Жан-Баптист Ботюль / Сексуальная жизнь Иммануила Канта

Изыскания

Жан-Баптист Ботюль

Сексуальная жизнь Иммануила Канта

Милый Кёнигсберг

Достопочтенные дамы и господа!

Должен признаться, что когда господин доктор Боровски оказал мне честь, пригласив меня в Ваше общество, я долго колебался. Я не специалист по Канту. Такой огромный труд даже пугает меня — это джунгли, в которые мало кто может осмелиться войти. Некоторые все-таки пустились в эту авантюру, и c тех пор их больше никто не видел (смех в зале). Тем более я сомневался, поскольку у меня было ощущение, что, соглашаясь поговорить о сексуальной жизни Иммануила Канта, я как будто совершаю святотатство. Какой ужас! Интимная жизнь философа! Подобные биографические вопросы рассматриваются неохотно, и это совершенно нормально, в тех случаях, когда безрассудно пытаются с помощью биографии мыслителя объяснить его творчество. Однако, я здесь этого делать не собираюсь. Но представляет ли вообще жизнь философа какой-нибудь интерес для философии? Мои профессора в Сорбонне хором отвечали “Нет!” Так меня и учили. Все то время, пока я готовил этот доклад, в глубине души я слышал голос, который укоризненно спрашивал меня: “Как ты можешь говорить о сексуальной жизни Иммануила Канта? Как ты осмелился взяться за этот огромный труд?”

Но какая-то темная сила все-таки заставила меня принять ваше приглашение, и я был вынужден прочитать все — впрочем, не очень многочисленные — работы о жизни мудреца из Кёнигсберга. При этом я пришел к удивительному выводу, которым я с удовольствием поделюсь с Вами. Но прежде чем начать, мне хотелось бы подчеркнуть, что мои заключения, какими бы они не были шокирующими и неприятными, ничуть не умаляют того уважения, чтобы не сказать почтения, с которым я отношусь к Иммануилу Канту, который остается для меня неподражаемым образцом философа. Я далек от того, чтобы делать из сексуальности Канта тему для анекдотов и всякого рода двусмысленностей, нет, это — королевская дорога, ведущая к пониманию кантианства. Давайте же перейдем к теме, ибо как сказал поэт: “Вечер врывается внутрь, и большой белый ягуар прокрадывается в наши сны”.⁴

* * *

Образ, который себе многие составили о Канте, это образ некоего pиre tranquille⁵ философии. Мы знаем о том, как строго был распланирован его временной распорядок, знаем о банальности его оседлой жизни. Он едва ли покидал свой любимый Кёнигсберг — факт невероятный для того времени, когда все великие философы — Вольтер, Руссо, Дидро, Юм — были еще и великими путешественниками, европейцами, испытывающими чувство любопытства к своему континенту. Кант же оставался в Кёнигсберге. Там он родился, там он работал, там же он и умер. Самые большие немецкие университеты того времени — Галле, Йена, Эрланген, Митау — предлагали ему кафедры. И всякий раз Кант отвечал отказом. У него были свои привычки. Каждый день в без пяти пять его будил слуга Лампе, и когда било пять часов, он садился за стол, выпивал одну или две чашки чая, выкуривал трубку и готовил лекции, которые он вел в течение всей первой половины дня — пока стрелка часов не показывала время без четверти час. Затем он выпивал бокал венгерского вина и в час садился за стол. После обеда он совершал прогулку до крепости Фридрихсбург, причем всегда шел по одному и тому же маршруту, который соседи окрестили “Философской тропой”. Можно было узнать время и без колокольного боя: мимо шел философ... После чтения газеты — в шесть часов — он отправлялся в свою рабочую комнату (он заботился о том, чтобы в ней постоянно поддерживалась температура в 15 градусов), и снова принимался за работу, причем всегда садился так, чтобы можно было видеть башню старого замка. Если разросшиеся деревья препятствовали ему наслаждаться этим видом, это мешало его размышлениям. Около десяти часов, через четверть часа после того, как он заканчивал свои размышления, он шел в спальню, окно которой в течение всего года оставалось закрытым, раздевался и ложился в постель, причем этот процесс сопровождался рядом вполне определенных манипуляций, благодаря которым он мог всю ночь напролет оставаться полностью закутанным. Если же ночью ему необходимо было выйти, он ориентировался по тросу, протянутому между кроватью и уборной, чтобы не оступиться в темноте.

В век просвещения, когда вся Европа оказалась охваченной восстаниями, когда в разгаре была Французская революция (которую он приветствовал), Кант оставался в этом городе на Балтийском море: Кёнигсберг! Он никогда не посещал Италию, вопреки немецкой традиции большого конного путешествия, как оно было описано в 18-м веке Винкельманом, современником Канта и тоже пруссаком, как и он (не забывая тут, конечно о великом Гёте, жившем поколением позже).

Кант совершал только “маленькое путешествие” между своим домом и церковной башней. Такая жизнь — без резких очертаний, внешне протекающая без кризисов и драматических моментов — относится и к наиболее интимной сфере мужчины Канта. Он никогда не был влюблен, всю жизнь оставался холостяком, у него не было ни возлюбленной, ни служанки. Он относится, так же, как и Ньютон и Робеспьер, к тем великим мужчинам, которые не интересовались женским полом. Неприступный! Бесполый...

В доме Канта никогда не было никаких женщин, никаких служанок. Один лишь слуга — преданный Лампе, которого он, как говорят, прогнал, когда ему стало известно о его свадьбе... Как покинувший свою орбиту электрон, он также не посещал своих братьев и сестер с их семьями (из девяти детей шорника Иоганна-Георга Канта и его жены Анны-Регины пятеро достигло зрелого возраста). Он никогда не навещал своего брата Иоганна-Генриха, пастора, и не писал ему никаких сердечных писем.

Часто мы говорим: Кант неблагодарный кандидат в герои биографического повествования или приключенческого романа. В отличие от Пифагора, о котором легенда утверждает, что он прожил двадцать полных жизней, Кант, кажется, едва прожил хотя бы только одну.

Но я все же не разделяю тот взгляд, когда в его монотонном существовании видят ограниченность философа. Мне очень хотелось бы показать Вам, что за этой добровольной, культивированной банальностью кроется нечто существенное для философии Канта и для философии вообще. Я хотел бы Вам объяснить, почему вопрос безбрачия является вовсе не случайным вопросом и относится — к сути самой философии.

Возможно, этот тезис покажется сегодня шокирующим. И все же люди не могут воздать должное мудрости того философа, который никогда не стремился разделить свою жизнь с женщиной. Можно считать кантовскую систему спорной, можно смеяться над его персоной, но имеется пункт, в котором Кант вызывает только всеобщее восхищение: это его безбрачие. Все его положения являются спорными, кроме одного: философ, который достоин этого имени, не должен иметь жены.

Что касается его сексуальной жизни, то прошу Вас воздержаться от всех предубеждений, не судить здесь опрометчиво и даже, насколько это возможно, вообще не судить. Я прошу Вас сохранять то самообладание, о котором говорил Спиноза в своем “Политическом трактате”: “Не плакать, не смеяться, а понимать”.

* * *

Кант не жил подобно отшельнику, далекому от своего города и своего времени. Поостережемся же представлять его противником светской жизни, который заперся в своей башне из слоновой кости. У меня есть подозрение, что биографы “разгладили” его жизнь; что они словно покрыли его личность лаком, чтобы скрыть ее неровности и пятна и запечатлели историю стареющего Канта, одержимого обсессивным синдромом. Но ведь этот человек жил и до того, как он стал известным, то есть до того, как ему исполнилось шестьдесят лет! Когда он был всего лишь “магистром”, он часто посещал трактиры, играл в бильярд, порою до поздней ночи. Когда он стал ординарным профессором, который мог купить себе дом и позволить себе слугу, он любил собирать у себя компанию, устраивая продолжительные обеды, которые могли тянуться до вечера. Кант охотно ходил в гости и получал приглашения от лучших кругов Кёнигсберга, которые ценили этого “учтивого человека”.⁶ На званых обедах графа Кайзерлинга и его супруги, у которых Кант в пору своей молодости был домашним учителем, он имел право на почетное место. Ибо, как замечает свидетель, “он всегда направлял нить разговора”. Кант мог вести беседы на все темы. Впрочем, и ему задавали вопросы обо всем. В 1774 г., один ученый физик, который получил от городского управления заказ установить на Колокольне церкви Хабербергер первый в Кёнигсберге громоотвод, писал нашему философу, желая узнать его мнение. — Кант — молниеносный член городского совета!

