ставить театрализованные шарады (возможно, именно с его легкой руки). Отчетливо помню, как в одной из таких шарад Юра босиком, завернувшись в простыню и поводя плечами, танцевал, изображая «диву».

Воспоминания о тех далеких годах наплывают фрагментами. Помню, как Юра приехал после года работы в Тарту с диссертацией о Радищеве, и я, как опытный корректор (я помогала маме — корректору-надомнику), вычитывала ее перед сдачей к защите. Понимали ли мы тогда масштабы человека, которого считали своим приятелем? Думаю, подсознательно понимали. Во всяком случае я никогда не чувствовала себя с Юрой так же «запросто», как с необычайно умной и эрудированной Зарой.

Лето 1950 года было для нас ознаменовано событием, которое мы впоследствии считали нашей общей (Юры с Зарой и нашей с будущим богемистом Олегом Михайловичем Малевичем) свадьбой. Мой и Зарин дни рождения были рядом: Зарин — 24 июля, мой — 13 августа; пока Зара жила у тети, ее день рождения вообще не отмечался; Олег же должен был первого августа уехать на студенческую стройку. И было решено отпраздновать общий день рождения посередине — 29 июля. При самом скромном количестве гостей (вместе с моей мамой нас за столом было семеро) вечер в опустевшей на лето дядиной квартире прошел очень весело. Потом, уже ночью, мы носились по Гаванскому пляжу (теперь там морская пристань). А когда все разбрелись по комнатам, Юра, из деликатности уступавший спальные места и оставшийся без постели, до утра разговаривал на кухне с моей мамой, в молодости близко знавшей Д. И. Хармса и А. И. Введенского, и на утро мама, вероятно, одна из первых, предсказала Юре незаурядное будущее.

Зарина тетя была в это время в санатории где-то за Зеленогорском (потому-то Зара и смогла остаться на ночь), утром Зара собиралась навестить тетю, Юра поехал ее провожать, потом они, опоздав на автобус, шли от Зеленогорска пешком — тут-то Юра и сделал предложение. Вот почему 29 июля стало считаться днем нашей «общей» свадьбы.

Был у нас с Юрой и свой, относящийся к тому лету 1950 года эпизод, который мы при встречах любили вспоминать: «А помнишь, как мы с тобой тонули?»

Кому-то из нас пришла в голову мысль покататься на лодке. Договорились встретиться на Невском, в квартире, где Юра жил с сестрами Инной и Лялей (Викторией), но когда я пришла к Юре, выяснилось, что Зару тетя, даже не подозревавшая об «ужасной» затее с лодкой, из дому не отпустила. И Зара, как всегда, подчинилась ее деспотизму. Юра рассердился и решительно предложил: «Пойдем кататься без нее, пусть позавидует».

Взяли лодку возле моста Строителей, у Петропавловской крепости. Юра сел на весла, я — за руль. Бойко отчалили, течением нас несло к Пушкинскому Дому. Как бывалый «морской волк», я сменила Юру на веслах. Но почему-то моего умения грести, некогда приобретенного в пионерском «морском» кружке, стало катастрофически не хватать: уключины выскакивали из отверстий в бортах лодки, и мы, кружась и выписывая кренделя, стремительно неслись вниз по течению. А денег-то у нас всего на один час катанья! Юра не умел плавать (по-моему, это был единственный его недостаток), мы по очереди гребли, выбиваясь из сил, но все, чего нам удалось добиться, — это переправить лодку от Пушкинского дома к противоположному берегу, вдоль которого мы надеялись волоком дотянуть ее до моста Строителей, а там — и к Петропавловской крепости. Довольно близко от крепости вылезли прямо в черную мутную воду — Юра в одних трусах, я — в купальнике — и вдвоем (я впереди, держа лодку за нос, Юра — толкая сзади), потащили ее вдоль берега. Вода порой доходила до горла. Дно там — камень и ил, но мы бодрились и нервно хохотали, чего делать было никак нельзя, ибо, привлеченный нашим хохотом, на берегу появился часовой (в то время на том берегу Малой Невы находился какой-то военный завод).

— А ну живо садитесь в лодку и отчаливайте! — закричал солдат и для вящей убедительности навел на нас ружье. Мы пробовали объяснить ему ситуацию — он оставался непреклонным:

— Отчаливайте или стреляю!

Снова мы сели на весла и с величайшим напряжением — теперь на веслах сидели оба, каждый двумя руками держал одно весло — уже без хохота вывели лодку к середине реки и, то и дело вставляя на место непослушные уключины, стали подбираться к мосту Строителей. Но в этот момент прямо на нас из-под моста двинулся большой белый пароход. С парохода нам что-то кричали, мы что-то кричали в ответ, и только тогда я вдруг заметила в борту у самого носа лодки еще пару отверстий для уключин. Я быстро перебралась туда, взяла у Юры весла, вставила и буквально под носом у парохода выгребла в сторону. Как мы оба не заметили этих отверстий раньше — ума не приложу! А ведь еще минута — и мир остался бы без будущего корифея науки.

