[ предыщущая часть ] [ содержание ] [ следующая часть ]
Самоидентификация автора
«Нет, никогда ничей я не был современник». Эти печальные слова Мандельштама, к сожалению могут повторить сейчас представители той общности, к которой он принадлежал. Эта общность является пока единственным хранителем невостребованных, неактуализированных, латентных традиций русской истории. Дело ведь не в наличии или в отсутствии традиции, а в способности современного русского сознания — религиозного, общественного, национального — воспринять эту традицию. Пока же отдельные слои русской христианской культуры остаются непроницаемыми друг для друга.
Речь идет об историко-, а не социокультурной общности, ибо общность эта существует во времени, но почти никогда не получала (или, будем более строги к самим себе, не добивалась) возможности структурироваться, организоваться, выжить, наконец, в социальном пространстве. В этом ее сила и ее слабость — ей по происхождению и по природе чужд нигилизм, но она почти не оказывает влияния на текущие события. И не потому, что она не консолидирована, а потому, что она может консолидироваться только со всем обществом, должна приобрести объект влияния.
Уникален любой живущий, а значит мера его ответственности не зависит от предыдущего опыта нации, определяется совсем другим. «Надо подводить итоги, когда эпоха, созревавшая в недрах прошлого и не имеющая будущего, полностью исчерпана, а новая еще не началась. Этот момент почти всегда упускается, и люди идут в будущее, не осознав прошлого». Сейчас именно то время, о котором говорила Надежда Мандельштам. И именно в такое время остро ощущается настоящее — его реальность, невозможность его игнорировать, невозможность безвольного переживания времени.
В русской истории и русской культуре содержится больше ответов, чем заданных вопросов. «Вопросов нет, потому что нет порождающего их культурного поля», — сказала как-то Лидия Гинзбург. Она исходила из того, что «человек сам не выдумывает вопросы…они зарождаются в окружающей социальной атмосфере». Но кто создает атмосферу?
Получается — никто. Получается, что человек — это совокупность культурных связей, объект, а не субъект культуры и истории.
Но вопросы тем не менее задаются. Не возникают, не самозарождаются, а именно задаются.
Протоиерей Георгий Флоровский закончил свою книгу «Пути русского богословия» следующим утверждением: «Подлинный исторический синтез не столько в истолковании прошлого, сколько в творческом исполнении будущего…». Многоточие и курсив — отца Георгия. Исполнение это происходит в настоящем, здесь и теперь. Исполняется оно людьми, которым дарована свобода воли, а не безличными историческими силами, общественными условиями и культурными обстоятельствами. [271]
Однако придуман способ уйти от настоящего — объявить его будущим. Настоящее называется эпохой постмодерна, постхристианской эпохой, постсовременностью. Это продолжение все тех же левых, декадентских, третьезаветных, социалистических и прочих игр начала века. Интеллектуалы играют, а люди продолжают жить в настоящем и творить будущее.
Некоторые пробуют его предсказывать. Но отличительной чертой иудео-христианской цивилизации является ее способность к качественным изменениям самого разного рода. А их предвидеть невозможно. Рецидивы варварства, которые произошли в уходящем столетии, стали неожиданностью. И сейчас нельзя с уверенностью сказать, что придет на смену фашизму и коммунизму — непредсказуемость зла, увы, имманентна иудео-христианской цивилизации. Владимир Соловьев предсказал и аннексию Кореи, и технологический рост Японии за счет переимчивости японцев, и разрушительность пацифизма. Но он не предвидел, что бремя белого человека окажется гораздо тяжелее, чем казалось в последние годы прошлого века, что главным врагом — варваром–разрушителем — окажется не желтолицый китаец, а белокурая бестия. А ведь Шатобриан предупреждал: «Нашествие варваров сменилось нашествием идей».
Люди XX века порой предсказывали удачнее. Как цитировавшиеся Федотов и Ильин, точно описавшие, что произойдет в России после падения большевиков. Как Набоков, скромно сказавший: «Я ничего не могу предвидеть, хотя и надеюсь, конечно, что под влиянием Запада, и особенно Америки, советское полицейское государство отомрет постепенно».
И сейчас ничего нельзя предвидеть, хотя и можно надеяться, что под влиянием России иудео-христианская цивилизация не только расширится, но и приобретет новое качество. Хватит повторять фразу о том, что Россия являет миру пример того, как не должна жить нация. Национальный мазохизм столь же опасен и неприятен, как и шовинизм; с людьми, которые видят в русской нации только агрессивные и тоталитарные черты, так же скучно, как с теми, кто мыслит в ветхозаветных категориях и считает русских народом богоизбранным. Практический вывод из того, что русская нация хуже всех или лучше всех, один и тот же. Все сводится к отрицанию внутренней работы, к тому, что любое усилие, направленное на личное и национальное самоусовершенствование, обессмысливается. Получается, что здесь и теперь ничего нет и не будет. Остается либо выдумывать легенды об идеальном прошлом, либо пытаться жить в постсовременности.
И хотя постсовременность придумана людьми от Церкви далекими, многим в Церкви нравится ощущать себя живущими в постхристианском мире. И ограничивать пасхальную радость стенами храма, как писал об этом протопресвитер Александр Шмеман. «Не мешайте нам в наших запертых храмах утверждать, что радуется и ликует весь мир. Не мешайте нам, а мы не будем мешать вам строить этот мир и управлять в нем и жить в нем как вам угодно». [272]
Антикреативность такой позиции очевидна. Раз будущее наступило, то оно не творимо людьми, да и прошлое теряет смысл. Фатализм разрушает основы христианского сознания. И не надо, кстати, идеализировать тех, кто думал об этих проблемах в начале века. Фаталистический соблазн, преклонение перед будущим Флоровский обнаружил и у отца Сергия Булгакова, и у других его современников. В прошлом не стоит искать только образцы для подражания, прошлое не стоит населять культовыми фигурами.
А что касается будущего, то festina lente. Попробуем задержаться в современности и не будем рваться в постсовременность. Уже пробовали. Оказалось, что это не только бегство от традиции, но и бегство от себя — от собственной идентичности, субъектности, ответственности. От собственной свободы. Это ведь не то будущее, о котором говорил Ортега-и-Гассет и которое скрепляет нацию. Это не «творимое будущее» Флоровского.
Легенда о наступившей постсовременности, об изживании ценностей, выработанных, по словам Федотова, в трагическом Средневековье и осуществленных в последние столетия, лишает нацию и истории, и настоящего, и будущего. В конечном счете, это очередное посягательство на свободу воли, еще одна попытка навязать человеку и нации магическую предопределенность и языческий циклизм, отучить чувства от навыка различения добра и зла.
«И мы сохраним тебя, русская речь» — это во все времена адекватный ответ на попытки вывести русскую нацию за пределы иудео-христианской ойкумены. Но этого мало. Тоже во все времена. Потому что это ответ культуры, а требуется еще и адекватная цивилизационная реакция.
Мало сохранения и утверждения культурного авторства. Социальное авторство, цивилизационная креативность личности, право на свободу воли и ее проявление — вот о чем идет речь сейчас. А раньше шла речь у Набокова, Мандельштамов, Бродского. И в «Вехах». Так что традиция есть.
Но даже если бы этой латентной традиции не было в русской культуре, это ничего бы не значило. Достаточно того, что она есть в иудео-христианской цивилизации.
Вне которой немыслима Россия. И которая непредставима без России.