* * *

Имелась простая причина, — о которой, конечно, мало говорят — почему Кант не желал оставлять Кёнигсберг. У него там было в некотором роде свое дело. Часто представляют себе нашего философа как преподавателя высшей школы, который имеет постоянный оклад и, будучи государственным служащим, неуязвим для всех нужд. Сильное искажение перспективы и явный анахронизм!

Кант получал от королевской власти небольшое жалование в качестве вицебиблиотекаря. Но в качестве профессора он работал за свой собственный счет. Независимость, но со всеми неизбежными последствиями, которые она с собой несет! Большая часть его постоянных доходов состояла из гонораров, которые ему выплачивали его ученики. Нет клиентов — нет денег! Кант все еще был вынужден работать в старой средневековой системе, по которой учителя высшей школы оплачивались своими слушателями. Никакого сравнения с нашими современными университетами, и даже с Берлинским, который в тридцатые годы девятнадцатого столетия обеспечивал господину профессору Гегелю как карьеру, так и уверенность в своем социальном положении. Кант занимался философией как свободной профессией, подобно врачу или адвокату. Чтобы принимать своих клиентов, ему нужно было большое помещение. Поэтому у него всегда был свой собственный дом, на первом этаже которого он обустроил аудиторию, которая была самым важным пространством и средоточием жизни Канта. К тому же, это орудие труда можно было сдавать в аренду.

Иногда потешаются над брюзжанием нашего философа по поводу шума у соседей, особенно, когда они начинали петь; речь идет, в частности, о заключенных соседней городской тюрьмы — их монотонные (и не всегда приличные) песни доносились из окон камер. Кант писал городской администрации, с просьбой оказать ему содействие... — Поющие заключенные!

Кант работал дома. Ему была необходима тишина, для того чтобы готовить свои лекции и читать их, — никакого шума. Его дом был маленьким предприятием с двумя служащими: им самим и его слугой Лампе. Его клиентура состояла как из молодых студентов, так и из некоторых старшекурсников. В программу входили всевозможные предметы: география, поэзия, артиллерия, астрономия. Слишком часто забывают, что он не философия была основным предметом его преподавания. Абсурдно делать из него первого профессора философии! Кант — не первый философ современности, он — последний философ Ancien Regime. Его философские книги, которые он писал либо после, либо до работы, — это как изнуряющее пристрастие или терапия искусством. Должностные лица, получившие хорошее назначение в университете, долгое время смотрели на него как на философа-любителя. Но и в последствие, когда — впрочем, довольно поздно — пришла слава, Кант играл роль ходячей энциклопедии. Вплоть до семидесяти пяти лет, то есть до тех пор, пока у него оставались для этого силы, он читал свои лекции. Он не получал никакой пенсии.

Какой тягостный труд! Жизнь не легка. Некоторые студенты не платили. Других, которые не располагали средствами и которых порекомендовали друзья, приходилось принимать бесплатно.

Подобно крестьянину, который должен круглый год заботиться о своем поле, Кант не мог взять отпуска. Для скромного сына ремесленника, который произошел из многодетной семьи, эта интеллектуальная жизнь уже была большим успехом! Как хотелось бы увидеть его гуляющим по Парижу и Венеции! Как хотелось бы увидеть, что он женился! Что он читает еще больше лекций, чтобы растить своих детей, которые, пронзительно крича, носятся по коридору, в то время как господин профессор Кант в своей аудитории своим слабым, еле слышным голосом пытается удержать внимание у своих русских и прусских клиентов к сути вопроса!

* * *

Кант едва ли выбирался дальше Пиллау, до которого от Кёнигсберга было приблизительно сорок километров морем. В этих случаях он всегда страдал от морской болезни. Он никогда не ездил в Ригу, которая находилась менее чем в четырехстах километрах, — интеллектуальный центр, в котором жил его издатель Харткнох. Если бы он оказался там 31-го сентября 1773 г., он мог бы иметь знакомство с Дидро, который остановился там по пути в Санкт-Петербург. Эта многодневная поездка в почтовой карете утомила французского философа, и он отдыхал в объятьях одной двусмысленной дамы. Эта дама вдохновила его на написание одного вольного стихотворения под названием “Служанка с постоялого двора на лошадиных ногах”:

Красива ты, очень красива

Вся Рига перед тобой бледнеет

Служанка на лошадиных ногах

Ее лифчик однажды снимал я за один обол

За один двойной франк... За тот двойной франк

Что дала мне она? Свою длинную грудь

За один лишь экю... И за этот экю

Что же делала она? Я мог увидеть ее зад

А за два экю, что тогда?

Я имел ее отверстие и входил внутрь

За три экю, двойной франк и один обол

Я получил грудь, зад, отверстие и сифилис

И это за одно единственное мгновение... а говоря точнее

Но чтобы все это получить, ее господину, галантному герою

Понадобилось в десять раз больше денег

И шесть месяцев изнывания от скуки.⁷

Итак, у Дидро не было возможности прочитать это стихотворение Канту. Однако, в 1773 г. француз все же проезжал через Кёнигсберг. Он, правда, не просил ни о какой встрече с Кантом, который во Франции в то время был еще неизвестен. А жаль. Можно только помечтать о совместном ужине двух мужчин за праздничным столом, как они устраивались Кантом. Встретить там женщину было маловероятно, и Дидро, наверное, очень удивился бы этому. Салон без философии (на разговоры на эту тему во время обеда Кантом был наложен запрет) и без женщин? Воистину странный он, этот пруссак.

I. Мария Шарлота

Сексуальность Канта вызывала любопытство уже у его современников. В конце его жизни Яхманн — один из одобренных самим Кантом биографов — предоставил ему подробный вопросник, в котором особенно примечателен следующий вопрос: “Не имела ли счастье какая-либо особа внушить к себе исключительную любовь и внимание?”⁸ Кант не снизошел до ответа. Нам известно, что он остался холостяком, однако нам не известно, остался ли он девственником. Мы можем быть уверены, что Кант не был чужд чувственности, поскольку был гурманом. Он ни в коем случае не был бесчувственным, его рот и губы были полностью функциональны. Он не стыдился своего тела. Как только у него появлялись какие-то деньги, он покупал себе удобную, и даже элегантную одежду. Конечно, он вовсе не обладал сложением ловеласа. Его рост был метр пятьдесят (мать называла его “мужичок”), у него была большая голова и несколько опущенное левое плечо. Но все же он не оставлял женщин равнодушными. Об этом свидетельствует следующее письмо, которое он получил в 1762 г., в возрасте тридцати восьми лет, от некой Марии Шарлоты Якоби:

“Дорогой Друг

Вас не удивляет, что я решаюсь писать Вам, великому философу? Я надеялась увидеть Вас вчера в моем саду, но мы с подругой обыскали все аллеи и не нашли нашего друга под этим небосводом, мне пришлось заняться рукоделием — лентой для шпаги, предназначенной для Вас. Претендую на Ваше общество завтра в послеобеденное время. Я слышу, как вы говорите: да, да, конечно приду; ну хорошо, мы ждем Вас, мои часы также будут заведены. Простите за это напоминание. Вместе с подругой я посылаю Вам воздушный поцелуй, у Вас в Кнайпхофе воздух тот же, и мой поцелуй не потеряет свою симпатическую силу. Будьте веселым и здоровым.

Якобин”⁹

Эта дерзкая молодая женщина играет с теорией передачи на расстояние “симпатии”, да еще и желает поразвлечься с философом. До каких пределов? Приглашение прямое и рискованное, тем более что исходит оно от замужней женщины, ибо она состояла в замужестве, эта Мария Шарлота Якоби, урожденная Швинк, — замужем за одним банкиром. Подарить кому-то портупею — это имело весьма пикантный привкус. А вот выражение “заводить свои часы” объяснить не так легко. Согласно одним интерпретаторам, оно встречается в романе Лоренса Стерна “Тристрам Шенди”, опубликованном в 1760 г., который в то время читали по всей Европе. В этом романе один пастух всякий раз, когда он собирался выполнять свой супружеский долг, заводил в своей хижине часы с маятником. Согласно же другим, нужно сопоставить это выражение со следующим замечанием из “Антропологии”: “Что же касается ученых женщин, то они пользуются книгами примерно так же, как своими часами: они носят их только для того, чтобы показать, что у них есть часы; хотя обычно эти часы у них не ходят или неверно показывают время.” ¹⁰ То есть, Мария Шарлота таким образом приглашала его к благонравной культурной беседе.