Самое смешное было потом, когда мы ехали к Невскому на задней площадке «американского» трамвая и у Юры из-под брюк текла плохо отжатая с трусов вода.

Я уже написала, что неумение плавать было единственным недостатком Юрмиха: при небольшом росте и нешироких плечах он был очень ловок и как-то удивительно спортивен. Вот два поразивших меня случая: однажды мы шли втроем (Юра, Зара и я) по тротуару, обходя площадь Льва Толстого (неподалеку от аптеки), Юра торопился на остановку автобуса — и вдруг мы увидели, что переполненный автобус уже отошел от остановки и проезжает мимо нас, а из незакрытой двери свисает гроздь пассажиров. Что-то буркнув на прощанье, Юра мгновенно подпрыгнул и повис поверх этой гирлянды тел, держась на одних руках и почти не касаясь подножки. Несколькими годами позже в Эльве, когда мы шли перелеском от нашей дачи к даче Лотманов и перед нами оказался врытый в землю деревянный стол на одной ножке, не сбавляя и не ускоряя темпа ходьбы, Юра спокойно перепрыгнул его, как спортсмены прыгают через «коня» (только этот «конь» был гораздо шире спортивного) и, не прерывая разговора, как ни в чем не бывало, пошел дальше.

Дотартуский период нашего общения завершается в моей памяти осенней, «второй» и на сей раз официальной свадьбой Юры и Зары, даты которой почему-то так никто и не запомнил. Это была свадьба по всем правилам, с предварительной записью в ЗАГСе, с Юриными сестрами и трехлетней племянницей, с друзьями, гусем, фаршированным яблоками, которого приготовили мы с Юрой (я только ассистировала). Невеста, скрывавшая от тети, зачем уходит из дому, явилась на торжество со значительным опозданием и в более чем затрапезном виде, ей что-то срочно подшивали, разглаживали… Вернувшись к гусю с яблоками, замечу, что Юра все делал талантливо, в Тарту в их семье он был главным поваром (Зара, очевидно, из-за своего детдомовского детства, готовить не умела), и, пожалуй, я нигде не ела более вкусной жареной индейки или запеченного в фольге окорока.

Рассказывать становится трудно. То ли моя память острее воспроизводит далекие события, то ли таких запоминающихся событий становилось меньше: начиналась будничная, серьезная жизнь. После двухлетней работы в вечерней школе Волховстроя Зара переезжает в Тарту, где работает в пединституте, а затем вслед за Юрой переходит в университет. Наши встречи по-прежнему регулярны: то Лотманы приезжают в Питер (они никогда и в доперестроечную пору не говорили «Ленинград»), то я — одна, или с сыном, и даже с двумя сыновьями, и мужем — еду в Тарту. Попробую описать их тартуский быт в те годы.

Когда я впервые приехала в Тарту, Лотманы с двумя совсем маленькими мальчиками (Мишей и Гришей) еще жили на улице Лоотусе в полутемной квартире на первом этаже. Гриша тогда был семимесячным, очень слабеньким. Вскоре родители убежали на лекции, и Зара бросила мне на ходу: «Свари ему манную кашу» — но я не нашла в доме ни манной крупы, ни молока и долго стояла в магазине, не решаясь по-русски спросить манную. Быт у них всегда был нелегким, но в ранние годы тартуской жизни — особенно: перед зарплатой сдавались все бутылки и банки, статьи писались в невероятных условиях — Зара писала, примостившись на тычке, на краешке стола, часто забывая, что на кухне вот-вот сгорит очередная кастрюля. Юра работал по ночам (привычка к ночной работе сохранилась у него на всю жизнь), но это вовсе не означало, что днем у него было время, чтобы отоспаться.

Алеша родился уже в новой квартире, на улице Кастани, где Лотманы прожили довольно долго. Кажется, эту квартиру дал им университет. Тут были три просторные комнаты: столовая, кабинет, уже тогда сверху донизу обшитый книжными полками, и детская с двухъярусной кроватью для мальчиков.

Чтобы не утерять нить повествования, попробую вести его по периодам, связанным с четырьмя лотмановскими квартирами в Тарту. Итак, долгий период «Кастани». Старшие мальчики учились в школе, и их, мягко говоря, «не слишком блестящие» успехи служили причиной постоянных Зариных огорчений и Юриных подтруниваний.

В течение пяти лет подряд (1954–1958) мы вместе проводили лето в Эльве, под Тарту. В 1954 году здесь собралась большая компания: кроме нас и Лотманов — семейство Рейфманов, Дмитрий Евгеньевич Максимов с женой, Елизавета Григорьевна Полонская — известная поэтесса и переводчица и ее брат — искусствовед А. Г. Мовшензон. Однако Юра часто уезжал с дачи в Тарту, чтобы там без помех поработать.

Зимой трудный быт с топкой печей, с заботой о дровах и пропитании (по словам Зары, Юра больше всего боялся, чтобы дети не остались голодными, она объясняла это его собственным полуголодным детством) отнимал уйму времени. Юра с увлечением отдавался преподаванию в университете и кафедральным делам, в их доме всегда толклось множество молодежи: молодые преподаватели, аспиранты, студенты, школьные приятели сыновей. И все приглашались к столу, и всем по возможности уделялось внимание хозяев. Посреди застольной беседы Юрмих мог неожиданно встать и уйти в кабинет. Никто не обижался: значит, ему необходимо что-то записать. Но главным образом, как я уже говорила, он работал по ночам, когда в квартире совсем тихо. Лишь из его кабинета до 3–4-х часов доносилось легкое стрекотание пишущей машинки.

К этому периоду относится большинство запомнившихся мне веселых песенок, карикатур, шарад (застольные остроты, к сожалению, уже выветрились из моей памяти, да и «звучали» они именно в то время и в той обстановке). В доме Лотманов праздничные вечера всегда были связаны с разгадыванием шарад. Помню некоторые из них: «Кули на Рия» (в Тарту есть улица Рия), «Больше Вики» и «Меньше Вики» (мерой отсчета служила я). Позднее, летом 1969 года, разыгрывалась шарада «коллаборант», где главными исполнителями были мы со старшим сыном Лотманов Мишей и Анн Мальц — в ту пору еще лаборанткой кафедры (дело было на хуторе в Валгаметса, а слово «коллаборант» вместо «коллаборационист» вошло в наш обиход без перевода с чешского языка после оккупации Чехословакии в 1968 году). В том же Валгаметса, но уже несколько лет спустя, зимой, когда мы праздновали Юрино пятидесятилетие, не помню уж в какой ставившейся Юрмихом и Борфедом (Борисом Федоровичем Егоровым) шараде Юра в позе Будды сидел на шкафу.

К тому же времени относится и большинство сочиненных Юрой песенок — порой не на слишком веселую тему.

На сосне высокой дятел
от счастливой жизни спятил —
отколол веселый номер:
нарожал детей и помер.

Или еще одна:

Если Заяц шевельнулся,
не впадайте в умиленье,
вот сейчас он шевельнулся —
и обратно без движенья.
Если Лотман умер-шмумер —
это тоже мало значит:
вот сейчас он умер-шмумер
и опять поет и скачет.

(Заяц — домашнее имя Зары, она и на Юриных карикатурах обычно изображена зайцем. Последние строки обеих песенок явно связаны с первыми симптомами сердечной недостаточности, которая вскоре начнет нарастать).

Трудно найти более любящую пару, чем Лотманы, но их семейная жизнь отнюдь не была сплошной идиллией. Юра — очень вспыльчивый, и Зара — страшно обидчивая, нередко ссорились по пустякам. Зара могла расплакаться из-за малозначительного замечания, Юра, вспылив, чтобы успокоиться, убегал бродить по улицам (но это картина примерно первой половины их совместной жизни, позже, особенно когда оба начали болеть, Юра научился мягко гасить вспышки Зариной обидчивости шуткой, а, как сам он совсем недавно мне говорил: «Зара была очень смешлива»). По словам Зары, он шутил, что знает всего одного мужа лучше себя — Олега. Однажды, когда мы вместе встречали Новый год с сестрами Юры на Невском (это было году в 70-м), уже около двенадцати он сделал строгое замечание несущему очередную околесицу Грише. Зара расплакалась — ей всегда казалось, что Юра слишком строг к Грише, — и убежала в соседнюю комнату. Юра подмигнул мне — и стоило мне пойти к Заре и сказать: «Через две минуты Новый год» — как она мгновенно преобразилась, и через две минуты мы уже весело чокались шампанским.

Приезжая к Лотманам во время блоковских конференций, я старалась как можно меньше обременять их, брала на себя хозяйственные заботы, но мало чем могла помочь в делах «конференционных». Зато однажды близко видела, как готовится к докладу Юрмих. Весь вечер накануне он принимал московских и питерских гостей, шутил; наутро как ни в чем не бывало вышел к завтраку и лишь в конце завтрака неожиданно сказал: «Девочки, мне надо сосредоточиться». Вышел в кабинет, и сквозь раскрытую дверь было видно, как, сложив на груди руки, он неподвижно стоит у окна. Через десять минут Юра вернулся к нам: «А теперь пошли!» Нечего и говорить, что доклад, как всегда, был блестящий. Полагаю, все, что он собирался сказать, продумано давно, эти десять минут действительно нужны были лишь для того, чтобы сосредоточиться и продумать композицию.