Однако, у меня есть другая гипотеза, она касается чулок Канта. В конце восемнадцатого столетия, до того, как длинные штаны начали заменять штаны до колен или бриджи, все состоятельные мужчины носили чулки. Чтобы чулки не сползали и чтобы сползшие на колена традиционные подвязки для чулок не перетягивали артерию, Кант изобрел хитроумную систему, с помощью которой кровь могла свободно циркулировать без перебоев. Лента, охватывающая его чулки, проходила через два корпуса карманных часов, имеющих форму футляров, они были укреплены на каждом бедре и снабжены пружиной. Таким способом философ мог точно регулировать напряжение лент, так, чтобы они не давили на артерии. Тут становится понятным то значение, которое Кант придавал и своему здоровью, и своей одежде. Таким образом, в письме фрау Якоби, которой было известно об этой своеобразной привычке Канта, связанной с одеждой, выражение “хорошо завести свои часы”, могло также означать “разодеться в пух и прах”, а именно, в той части тела, которая обычно скрыта от посторонних взглядов. Сексуальное приглашение? Я полагаю, да.

Не известно, ответил ли Кант этой дерзкой дамочке Марии Шарлоте. Известно лишь то, что в 1768 г., то есть через шесть лет, она во втором письме послала нашему философу еще одно приглашение, на этот раз, чтобы он приехал в Берлин, где она скучала.¹¹ Кант не взял ближайшую почтовую карету, чтобы поехать к ней. Было ли у него желание сделать это? Во всяком случае, у порога стучался возраст сорока четырех лет — возраст возрождения любовных похождений. В принципе, Кант ничего не имеет против, как он объясняет в своей “Антропологии”: “Пуризм циника и умерщвление плоти отшельником, ничего не дающие для общественного блага, — это искаженные формы добродетели и не привлекательны для нее; позабытые грациями, они не могут притязать на гуманность”.¹² Это и делает наш случай таким сложным: мы не имеем дело ни с циничным мизантропом, ни с анахоретом или монахом.¹³ Нередко бывает, что моралисты проповедуют целомудрие, в то же самое время наслаждаясь радостями плоти. Кант же поступает прямо противоположным образом: он проповедует радости жизни, однако на практике воздерживается, отказывается от удовольствий и владеет собой. Что за странный человек!

<...>

Как мы знаем, в течение девяти долгих лет молодой Кант был домашним учителем в богатых прусских семьях в окрестностях Кёнигсберга (в том числе и у Кайзерлингов). Извлек ли он выгоду из тесной совместной жизни среди многочисленных домашних слуг — к которым он и сам принадлежал — чтобы познать женщину во плоти?

Он становился старше и состоятельней, но не прибегал к возможности нанять экономку или служанку, горничную или какую-нибудь другую особу женского пола. Для всех видов работ он нанял Лампе, отставного солдата, послушного и ограниченного.

Прекрасный дом, приятная наружность... Ничего от профессора без средств или ученого оборванца. “Элегантный Магистр”, как называли его некоторые современники, был неплохой партией для прекрасного пола. Если верить его биографу Боровски, то по меньшей мере дважды “порядочные” девушки проявляли интерес к тому, чтобы выйти замуж за нашего философа. Однако Кант отказывался. Или говоря точнее: Он откладывал решение на более поздний срок — применительно к браку он установил неизменную прокрастинацию¹⁴. Но я хотел бы еще раз подчеркнуть, что он никоим образом не обходил женщин вниманием.

В этом отношении он весьма отличался от шедших ему на смену молодых романтических интеллектуалов, представлявших поколение разочарованных и неискушенных молодых людей, которые в силу многолетнего пребывания в закрытых учебных заведениях оказались полностью беспомощными и лишенными всякой осведомленности о том неизвестном континенте, который представляет собой противоположный пол. Давайте в первую очередь сделаем следующий вывод: женщины представляли интерес для Канта, и Кант представлял интерес для женщин.

III. Должна ли у философа быть жена?

Вот Кант: светский и невинный, одинокий и общительный, приятель любезным служанкам, но не любитель плоти. Мы противоречим сами себе! Мы находимся в плотной пелене тумана, того тумана, который в хорошее время года лежит на побережье Балтийского моря. И теперь этот туман, скрывающий предмет нашего рассмотрения, сгущается даже еще больше. Одно возражение со всей серьезностью выявляет противоречие в гипотезе о его девственности. Таким воплощенным кантианцам, как Вы, не нужно напоминать высший принцип кантовской морали: “Поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой, ты в то же время можешь желать, чтобы она стала всеобщим законом”.¹⁵

Теперь приложим этот закон к сексуальной жизни. Сразу же становится ясно, что девственность столь же мало может быть оправдана, как и убийство, и что она точно так же ведет к противоречиям: ведь если бы все люди стали практиковать девственность, то это привело бы к концу рода человеческого.

Не может быть, чтобы такой великий ум, как Кант, допустил противоречие в своих собственных принципах. Следовательно, для человеческого рода девственность не может иметь значение всеобщего закона.

Но это возражение еще более усилится, если я рассмотрю другой установленный Кантом принцип, согласно которому “каждый орган существует, имея в виду какую-то цель, которую он должен выполнять”¹⁶. В том числе и половые органы... функционирование которых у философа блокировано... Но в таком случае получилось бы, что наш мужчина — это монстр, снабженный совершенно бесполезными атрибутами. Не находить никакого применения для genitalia — это идет вразрез с основополагающими законами природы.

Вы следите за мной? Теперь вы понимаете, что сексуальная жизнь, то есть, соответственно, сексуальная не-жизнь Канта — это не просто вопрос исторических сведений, информации, документов или анекдотов, подобных многим другим; — она касается связности кантианской системы?

Мы находимся посреди джунглей, и внутрь проникает ночь. Нам будет угрожать бесконечная темнота, если мы не зажжем свет, и если наши песни не призовут утреннюю зарю.

* * *

Чтобы рассеять тьму, я начну с tabula rasa и буду говорить так, как если бы Вы никогда не открывали ни одной книги Иммануила. Я, конечно, знаю, что это не так, иначе бы вы не оказались здесь, так далеко от Кёнигсберга, пережив столько опасностей и столько раз сталкиваясь со смертью, пустившись в это плавание — в эту величественную авантюру. Но время от времени нужно уметь и начать с нуля (в зале шум одобрения).

Поэтому, давайте снова вернемся к основоположениям кантианства. Кант революционизировал мораль. Для него основополагающий вопрос этики заключается в том, чтобы дать определение блага. Именно это пытались сделать все без исключения философы античности: воздвигнуть иерархию различных видов блага, чтобы обнаружить высшее Благо — то, что по-латыни называют summum bonum, и в качестве чего различные авторы называли то удовольствие, то истину, то добродетель. Ценности, которые являются внешними по отношению к человеку, которые превосходят его и которые им не созданы.

В этом пункте Кант действует решительно, так сказать, de faзon renversante¹⁷.

Для него критерий моральности прилагается не к тому, что мы делаем, а к тому, как мы это делаем. Вовсе не результат поступка принимается во внимание. Ведь в противном случае, самый отъявленный разбойник, делающий благотворительные пожертвования церковному приходу, мог бы быть уверенным, что он прямиком отправится в рай. Нет, то, что составляет моральность поступка, — это чистота намерений и честность воли. Качества, оценку которых, нужно признаться, довольно трудно произвести извне. Однако же это единственный критерий, который позволяет избегнуть морали в стиле бульварной прессы — то есть, набора каждый день меняющихся советов и меню, в которых нам дают рецепты счастья. Поэтому для Канта вопрос звучит не “Как мне стать счастливым?”, а “Как мне стать достойным счастья?”