Я старалась не пропустить ни одной его лекции или доклада ни в Питере (в университете, в Доме ученых, в Союзе писателей и т. п.), ни в Тарту. Одно из самых ярких впечатлений произвел на меня тартуский «симпозиум» о деятельности обоих полушарий человеческого мозга. Из Москвы с сообщением на эту тему приехал Вячеслав Всеволодович Иванов, оппонировали ему Ю. М. Лотман и Б. М. Гаспаров (ныне — профессор одного из американских университетов). Я была единственным восхищенным слушателем этой блестящей дискуссии, хоть и понимала в лучшем случае половину, и когда Юрмих из вежливости спросил меня, не хочу ли я высказаться, решительно замотала головой.

Близко наблюдать Юрмиха за работой мне пришлось и в пору подготовки двухтомника Яна Мукаржовского. Идея издания переводов Мукаржовского принадлежала Юре. Заручившись поддержкой редактора издательства «Искусство», они с Олегом сели за составление, я взялась за перевод. Так к началу 1971 года был подготовлен двухтомник в 55 авторских листов, которые Юре и Олегу предстояло вместе прокомментировать. Для этого Лотманы решили на два–три дня приехать в Питер, но на работу над комментарием смогли урвать лишь последнюю ночь. Это была сумасшедшая, но веселая работа. Мужчины энергично комментировали (чешские имена и реалии Олег подготовил заблаговременно, Юра комментировал теоретическую часть прямо «из головы»). Я варила кофе и судорожно печатала на машинке, Зара нумеровала комментарии и следила за их последовательностью. Так или иначе к утру комментарии к сложнейшим текстам по структуральной теории эстетики, литературоведения, искусствознания были готовы и книга сдана вовремя. Увы, из Чехословакии поступило указание, что Мукаржовского в данный момент издавать не рекомендуется, и договор с нами был расторгнут¹.

Интересовался ли Юрмих политикой? Времени на чтение газет он не тратил (во всяком случае читающим газеты я его никогда не видела), вечером в определенный час слушал последние известия «из-за бугра», которые в Тарту глушились значительно меньше, чем у нас, споров на политические темы почти не вел, но твердые демократические воззрения укрепились в нем раньше, чем во всех нас. Главным для него была наука, кафедра, преподавание.

Тем не менее КГБ его политическим лицом интересовался весьма пристально и, начав с перехвата письма Мишиной приятельницы, беспрестанно о себе напоминал. На поведении Юрмиха это никак не сказывалось, своим принципам он никогда не изменял. Поводом для новых неприятностей с КГБ послужил приезд в Тарту Наталии Горбаневской и Зарина поездка в Москву. В отношении прямых политических высказываний и действий Зара была активнее Юрмиха. Вскоре после отъезда Н. Горбаневской из Тарту Зара решила отвезти ей в Москву деньги (в Ленинграде не слишком успешно деньги пыталась собрать и я). Человек прямолинейный и бесхитростный, она, полагая, что соблюдает конспирацию, позвонила Горбаневской с вокзала и назначила свидание в каком-то сквере. Тут-то ее и взяли под наблюдение, и когда она на вокзале покупала обратный билет, потребовали предъявить паспорт. Но преследовать в Тарту начали не столько ее, сколько Юру. В первую очередь органы интересовались им. Как раз в пору этого неприкрытого запугивания мы были в Тарту и видели, как по улицам города, куда бы Юра ни шел, за ним медленно ехала голубая машина, а когда он бывал дома, машина неизменно стояла под окнами (на улице Кастани они жили на втором этаже). Любопытно, что в доме к этой машине относились с безбоязненной иронией. Помню, мы с Зарой играли с мальчиками в буриме (заворачивая по две строки и оставляя две строки открытыми для следующего игрока), и мой десятилетний Миша, естественно, ни в чем не разбиравшийся, но слышавший какие-то разговоры, написал:

Машина голубая ждала его внизу.

К чему, кажется, другой Миша — на три года старше — приписал:

Собаки проливали горючую слезу.

(Кстати, о собаках: в доме Лотманов всегда жила какая-нибудь собака — сперва эстонская лайка Керри, потом немецкая овчарка Джерри, обе считали своим настоящим хозяином Юру и ревностно «охраняли» его кабинет).