В первой формулировке речь идет о разрыве между нашим состоянием и высшим блаженством. Мудрость состоит здесь в том, чтобы уменьшить этот разрыв — как взбираются на гору, чтобы приблизиться к ее вершине. В формулировке Канта речь, напротив, идет о разрыве между собственной самостью и той идеей, которую человек составляет об этой самости. Речь идет о достоинстве. Человек возлагает на себя закон сам — этот закон не нисходит с небес. Человек Канта сам направляет собственную совесть, он не нуждается ни в отце-исповеднике, ни в гуру. Вы помните, что Кант восхищался Руссо, для которого совесть — это источник морали, “бессмертный божественный инстинкт и голос Небес”. Таково и кантовское воззрение. Прислушаемся же к нашей совести! Это голос долга.

Что обеспечивает возможность подчинения этому голосу? В повседневной жизни приходится изобретать некоторые уловки. Примером может послужить ужасное обязательство: вставать и работать каждое утро... Разрешение задачи зовется Лампе. И вот, каждое утро, в без пяти пять, Кант слышал, как громкий голос его слуги Лампе заполнял пространство обращением: “Пора!” — голос долга, приходящий извне и имеющий дисциплинарный акцент (Лампе был отставным солдатом, принимавшим участие в Семилетней войне). Это давало Канту возможность следовать тому, что он написал в своей “Критике способности суждения”: “Ибо там, где выступает нравственный закон, объективно нет свободного выбора в отношении того, что нужно делать”¹⁸.

У этой теории есть то преимущество, что она может обосновать моральное долженствование даже без веры в Бога. Она объединяет в одном и том же стремлении верующего и агностика. Чтобы чествовать добродетель нет нужды ни в какой теологии. Кантианская мораль дает возможность основать систему, которая столь же могущественна, что и религиозная крепость, но не обладает недостатками клерикализма. Она устанавливает универсальные принципы. На этом основании Кант и почитается у меня дома во Франции, как в Университете, так и в Республике. Его мораль обращается к человеку как таковому, и нам это нравится.

А что же женщины?

Это не шутка. Как быть с разнообразием людей? Канта интересует человечество во всем его многообразии, со всеми его подразделениями: мужчины и женщины, душевно здоровые и душевно больные, дикие и цивилизованные.

Возьмем, к примеру, последнее из названых подразделений. Кант знает дикарей. Точнее говоря, он слышал о них. Его лекции по географии, представляющие собой компиляции сведений, которые он черпал из газет и отчетов о путешествиях, — полны поразительных замечаний. Вот лишь некоторые отрывочные выписки, которые я выборочно сделал с его страниц: “Одна нация в Америке вдавливает своим детям голову до плеч, так что кажется, будто они не имеют шеи.[...] Их [готтентотов из мыса Доброй надежды] грубость превосходит всё. Запах этих людей доносится уже издалека. Своих новорожденных детей они сами обильно мажут коровьим навозом и так укладывают их на солнце. [...] Родители [у эскимосов], когда они становятся старыми, устраивают званый обед и велят своим детям себя задушить, однако же никогда не умирают от своих собственных рук”. Итак, даже в этих широтах стоит доносить голос долга!

Что касается подразделения на душевно здоровых и душевно больных, то тут он припас кое-какой сюрприз, ибо позже мы увидим, что себя самого Кант вообще-то причисляет не к первой, а, скорее, к последней категории, как ипохондрика и меланхолика.

И, наконец, подразделение мужчина/женщина. У нас перед глазами словно проходит хромающее человечество. По дороге цивилизации и культуры оба пола маршируют не в ногу. Чтобы убедиться в этом, нужно оставить в стороне три строгие “Критики”, и обратиться к менее значительным и менее авторитетным работам, взять, к примеру, “Антропологию с прагматической точки зрения” или “Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного”, не забывая про “Замечания” к “Наблюдениям”. Тут мы читаем о женщинах следующее:

“Женщине, у которой, как у г-жи Дасье, голова полна греческой премудрости или которая подобно маркизе Шатле ведет ученый спор о механике, не хватает для этого только бороды”.

“Я не думаю, чтобы прекрасный пол руководствовался принципами”.

“Некоторые женщины злоупотребляют тем правом, который предоставляет им принадлежность к женскому полу, — быть невежественным.”

“Мужчину легко узнать, женщина же не выдает своих тайн, хотя чужие тайны (ввиду ее словоохотливости) она хранит плохо”.

“Смех есть нечто мужское, а плач нечто женское”²⁰.

И так далее. (Неоднозначная эмоциональная реакция у слушателей)

Я думаю, что у некоторых из Вас эти цитаты могли вызвать замешательство. Но я прошу Вас не слишком торопиться и не выносить пока своих суждений. Чтобы разобраться во всем этом, следует, прежде всего, включить Канта в философскую традицию.

* * *

Для меня кантианство — это скорее способ жизни, нежели учение. В большей степени совокупность жестов и поступков, нежели собрание текстов или система понятий.

Мыслить — значит вести жизнь мыслителя. Есть слово, в котором это определение находит свое выражение. — Аскеза в античном смысле этого слова — означает не умерщвление плоти, а упражнения, практику и правила жизни.

Жить без женщины — это аскеза. Ровно как и жить с женщиной.

Что касается правил жизни, то под них подпадает также вопрос совместного обучения. Стоит ли в философскую школу допускать женщин? В каком качестве? В качестве жен, подруг или возлюбленных? В античности ответы на этот вопрос давались разные, в зависимости от оттенка той или иной философии.

Римский стоик Музиний написал сочинение под заглавием “Почему философу стоит жениться?”, в котором он объясняет, что жить согласно природе и разуму — значит жить в супружеской паре.²¹ Мудрецу больше чем кому-либо другому надлежит следовать долгу супружества. А в пятом столетии грек по имени Гиерокл заявлял, что люди — это “парно живущие животные” и что брак “для нас, если ему не препятствуют какие-либо обстоятельства, является императивом”.

Но следует согласиться, что эта традиция гамофилии²² в греческой и древнеримской философии представляет собой меньшинство. Эпикурейцы и киники были против брака. Среди платоников постоянно повторяли один и тот же анекдот про бранчливую мегеру Ксантиппу, которая была женой Сократа. Первые христианские философы также весьма скептично относились к тому, что они называли “ярмом брака”. Святой Павел опасался, что стремления плоти могут отвлекать супругов от молитвы... Эпиктет приводит в своих “Беседах” устрашающий список супружеских обязанностей: кипятить воду, провожать детей в школу (нельзя было позволять им идти одним, ведь вокруг было столько педерастов), оказывать услуги тестю, покупать своей жене шерсть и масло, предлагать ей кров и питье. Горшки и выводок детей! Попробуй тут пофилософствовать! О сексуальных обязанностях уж вообще промолчим... Ибо жене принадлежит тело супруга, а не наоборот. А женское желание — это закон.

Однако же, философия — это деятельность, которая занимает все время жизни, полностью. Как писал Сенека Луцилию: “Не думай, что ты можешь заниматься ею только в свободное время.”. Девятью столетиями позже тот же самый урок давала Элоиза своему возлюбленному Абеляру: “Отвлечься от философии хотя бы на мгновение — значит почти то же, что отказаться от нее. Если вы ее прервете, она вас оставит”. Один мой знакомый пианист как-то сказал мне: “Если я не играю один день, то по моей игре я замечаю это сам. Если я не играю два дня, то это замечает публика.” То же самое относится и к философии. Я сослался тут на Элоизу, однако этого еще недостаточно. Вы знаете историю ее трагической любви к философу Абеляру. Вы знаете, что этот мыслитель XII-го столетия — который являлся основателем Quartier latin, где он собирал своих учеников и поклонников, — в один момент испортил свою блестящую карьеру, влюбившись в Элоизу — прекрасную образованную девушку, которая была на двадцать лет его моложе. У Абеляра была одна разумная идея — любовь с этой юной особой; и одна глупая идея — намерение на ней жениться. Первому предложению Элоиза очень обрадовалась, второе ее рассердило. Жениться? Она отказывалась, ссылаясь на святого Иеронима, на святого Павла, на Теофраста и Цицерона. Тяжелый урок в философии, который напомнил “галльскому Сократу” — такое прозвище дали Абеляру — о его долге. “Разве не стыдно и не досадно: мужчину, которого природа произвела для всего мира, подчинить одной единственной женщине и склонить его под подлое ярмо?”, возмущалась Элоиза, которая вовсе не была женоненавистницей, а просто имела пессимистическое представление о браке (“Женщины всегда были способны приводить великих мужчин только к руинам”).²³ Но Абеляр — это великий мужчина, по меньшей мере потенциально. И именно женщина должна напоминать ему об обязанности соблюдать безбрачие!