После отъезда Горбаневской в их квартире был обыск — думаю, об этом подробнее напишут другие тартусяне, — мне о нем примерно через месяц рассказывала Зара, по-моему, даже гордившаяся этим событием, а более всего тем, что предмет поисков — бумаги Горбаневской — лежали в метре от тех полок, с которых брали и перетряхивали каждую книгу (в углублении наверху белой кафельной печи). Произвели обыск и в квартирке на улице Хейдемани, на которую обменяли ленинградскую комнату Зариной тети и где жила племянница Юрмиха Наташа, в ту пору студентка Тартуского университета.

Страха перед властями и КГБ Юра не проявлял никогда. Помню, на одной из блоковских конференций (в начале 70-х годов) А. Белинков выступил с острым, откровенно политическим докладом о Ю. Олеше. Юра беспокоился лишь о том, чтобы от этого не пострадала кафедра. Однако, несмотря на большую аудиторию, до начальства ничего не дошло.

Разумеется, в их доме водились запрещенные книги, ряд их учеников (Г. Суперфин, А. Рогинский) стали диссидентами и отбывали сроки в ГУЛАГе, так что тартуская кафедра русской литературы пользовалась у властей самой дурной репутацией. Через несколько лет после обыска (примерно в 1973-м) мы с сыном перед 1 сентября возвращались в Ленинград из Риги. Билетов не было, мы ехали в переполненном общем вагоне. Миша спал на верхней полке, а я всю ночь провела у окна, разговаривая с сидящим визави врачом — прямым потомком знаменитого Багратиона. Тот оказался близок к таллинским партийным кругам и с пеной у рта уверял, что Лотман — известный сионист, — таково, по всей вероятности, было мнение эстонского ЦК. Между тем, смею утверждать, вопросы еврейства никогда не занимали в разговорах Юры важного места.

Первый раз Лотманам разрешили выехать за границу незадолго до 1968 года. Они были приглашены в Чехословакию на конференцию по литературному авангарду, оба блестяще выступали и в Праге, и в Братиславе (о чем мы с мужем знаем по отзывам очевидцев). Естественно, они выступали так, как привыкли выступать на конференциях в Тарту: честно и без оглядок на политические запреты. В Праге их долго вспоминали и любили. Особенно близко сошлись они с покойным Мирославом Дроздой — русистом, заведующим кафедрой русской литературы в Карловом университете, после 1968-го лишенным права преподавать и печататься.

Судьба Чехословакии воспринималась в доме Лотманов с особой остротой. Как и для нас, это была не только боль за подвергшийся оккупации народ, но и за судьбы близких друзей. Поэтому, когда в 1969 году в Тарту из Праги приехала наша общая приятельница Наташа Орлова (вместе с ней мы несколько дней гостили у Лотманов на хуторе близ Валгаметса), только и говорилось, что о чехах. Наташа, которая и сама была «вычеркнута» из партии, рассказывала о наших общих друзьях и знакомых, об обстановке в стране. Это, правда, не означало, что на хуторе воцарилось уныние (именно к этому времени относится и уже упомянутая шарада «коллаборант»). Когда мы с мужем ездили в Чехословакию, то почти всякий раз имели поручение к Дрозде, передавали ему не только приветы и подарки, но и рукописи. В конце 80-х годов М. Дрозда по приглашению В. И. Беззубова приехал в Тарту, а книга Дрозды «Повествовательные маски русской прозы. От Пушкина до Белого» после «бархатной революции» вышла с предисловием Юрмиха [Miroslav Drozda. Narativní masky ruské prózy. Od Puškina k Bělému. (Kapitoly z historické poetiky). Praha, Univerzita Karlova, 1990].

Что еще вспоминается мне в связи с периодом «на Кастани»? В 1965 году в Советском Союзе впервые появился маленький однотомничек Цветаевой. В это время я была в Тарту. Юра вышел к нам с Зарой вечером (в свое рабочее время) с серенькой книжкой в руке и весь вечер читал нам стихи, иногда — особенно взволновавшие его — по два раза. Вообще же к стихам он был строг. Так, ему не понравилась одна из ранних книг Льва Друскина, которую я привезла в Тарту. Лева очень хотел получить от него письмо, но фальшивить и лгать Юрмих не умел, а обидеть больного поэта не мог. Еще в период жизни на Кастани Юра начал болеть. В ту пору, не помню точно в каком году, я навещала его в ленинградской больнице Академии наук, где кардиологическим отделением заведовала его сестра Виктория Михайловна. Юра и там шутил и не хотел говорить о болезни. Позже, уже в 1976-м году, когда мы с мужем приезжали в Тарту на день рождения Ларисы Вольперт и веселились у нее в гостях, мы с Юрой «втанцевали» в соседнюю с застольем комнату и сели на диван. Я заметила, что он выглядит усталым и тяжело дышит. Но в ответ на мое беспокойство Юра решительно сказал, что не намерен щадить и жалеть себя: лучше прожить меньше, но прожить в полную силу, без оглядок на здоровье.

По-моему, другие вспоминаемые мною моменты относятся уже к периоду, когда Лотманы жили на улице Бурденко (ныне улица Веске). На этот раз квартира была чуть больше — ее тоже помог получить университет — у Зары появился свой кабинет (!), Гриша получил и немедленно завалил пластинками, книгами и рисунками крошечную пятиметровую комнатенку; Миша с семьей поначалу жил в родительской квартире, а когда переехал в Таллин, женился Алеша, и у него тоже появились первые дети. Юра любил возиться с младенцами, подставлял ладонь, в которую они упирались пяточками и чуть продвигались головой вперед (в семье Лотманов считалось, что это полезно для развития). Кабинет Юры был теперь просторнее, но все равно книгам здесь всегда было тесно, и то, что требовалось для очередной работы, штабелями лежало на низком столике — большой письменный стол с портретом своего ленинградского научного руководителя Николая Ивановича Мордовченко Юра старался не загромождать. Когда переехали на Бурденко, немало шуток было по поводу венерического диспансера, находившегося этажом ниже, под квартирой Лотманов.

Когда кто-нибудь из Лотманов приезжал в Питер, мы с мужем старались не отнимать у них время: за эти несколько дней нужно было поработать в Публичной библиотеке, в Пушкинском доме, в архивах, прочесть лекцию — ведь для того и приезжали! Обычно Зара проводила у меня одну из ночей, Юра даже не всегда объявлял о своем приезде — кроме сестер он еще непременно встречался с Борисом Федоровичем Егоровым. Поэтому у нас сложилась традиция «провожания»: мы каждый раз провожали Зару, или их обоих, или, бывало, и одного Юрмиха на Варшавский или автовокзал. Запомнилось одно из таких провожаний, когда мы, не дозвонившись до такси, в лютый мороз выскочили на угол улицы Рубинштейна и Невского в надежде сразу же взять машину на стоянке и проторчали там около часа. Мы с Олегом нервничали, чувствуя, что Юра опаздывает к поезду, а сам он был абсолютно спокоен и согревал нас остротами; машина пришла минут за 20–25 до отхода поезда.

Целую неделю провели мы с Юрой и Зарой летом 1975 года в Кяэрику, близ Отепя, где обычно проходили симпозиумы структуралистов. Это была спортивная база Тартуского университета (тренировалась тут и сборная СССР). Совместным пребыванием в Кяэрику мы отметили нашу общую серебряную свадьбу. Поскольку официальные свадьбы и нам, и Лотманам запомнились слабо, мы считали таковой 29 июля. Во время прогулок Юра пересказывал разные исторические и историко-литературные сюжеты, был в ударе, много острил. Решив, что привезенной из Тарту выпивки недостаточно, затеял экскурсию в Отепя за коньяком. За неимением в магазине приличного подарка купил мне красивую колоду карт (они и сейчас у меня сохранились), а потом в парке демонстрировал нам карточные игры, которые знал в совершенстве как реалии русской жизни XVIII–XIX веков.

В последний раз я была у Лотманов на даче, когда они купили для Алеши и его девочек дом с участком в Колькья, неподалеку от Чудского озера. Это было 24 июля, в Зарин день рождения. Я приехала туда с Ларисой Вольперт. В доме было тесновато: кроме постоянных его обитателей (шесть человек, не считая собаки), собралось множество гостей из Таллина (Миша с женой и двумя девочками), из Тарту (молодые друзья по кафедре), из Питера. Вечером, когда гости, кроме нас с Ларисой, разъезжались, Юрмих попросил одного питерского диссидента из научного мира довезти на своей машине до Тарту двух женщин и долго беспокоился, как они доберутся до дому в уже совсем темном городе. Но оказалось, молодой ученый высадил их на полпути к Тарту, ибо решил, что ему удобнее, не заезжая в город, направиться прямо через Нарву в Питер. Женщины очутились в деревне одни и с трудом добрались до дома на попутной машине. Юра не промолчал, сказал этому псевдоинтеллигенту, что думает о его поступке, и отказал ему от дома.

Последним тартуским прибежищем Лотманов была квартира на улице Лаулупео (прежде Кингисеппа), где они жили на одной лестнице с Павлом Рейфманом и Ларисой Вольперт. Наконец-то у обоих были нормальные условия для жизни и работы. Появилась и приходящая раз в неделю домработница. Юрмих впервые почти полностью был освобожден от топки печей. Здесь они расположились одни (Миша с семьей жил в Таллине, Грише купили квартирку на другом конце Тарту, Алеша с семьей остался в старой квартире). У Юрмиха теперь в сущности было два кабинета: один небольшой и другой (общий с Зарой), просторный, обшитый стеллажами, посредине там стояли два низких стола, всегда заваленных книгами: на одном — книги XVIII–начала XIX века, на другом, стоящем впритык, параллельно ему — начала XX века.