Если я задержался на этой прекрасной истории немного дольше, то потому, что во времена Канта образ Элоизы все еще был актуален. Хотя Элоиза умерла в 1164 г., она все еще продолжала жить в творчестве одного автора, которым Кант восхищался больше всего, — Жана-Жака Руссо, давшему одному из своих самых известных произведений заглавие “Новая Элоиза”. К Элоизе XII-го столетия его сюжет имеет мало отношения. Руссо изображает странное трио, состоящее из Юлии, ее возлюбленного Сен-Прё и ее супруга мсье де Вольмара, живущих вместе в совершенной и невинной дружбе, — все трое добродетельные до мозга костей. Это довольно мало согласовывается с теми жалкими условиями, в которые в своей реальной жизни поставил себя Руссо в своих отношениях с противоположным полом. Он решился сожительствовать с одной “простодушной” женщиной по имени Тереза Левасёр, родившей ему пятерых детей, всех из которых он от себя удалил. Сплошные противоречия! Спутница, да, но только при условии, что она необразованна. Пара, да, но только чтобы не нужно было воспитывать детей. Я не собираюсь тут производить процесс над Руссо. Но в его случае я вижу яркий пример противоречий относительно брака, в которых запутались философы.

Величайшие из них оставались холостяками. В XVII-м столетии все без исключения: Декарт, Спиноза, Паскаль, Лейбниц, Мальбранш, Гассенди, Гоббс. В XVIII столетии некоторые из них решились на брачную авантюру, например, Дидро. Но только не Юм, не Вольтер, и не Кант. В XIX-м столетии Гегель, Фихте, Шеллинг, Конт и Маркс женились, Шопенгауэр, Ницше и Киркегор — нет. Сегодня этот вопрос решен. Говорят, что один из величайших французских философов, Ален, собирается на склоне лет заключить брак, после того, как он долго от него отказывался.²⁴ Бергсон же и Башляр своему положению не изменили. В наши дни Сартр и Симона де Бовуар все еще исповедают максиму Абеляра и Элоизы: философии — да, браку — нет.

У меня создается впечатление, что близится к завершению целая эпоха. Пройдет еще пара десятилетий, и на безбрачных философов будут смотреть как на курьез, а на женатых как на норму. История, длившаяся на протяжении около двадцати столетий, на наших глазах завершается окончательной победой брака.

Раньше европейские философы — если только они не были, как Монтень, Монтескьё и Гольбах, дворянского происхождения — были “пасынками общества”. Не слишком бедные, но и не богатые в достаточной степени, чтобы основать семью. Когда они происходили из народа — как Кант, отец которого был шорником, — они были вынуждены устраиваться на службу к богачам, князьям или преуспевающим бюргерам в качестве секретарей, библиотекарей или домашних учителей. Вести речь о женитьбе тут затруднительно. Для девушек из хорошего дома они не были удачной партией. Но помимо каких-то денег, они, к счастью, располагали еще и интеллектуальным капиталом, чья стоимость с XIX-го столетия повышается. Возьмем в качестве примера Гегеля: домашний учитель, то есть слуга, поначалу, — позже он все же сделал “хорошую партию”. Будучи всего лишь скромным директором гимназии в Нюрнберге, он — хотя и не без трудностей — получил руку молодой дворянки, Марии фон Тухер. Это “вложение капитала” родителей Тухер должно было оказаться удачным, ибо Гегель получил приглашение на профессорскую кафедру в Берлинском университете. Наслаждаясь сделанной карьерой, он писал другу: “Я достиг своей земной цели. Служба и любимая жена — это все, что нужно на этом свете”²⁵.

Ужасные слова! Где же тут величие философа? Служба и жена...

Кант элегантно избегнул этой участи. Никакой супруги, никаких тестя с тещей, никакой хозяйки, никаких законных или незаконных детей. Он ускользнул от всех этих туанет, терез, каролин, регин и прочих...²⁶ Ему не пришлось столкнуться с неприятной ситуацией женившегося в молодости Гегеля, который был вынужден быстро дописывать свою “Науку логики”, чтобы быть в состоянии профинансировать свое домашнее хозяйство.²⁷ Он избегнул необходимости отдать в залог свою библиотеку, как отдал свою Дидро Екатерине Второй, чтобы иметь приданное для своей дочери Анжелики. О потомках Карла Маркса, которые мешали этому великому мыслителю, сохранять свободу духа от материальных забот, я лучше вообще промолчу.²⁸

<...>

Если Кант отказывается жениться, то потому, что он долго вел наблюдения над браком и анализировал его. Ужасающая констатация! — “Оставь надежду всяк сюда входящий!”, как писал Данте. Брак — это ад. Чтобы сказать это, наш философ не прибегает ни к каким сильным образам, он замечает только: “Трудно также доказать, что достигшие старости люди большей частью состояли в браке”²⁹. Приходится выбирать — состариться или жениться. Брак — это замедленное самоубийство, дозволенный способ сократить свои дни. Одних только сексуальных отношений между супругами недостаточно, чтобы объяснить этот преждевременный расход жизненной силы. Вся семейная жизнь истощает силы. Чтобы дать объяснение подобной ежедневной катастрофе, мы должны вернуться к основанию этой связи.

V. Голова, полная сверчков

Пресыщение жизнью

Не стоит обманываться на счет мнимого спокойствия его жизни. За регулярностью его временного распорядка и монотонностью его рабочей жизни скрывается ужасная авантюра, временами граничащая с помешательством. Отовсюду подкрадываются призраки. Кантовские причуды — это смирительная рубашка, которую он надевает на себя с героическим самообладанием, чтобы не оказаться в ситуации, которая бы его опорочила.

Я что-то здесь изобретаю?

Кант никогда особенно никому не доверял. Вы, несомненно, будете разочарованы его перепиской: ничего интимного, исключая некоторые изредка встречающиеся конфиденциальные вещи, относящиеся к здоровью (он страдал от запоров). Может показаться, что некая невидимая рука уничтожила все личные письма. Но это сам Кант подвергал себя цензуре. Он не нуждался в том, чтобы сокращать или вычеркивать какие-либо признания: он никогда их и не писал.

Кант оставил после себя лишь немного косвенных улик для тех, кто мог их прочитать.

В “Споре факультетов” он пишет: “Из-за плоской и тесной груди, затрудняющей работу сердца и легких, я был предрасположен к ипохондрии, которая в юности граничила с отвращением к жизни”.³⁰

Он признается в этом в семидесятичетырехлетнем возрасте, не уточняя, когда именно “в юности”. Но главное сказано: он был под угрозой самоубийства, он — ипохондрик.

Что такое ипохондрия?

В “Антропологии” он обозначает ее как Grillenkrankheit^{^30*}. Ипохондрик — это Grillenfaenger (меланхолик, “ловец сверчков”). У меня дома в южной Франции этот трудно локализуемый шорох, этот рассеянный и оглушительный шум производят цикады. Но в Пруссии нет цикад... Сверчки не могут там жить под открытым небом, только возле камина, то есть в тепле. Их резкий стрекот истязает тех, кто страдает от бессонницы... Эти немецкие сверчки в камине заставляют меня вспомнить об английской “летучей мыши в ратуше” или о французском “пауке на потолке”³¹. Так Европа видит тех, кто улавливает легкое щелканье... Во всяком случае, мы имеем дело с мрачными, тревожащими нас нарушителями покоя, которые, в свою очередь, являются причиной беспокойного поведения. Во французском языке эти значения соединены в слове cafard, в котором образ одного насекомого (таракана) является символом мрачных мыслей.³² У него сверчок в голове (eine Grille im Kopf zu haben) означает, что у кого-то появилось устойчивое состояние подавленности (француз сказал бы: у него появился настырный таракан). У Канта был сверчок в камине.