Подошли годы перестройки, и Лотманы вдруг стали выездными, особенно часто стал выезжать за рубеж Юрмих. По нескольку раз ездил в Италию, в Германию, в Норвегию, в Англию, даже в Южную Америку… В Италии, как он рассказывал, его обокрали, полученную премию он не успел донести до гостиницы, но воспринял происшедшее с юмором и был доволен, что у него не украли заграничный паспорт. Еще раз он съездил в Италию с Зарой, чтобы показать ей Венецию (тогда же они удостоились приема у папы римского). И везде Юрмих выступал с докладами.

В 1988 году он получил научную командировку в Германию и на несколько месяцев был приглашен в Мюнхен для чтения лекций и научных занятий. Ему представилась возможность взять с собой и Зару, которая, помимо всего, нуждалась в серьезном медицинском обследовании. Однако слег в больницу Юра. Здоровье его к этому времени резко ухудшилось, случались небольшие приступы с потерей сознания. Очередной приступ пришелся на пребывание в Германии. Немецкие врачи не успокоились, пока не нашли причину — в конце концов удалили пораженную раком почку. Очень помогли тогда живущие в Мюнхене друзья — В. и Э. Штемпель, И. П. Смирнов, И. Р Дëринг-Смирнова и другие. Каждый раз за границу с Юрмихом ездил кто-нибудь из членов семьи: дети, старшие внучки, невестка (Алешина жена Кая), племянница Наташа. Это делалось не столько ради помощи уже не очень здоровому Юрмиху, сколько из его стремления доставлять радость близким.

Заехав в Тарту по пути из Дубулты в Питер летом 1989 года, мы застали Юру очень ослабевшим. Зара боялась отпускать его одного даже на самую короткую прогулку по парку, который был рядом с их домом. Но Юра, как всегда, продолжал отшучиваться и скрывал свои недомогания. По утрам у него случались сильные головокружения, он стал плохо видеть (было потеряно боковое зрение). Ни читать, ни писать он не мог и очень от этого страдал. Почти ежедневно к нему приходили помогать в работе девочки с кафедры — но более трех часов подряд он не выдерживал. Однажды несколько часов работала с ним и я. Меня поразило умение Юры держать в памяти и общий ход мысли, и только что продиктованную фразу. Закончив ее, он просил перечитать и после небольшой паузы диктовал следующую, причем очень редко фразы стилистически не совсем стыковывались. Когда нужна была какая-нибудь цитата, Юра просил меня взять с такой-то полки такую-то книгу и раскрыть ее на такой-то странице…

Зара в этот наш приезд с трудом поднималась со стула, хотя, поднявшись, ходила довольно прилично. Как раз в эти дни пришли деньги из какого-то фонда, и Юра стал уговаривать Зару сделать операцию. Надо было заменить бедренные суставы искусственными. Казалось, операция не представляет большой опасности. Зара категорически отказывалась, но как обычно Юра попросил меня ее уговорить: «Тебя она послушает». Так и вышло: я убедила Зару, что для больного мужа жена в инвалидном кресле не слишком большая помощь. Это был единственный аргумент, который действовал безошибочно. Теперь я казню себя: зачем? — Но кто мог предположить?..

Сначала собирались делать операцию в Мюнхене. Однако Зара не хотела еще раз обременять Эллочку Штемпель, и выбор пал на Бергамо (с Бергамским университетом у тартуской кафедры русской литературы установились постоянные связи). В октябре 1990 года перед отъездом в Коктебель я разговаривала с Зарой и Юрой по телефону (в бергамской больнице телефонный аппарат был установлен в их палате). Операция прошла благополучно, оба шутили, все было в порядке. А когда из Коктебеля я позвонила Юриным сестрам, чтобы узнать последние новости о Зарином здоровье, Наташа попросила меня передать трубку Олегу и сообщила ему о неожиданной смерти Зары (от тромба).

К похоронам мы успели добраться до Тарту. До сих пор писать об этом трудно. Незадолго до операции Зара крестилась, поэтому похороны совершались по христианскому обряду с отпеванием в церкви и только потом была гражданская панихида, все очень красиво и торжественно, с шеренгами держащих свечи студентов вдоль университетской лестницы и от ворот кладбища до могилы. Юра был очень подтянут, в университетском зале посадил меня возле себя и даже пытался подбодрить. А на следующий день говорил мне, что завидует Зариной вере — и он хотел бы верить и в Бога, и в загробную жизнь, но не может, не умеет. С надеждой на встречу было бы легче.

Потом мы еще дважды приезжали в Тарту — на Зарин день рождения и на посвященную ее памяти блоковскую конференцию. Каждый раз вспоминали с Юрой Зару, ее молодые годы. Он чувствовал себя все хуже и хуже, слабел, думал о смерти, тревожился, как без него будет жить Гриша (за остальных детей и внуков он был спокоен). Подлинного интереса к жизни Юра больше не ощущал.

В один из этих приездов нам пришлось обременить его работой над вступительной статьей к сборнику трудов Мукаржовского (через двадцать с лишним лет удалось вернуться к этому замыслу). Юрмих сам хотел пересмотреть несколько устаревшее предисловие. Мы работали в кабинете: Юра лежал на диване, Олег медленно читал текст. Юра прерывал чтение, делая купюры, довольно большие вставки, я все это фиксировала. Мы проработали часа три, и он не позволил сделать ни одного перерыва. Мы знали, что Юра спешит по возможности завершить работу над еще не осуществленными книгами. Запомнилось одно из брошенных тогда вскользь замечаний. Смысл его примерно таков: «То, что могут В. В. Иванов или Б. А. Успенский, — могу и я, мы и сами с усами. Но вот то, что способны сделать в науке В. Н. Топоров и М. Л. Гаспаров, — могут только они». К трудам этих двух ученых он относился с особым интересом.

Во второй Зарин день рождения после ее смерти мы уже не смогли поехать в Тарту — теперь это была заграница. Я написала Юре письмо и получила от него ответ с трагически простыми словами: «В день Зариной кончины долго сидел на ее могиле, там хорошо — поют соловьи». (Юра ошибается — речь идет о Зарином дне рождения, а не о дне кончины, умерла она глубокой осенью, когда соловьев нет). В этом же письме он сообщал об очередном микроинсульте, результатом этих микроинсультов стало и значительное ухудшение памяти.

Но и в таком состоянии Юра не смог отказать, когда ранней весной 1992 года его пригласили с лекциями в Прагу — слишком любил он этот город. Позднее Наташа Орлова мне рассказывала: в практической жизни он был совершенно беспомощен, забывал, когда и где у него лекция (за этим следила Наташа), забывал, что за ним должна приехать машина, и отправлялся в университет пешком или в трамвае, но стоило ему выйти перед аудиторией на кафедру, как спокойно и сосредоточенно он начинал говорить. Сам он в шутку сравнивал себя с лошадкой, которая бойко бежит, почувствовав привычную упряжку. Однако память на имена в последние годы подчас изменяла ему; хорошо было раньше, когда всегда неподалеку была Зара, которая в любой момент могла подсказать нужное имя. Ведь даже подготовить для себя записку с именами Юра не мог: не позволяло зрение. Поэтому публичных выступлений в больших аудиториях он старался избегать.

После смерти Зары даже в кругу своих близких Юра был одинок. Казалось, он утратил желание жить. Если он был в доме один, к нему, оставляя на старших девочек двух малышей, прибегала тартуская невестка Кая, удивительно самоотверженный и добрый человек, старалась что-нибудь ему приготовить, постирать… До конца своих дней он был прекрасным семьянином, очень любил угощать внуков и внучек конфетами, умиляясь малышам и любуясь подрастающими девочками.

На его похороны мы ехали из Санкт-Петербурга. В эстонском представительстве на Большой Монетной специально открыли прием в выходной день для выдачи нам виз. Оказалось, что одних только питерцев собралось великое множество, а четверо молодых москвичей, оформивших только въезд в Эстонию, но не успевших оформить выезд из России пробирались «на ту сторону» лесом.

Не хочется кончать рассказом о похоронах. Передо мной лежит открытка — поздравление с 8-м марта 1979 года:

             Вике

Рифмы к дню 8 марта:
кварта
карта
и плацкарта
А теперь — какого черта! —
Будет рифмой и когорта.
Значит, надо выпить кварту,
И купить себе плацкарту,
И, взглянув хоть раз на карту,
Приезжать скорее в Тарту.
А уж тут — какого черта!
Встретит наша вся когорта.

И подпись — его характерное «Ю.»

Этим и заключу свои воспоминания.

¹ Книга недавно увидела свет: Мукаржовский Я. Исследования по эстетике и теории искусства. Сост. и коммент. Ю. М. Лотмана и О. М. Малевича. Вступ. статья Ю. М. Лотмана. Перевод с чешского В. А. Каменской. М.: Искусство, 1994. — примеч. ред.

^* Лотмановский сборник 1. М., 1995. С. 160–174.

© В. А. Каменская, 1995