Продолжим наши изыскания: “Ипохондрик — это экстравагантный безумец”, пишет Литтре, который в своем словаре уточняет: “Считают, что основа ипохондрии лежит во внутренностях ипохондрика”, причем это понятие означает “область живота ниже ложного ребра с обеих сторон надчревной области”. Можно удивляться тому, что проблемы с внутренностями могут послужить причиной бредовых мыслей, но, тем не менее, Кант подробно пишет об этом своему другу, врачу Маркусу Герцу: “Насколько я могу судить, причиной затуманенности головы и вздутия живота являются фекалии, остающиеся и накапливающиеся после того, как я [...] каждое утро облегчаюсь столь мучительно и, обыкновенно, совершенно недостаточно”³³. Запор омрачает мысли. В 1764 г. в одной работе под заголовком “Опыт о болезнях головы” (во Франции она еще неизвестна) Кант предоставляет клиническое описание ипохондрии: “Но этот недуг стягивает своего рода меланхолический туман вокруг местонахождения души, вследствие чего больному мерещится, будто у него почти все болезни, о которых он только слышит. Поэтому он охотнее всего говорит о своем нездоровье, жадно набрасывается на медицинские книги и повсюду находит симптомы своей болезни; в обществе же на него незаметно находит хорошее настроение, и тогда он много смеется, с аппетитом ест и, как правило, имеет вид вполне здорового человека”³⁴. Это, впрочем, не единственные недуги, от которых страдал Кант. Если ему верить, он постоянно чем-то болел. В своем письме, которое он написал Маркусу Герцу приблизительно в конце 1773 г., как раз тогда, когда он работал над “Критикой чистого разума”, он упоминал о “частых недомоганиях [...], которые всегда служат причиной перерывов.”

Здесь Кант рисует свой собственный портрет! Меланхолия и галлюцинации. Он постоянно страдает, хотя, по-видимому, все это время остается здоровым. Кант показывает нам свою неосвещенную сторону: внешне — это радостный и гостеприимный хозяин дома, в хорошем расположении духа; но внутри он измучен.

Теперь мы можем лучше узнать об обсессивных и патологических сторонах образа жизни Канта. Проявлять такую изобретательность, чтобы оставаться здоровым — это уже знак болезни. Кто-то, впрочем, может, напротив, сказать, что Кант именно потому оставался здоровым, что он постоянно считал себя больным. Это вера приводила его в равновесие. Он сам сказал об этом в одной своей восхитительной формулировке: “У каждого человека существует свой собственный способ быть здоровым, который он не может изменять, не подвергая себя риску”.³⁵ Оставьте меня с моими химерами, они дают мне возможность выжить.

* * *

Но я еще не закончил с кантовской патологией. Она касается не только желудка, живота, области тела, называемой ипохондрической, и физических органов. У Канта тяжело больно “воображение”, он постоянно продуцирует какие-то сценарии. Он автор своей болезни: он любит, он балует свою химерическую фантазию. Как будто мучающий его стрекот сверчка в то же самое время доставляет ему удовольствие. Да, мы любим сверчков, которые посещают нас, мы прикармливаем их! Жестокость ипохондрика к себе самому!

Но теперь эта склонность воображения совершенно неожиданно действует в самом благородном регионе нашей психики. Она заражает “разум”, эту высшую способность, которой человек так гордится. Как только разум становится “чистым” от всякого чувственного опыта, он начинает вести себя как помешанный. Он претендует на то, чтобы доказать существование Бога и бессмертие души. Это сумасшествие называется метафизикой. Метафизик — это сошедший с ума ученый. Он хочет все доказать, а обнаруживает только свое безумие. Но теперь Кант — неисправимый метафизик, он ощущает эту склонность как любовное желание. “К ней [к метафизике], во всяком случае, еще вернутся, как к возлюбленной, с которой поссорились”, признается Кант в конце “Критики чистого разума”.³⁶ Эта любовь приводит к “метафизическим оргиям”, к трем разновидностям не знающего границ разврата. Этим разновидностям Кант дал следующие названия: “диалектика”, “паралогизмы” и “антиномии” — три сценария прорвавшегося метафизического либидо. Из этого следует, что он должен подчинить себя аскезе.

Шведские оргии

Такая аскеза требует времени. Молодому человеку нужно лечиться. Если Кант так поздно пишет свои великие книги, если он достигает полной зрелости только к шестидесяти годам, если он, прожив три четверти своей жизни, создал только половину своих работ, то дело здесь в том, что он, прежде всего, должен был очистить себя от своих незаконных увлечений, от своей запретной любви. Он много отдал ей в своей юности. В возрасте двадцати лет написал он свою “Всеобщую естественную историю и теорию неба”, которую он не подписал своим именем, и в которой он изобразил Солнце так, как если бы он в самом деле к нему приближался: “Мы увидим обширные огненные моря, возносящие свое пламя к небу; неистовые бури, своей яростью удваивающие силу пламени [...].” Я избавлю Вас от пространных выдержек из этой “Теории неба”, Глава третья которой посвящена “Основанному на закономерностях природы опыту сравнения обитателей различных планет”. Кант задается вопросом, почему наши бессмертные души “во всей бесконечности своей будущей жизни” должны оставаться всегда прикованными “к этой точке мирового пространства, к нашей Земле? [...] Быть может, для того и образуются еще некоторые тела планетной системы, чтобы по истечении времени, предписанного для нашего пребывания здесь, уготовить нам новые обители под другими небесами?”³⁷

Эти пассажи молодого Канта похожи на то, что сегодня мы назвали бы science-fiction.

Конечно, речь здесь идет о юношеской работе. Однако, через одиннадцать лет, в 1766 г., Кант вновь возьмется за старое, и напишет странную книгу под заглавием “Грезы духовидца”, которую он также не подписывает своим именем.

Эта книга — настоящая атака против одного экзальтированного шведа по имени Сведенборг, который рассказывает о своих встречах с духами умерших.

Кант против этого Сведенборга. Абсолютно против.

Это означает, что он к нему слишком близок.

Чтобы опровергнуть его, он без колебаний покупает себе дорогую Золотую книгу Сведенборга — Arcana caelestia. Этот интерес к туманному и в то время в Германии неизвестному автору кажется современникам Канта более чем странным. Кант замечает это: “Проявив большое любопытство к видениям Сведенборга [sic] [...] [я] имел основание неоднократно высказываться по этому поводу”.³⁸ Довольно нелегко выяснить, когда это увлечение имело место. Нам известно только то, что Кант намеревался встретиться со Сведенборгом в Стокгольме, но что он, вместо того, чтобы отправиться по Балтийскому морю, передавал ему с помощью посредников вопросы, и что этого мечтателя в возрасте девятнадцати лет он называл не иначе как “благоразумным, любезным и откровенным человеком”. Кант с восхищением и без каких-либо оговорок рассказывает, как Сведенборг, находясь в отъезде в Гётеборге, “видел” пожар, который происходил в тот момент в Стокгольме — в городе, от которого он был удален на шестьсот километров, и описал то, что этому пожару сопутствовало. “Как бы я желал лично расспросить этого странного человека!” признается Кант одной даме, с которой он состоял в переписке.³⁹

Из этого я делаю заключение, что единственная поездка, которую мог бы совершить в своей жизни Кант, единственный город, который был назван объектом его страстных желаний, был не Париж, не Лондон, и не Берлин, а Стокгольм.

В сорок два года он подверг себя самокритике: “Состояние моей души действительно было при этом противно здравому смыслу”. Это слова человека, который поборол болезнь. Не без труда, потому что Кант пишет: “я не мог не проявлять некоторый интерес к такого рода историям”⁴⁰. Слова человека, хотя и практикующего воздержание, но так и не излечившегося от своей шведской болезни.

Чаще бывает, что у ученых в конце их жизни возникает желание предпринимать всякие странные исследования по паранормальным явлениям и парапсихологии, как будто досуг в отставке способствует теперь выражению склонностей, которые долгое время вытеснялись научной дисциплиной. Я решительно утверждаю, что в случае Канта дело обстояло прямо противоположным образом. Он начал с оккультных наук и закончил рациональными науками.

Этот перелом трудно датировать и так же трудно описать. Какое же обстоятельство освободило Канта от влияния Сведенборга? Написание им “Грез духовидца”? Чтение Юма?

<...>

Кант — рационалист. Однако, — рационалист, который был в эту веру обращен. И как все обращенные в новую веру, на дне своего сердца он сохранил тоску по старой вере. Он чувствует “маленькую привязанность” к фантасмагориям Сведенборга, как чувствует ее раскаявшийся алкоголик по отношению к запрещенной бутылке.

Однако его сверх-я следит за его “духовидческой” склонностью, особенно в те критические часы, когда мышление делает паузу. Отшельникам в пустыне и монахам в их кельях была известна коварность тихого часа, когда просыпается полуденный дьявол. Этот демон вызывает ряд меланхолически окрашенных грез (из которых модерн оставляет себе только сексуальные фантазии). Отцы церкви описали это зло, которое они именовали acedia, то есть хандра, и которая, согласно святому Григорию, подразделяется на malicia, rancor, pusillanimitas, desperatio, torpor, evagatio mentis, то есть на ненависть к добру, мятеж против добра, малодушие, отчаяние, уныние, фантазии. Вполне аналогичный ряд недугов мы находим и у Канта, когда он приводит классификацию различных видов помешательства: идиотизм (amentia), умопомрачение (dementia), сумасшествие (insania), безумие (vesania)⁴¹. Рассмотрим прежде всего первый названный способ. Идиотизм — это неспособность связать друг с другом ощущения и чувства. Как знатокам Канта вам всем известно, что трансцендентальное означает условия возможности опыта, благодаря которым хаотический поток ощущений организуется посредством “априорных форм чувственности”, то есть посредством тех врожденных форм нашего восприятия, которыми являются пространство и время. Но теперь это регулирование понимается не как само собой разумеющееся, оно происходит не автоматически, и, согласно Канту, достаточно посетить известное заведение, чтобы стало ясно: “В домах для умалишенных особенно подвержены этой болезни женщины из-за своей болтливости.” Эта путаница связана с тем, что я мог бы здесь назвать “аварией трансцендентального”.

Что касается безумия, то эта болезнь очень близко подходит к разуму, который шалит, будучи охвачен помешательством. В “Критике чистого разума” называются разновидности безумия: диалектика, аналогии, паралогизмы — ряд фантасмагорий, которые наш разум производит, работая вхолостую. В этом смысле традиционная метафизика — метафизика до Канта — это одно гигантское безумие. А что такое коагитация? В средневековом значении коагитация (coagitatio) означает безумную деятельность фантазмов в нашей душе. Она имеет место при гиперактивности способности воображения — гипертрофии фантазии, которая связана с уже упомянутой меланхолической acedia.

Это снова приводит меня к уже упомянутому полуденному демону. На Канта этот демон начинает воздействовать в два деликатных момента дня: после обеда и ночью. Здесь надо быть внимательным! Послеобеденная полудрема и глубокий сон — это два врага философа. От них нужно защищаться.

Лечебное средство, которое предохраняет от послеобеденной сонливости, называется прогулка. Кант здесь не вводит никакого новшества. Со времен греков для философов прогулка представляет собой необходимый вид деятельности. Вспомните Сократа, который выходил на прогулку по окрестностям Афин с Федром, или Аристотеля и перипатетиков, которые могли размышлять только на ходу. Скажи мне, как ты ходишь, и я скажу тебе, что ты за философ... Прогулка Гоббса, которого его лорд считал большим спортсменом и которому исполнилось девяносто лет, это не то же самое, что прогулка Ницше или Руссо. Это — обширная область, которую я здесь не буду обсуждать... Я ограничусь прогулкой Канта. Ему нужно было полностью контролировать протекание процесса. Не было такого, чтобы он бродил по окрестности... Потому что Кант обращал большое внимание на то, чтобы регулировать процесс своего дыхания, свой шаг, свое потоотделение (которого он старался избегать). Это не имело ничего общего с прогулкой а ля Руссо, которая давала возможность для мечтаний, для глубинного опыта, ухода в себя, подальше от города и его общества. Для Канта ходьба — это упражнение в возвращении себе духовных сил. Не может быть и речи о том, чтобы изнурять себя в мечтах... Никакого безумства! Достаточно дороги через город.

Сон и царство сна опасны. Ночные грезы — самые опасные. В момент засыпания, в переходе между бодрствованием и сном, все нужно держать во внимании. Кант владел специфической техникой. Как мантру⁴² он все время повторял имя “Цицерон”. Поскольку он прыгал в сон как в спасительное ничто, Кант никогда не говорил о своих сновидениях. Сон — это большая мыслительная пустота. Надо быть особенно внимательным при пробуждении: этот возврат в человеческую среду — тоже западня. Некоторые утверждают, что в эти часы неопределенности их посещают лучшие вдохновения. Декарт любил вставать поздно днем и позволять мыслям блуждать. Нелепая вещь для кантианца! Пробуждение надо совершать подобно тому, как отрезают сорную траву, и, проснувшись, сразу вскакивать. Через пять минут нужно уже сидеть за письменным столом.

V. Пот, слюна, сперма

Капли мозга

Свои телесные жидкости нужно оставлять в себе. Нужно их удерживать. Каждая капля наших драгоценных соков — это часть нашей жизненной силы. Каждое выделение — это утечка энергии. Кантианство заключается в следующей телесной утопии: жить в замкнутом круговороте веществ, ограничить их обмен строгим минимумом.

Давайте рассмотрим теперь эти телесные соки по отдельности и посмотрим, как с ними обстоит дело в кантовском образе жизни.

В первую очередь, стоит удерживать в себе свой пот.

По этому вопросу свидетели утверждают в один голос, что Кант не потел. Или, по меньшей мере, он потел настолько мало, насколько это возможно. Яхманн сообщает: “Летом он ходил очень медленно, чтобы не вспотеть”⁴³. Васянский подтверждает: “Ни днем, ни ночью Кант не потел. [...] Так как при этом при передвижении летом на открытом воздухе уже упомянутый легкий костюм все же не полностью мог предохранить от возникновения потоотделения, то у него и против этого было наготове профилактическое средство. Он останавливался в какой-нибудь тени в позе, как если бы он ожидал кого-то, и оставался в неподвижности до тех пор, пока процесс потоотделения не прекращался. Но если в душную летнюю ночь на нем выступало хотя бы только одна капля пота, то он, упоминая об этот случае, придавал ему такую важность, как будто с ним случилось какое-то ужасное происшествие”.⁴⁴

Слюну тоже следует удерживать в себе.

Плевать на землю — это расточительство. Этот драгоценный, хотя и не в достаточной степени принимаемый во внимание, сок обладает достоинством медикамента. Так, к примеру, слюну можно применять для содействия пищеварению: “Дополнительное преимущество привычки дышать носом, если мы не ведем беседу сами с собой, состоит в том, что все время выделяющаяся и смачивающая горло слюна благотворно влияет на пищеварение (stomachale), а подчас (будучи проглочена) действует и как слабительное, если решение не расточать ее в силу дурной привычки достаточно твердо.”⁴⁵

Можно также советовать применять слюну против кашля, чтобы унять першение в гортани. Для этого нужно применить следующую изобретенную Кантом технику: “Полностью отвлечь свое внимание от этого раздражения, с усилием направив его на какой-либо другой объект”⁴⁶. [Это обращение со слюной имеет следствия, касающиеся любви. Хотя Кант и не говорит об этом, можно легко заключить, что практика влажных поцелуев из-за неуместного расходования слюны, которое она за собой несет, вредит здоровью. Впрочем, у римлян был правильный любовный поцелуй, при котором возможно было слияние обоих существ, безусловно сухой. А именно, речь идет об обмене пневмой, но не слюной⁴⁷.]

* * *

И, наконец, само собой, нужно удерживать в себе сперму.

Расходовать свою сперму — значит расточать свою жизненную энергию. Каждое семяизвержение укорачивает нашу жизнь. Зачем же ее расплескивать свою жизнь? Для чего укорачивать свои дни? Достигнуть весьма преклонного возраста было одной из навязчивых идей Канта, который вел счет тем своим современникам, которые умерли до него. Можно сказать, что скончавшись в возрасте восьмидесяти лет, он своей цели достиг. Ему наверняка было известно, что каждая сексуальная связь — это самоубийство. “ Трудно также доказать, что достигшие старости люди большей частью состояли в браке.”⁴⁸

Наряду с бурями, разыгрывающимися в семье, о которых вчера шла речь, расход спермы также принимает свою долю участия в этой преждевременной потере сил. “Неженатые (или рано овдовевшие) старые мужчины обычно дольше сохраняют моложавый вид, чем женатые, которые, пожалуй, выглядят старше своих лет”⁴⁹, пишет Кант в возрасте 74 лет.

Так уж положено, чтобы те, кому это велит долг, расходовали свое драгоценное семя. Ну, а холостяки? Поставить этот вопрос — значит исследовать деликатную проблему мастурбации.

О самоосквернении

Всякое расточительство — это порок. В случае мастурбации человек прикасается к области постыдного. Речь уже идет не о здоровье, а о благополучии . И это постыдное нечто нельзя назвать вслух. “Что даже считается безнравственным называть подобный порок его именем”, пишет Кант в одном тексте, в котором слово “мастурбация” ни разу не встречается, так велик страх, который оно ему внушает.⁵⁰

Это осуждение порока, который Кант считал весьма дурным, поскольку он для него равнозначен самоубийству, касается прежде всего подростков, которых следует предупреждать: “Нужно изобразить ему этот порок во всем его безобразии, сказать, что он может сделать себя неспособным к продлению рода, что телесные силы при этом бесцельно расходуются, что из-за этого он преждевременно постареет, и что его умственные способности также сильно пострадают и т.п. Подобных побуждений можно избежать усиленными занятиями, отдавая сну лишь самое необходимое время. С помощью занятий следует выбить из головы самые мысли об этом, потому что, если предмет остается хотя бы в воображении, это все-таки сказывается на жизненной силе”⁵¹.

И если приходится выбирать между мастурбацией и тем, чтобы “связываться с другим полом”, то “последнее все же лучше”⁵². Уж лучше проститутки, чем заниматься мастурбацией!

<...>

Кантовское табу на мастурбацию перекликается с его теорией способности воображения: “Неестественным называется сладострастие, при котором человек получает раздражение не от действительного предмета, а от своей собственной фантазии”, можно прочитать в том же пассаже “Метафизических начал учения о добродетели”. Диоген и киники, которые — на крайний случай — проповедовали мастурбацию, проглядели, что речь идет вовсе не об уединенной практике, как может показаться, и что она никоим образом не является “естественной”. Она никоим образом не освобождает нас от неестественных состояний и фантасмагорий. Мастурбирующий разворачивает у себя в воображении целый сценарий, помещает у себя перед глазами картину желаемого существа. Он полагает, что избавляется от излишка соков, однако же он не делает ничего другого, как только удовлетворяет свой дух фантазмами.

Удивит ли Вас теперь, если я скажу, что мне эта кантовская теория кажется очень современной?

Конечно, мы уже не испытываем никакого панического страха перед мастурбацией. Однако, возможно, что это только вопрос слова. Когда сегодня говорят о страсти к кокаину или опиуму, то мне автоматически приходит в голову статья о мастурбации из опубликованного в начале XIX века “Dictionaire des sciences mйdicales”: “Этот молодой человек телесно и духовно совершенно пришел в упадок, он больше не мог видеть [...] Его кожа была бледна, речь путана, его глаза были пусты, все зубы обнажены, десны испещрены язвами и несли все признаки развивающейся цинги. Смерть могла быть для него только счастливым концом его долгих страданий”. Это последствия мастурбации! Можно подумать, что перед нами картина молодого наркомана нашего времени, не так ли? Не из этого ли происходит тот же самый страх, который преследует нас более чем столетие спустя? Та же самая не знающая границ, никогда не утихающая потребность, та же самая самоизоляция, та же самая автаркия молодого человека, который внезапно становится совершенно недоступным, полностью отгораживается от своих близких, остается “без окон и дверей”.

Сперма и пневма

Кант остается верным лучшему в нашей пневматической традиции. Но что такое пневма (pneuma)?

Это дыхание или дух, душа. Эта пневма циркулирует в крови в виде животных духов — равно как и семени. Следовательно, каждый расход семени — это потеря пневмы, вся энергия совокупления отнимается у “мышления”.

Что такое головной мозг как не спинной мозг? Что такое спинной мозг как не резервуар спермы? В своей главе о Пифагоре Диоген называет сперму “каплями мозга”. В то время, когда мужчина активирует свои половые функции, он рискует своим мозгом, или точнее говоря — своим спинным мозгом, что и значит — своим головным мозгом. Платон нас предупреждал: “Узы жизни, связывающие душу с телом, имеют свою опору в спинном мозге— , в нем лежат корни рода человеческого. Но сам мозг рожден из другого.”^{^[53]} Сохранять в себе свою сперму значит держаться, подобно растению, тянущемуся к небу, вдоль оси пол/позвоночник/головной мозг. Воздержание дает нам возможность стоять прямо. Недержание вырывает нас с корнем и тянет нас за собой все ниже и ниже. У людей, которые теряют свою спинномозговую жидкость, болит спина: это расточение энергии, объясняющееся слишком большим испусканием семени называют дорсальной чахоткой или tabes dorsalis.^{^[54]}

<...>

Могут возразить, что накопление спермы также вредит здоровью, что она может стать плохой, как ранее “плохая” кровь. Тиссо, напротив, полагал, что при сохранении девственности сперма “переходит обратно” в кровь, “оживляет круговорот, делает его сильнее, и тем самым улучшается снабжение питательными веществами, и посредством чего лучше выполняются все другие функции”. Удерживать в себе свою сперму — значит купаться в вечном источнике молодости. Как сказал в XVII в. врач Франсуа-Меркюр Ван Хелмонт: “Если препятствовать выходу спермы, она превращается в духовный источник.”

Кант думает точно также. Телесные соки используются повторно. Они нас не отравляют, напротив, они оживляют нас, даже самые низкие из них. Слюна, пот, сперма — всех их нужно в себе удерживать. Таким образом, мы все станем способны к высшим достижениям. Как известно, удерживание своей спермы улучшает голос. В Риме ораторам советовали накануне речевого состязания на процессах или политических собраниях воздерживаться от половых сношений. Но что такое философия, как не эта ежедневная конфронтация с мыслями других, непрекращающийся процесс аргументации? Чтобы написать “Критику чистого разума”, создавая каждый день по отрывку, необходимо столько же энергии, что и для речевого состязания. А потому не возникает вопроса, заниматься ли накануне работы любовью!

VI. Совершенно обнаженная вещь в себе

Возвышенное и непристойное

Когда Канта упрекают в том, что он вел такую спокойную жизнь, то упрекают на том основании, что он не знал никаких кризисов. Заслуживает ли вообще мужчина, который не знает никаких кризисов, того, чтобы его называли мужчиной? И что это, собственно говоря, за философ, который не пережил никакой внутренней революции, который не испытал того переломного момента жизни, когда посвящают свою жизнь делу истины? Греческое слово, соответствующее тем моментам, в которые бытие, нисходя с истинной вершины духа, производит переворот, звучит еpistrophe, христианское — conversio История философии рассказывает нам о некоторых случаях обращения: у Августина в миланском саду, у Декарта ночью в одной теплой комнате, у Жана-Жака Руссо по пути в Венсен, у Ницше по пути в Сильс-Марию.⁵⁵

Ну, а какой кризис пережил Кант? Об этом у нас нет никаких сведений.

Таким образом, основатель критической философии, вроде бы, не пережил ни одного критического момента... это был бы милый парадокс!

Однако такой взгляд не соответствует положению вещей.

Кант подробно рассказал об экзистенциальном кризисе, который подчас приходится испытывать индивиду. Преимущественный опыт, этих особых, привилегированных моментов, Кант называет возвышенным.

Однако, что это такое, возвышенное?

Это когда мы в присутствие чего-то, что нас превосходит, бываем им как будто повержены. Мы больше не существуем. Это — маленькая смерть, опыт небожественного трансцендентного...

Кант дает нам следующий пример: “Грозные, нависшие над головой, как бы угрожающие скалы, громоздящиеся на небе грозовые тучи, надвигающиеся с молнией и громом, вулканы с их разрушительной силой, ураганы, оставляющие за собой опустошения, бескрайний, разбушевавшийся океан, падающий с громадной высоты водопад, образуемый могучей рекой.”⁵⁶

Удивительно, правда, в этих явлениях природы то, что своими глазами Кант их никогда не видел! Или он мог когда-нибудь в своей жизни видеть вулканы, ураганы или волнующийся в шторм беспредельный океан, он, который ни разу не переплыл через Балтийское море?

Таким образом, следует установить внутренний опыт, который перевернул его жизнь.

Возвышенное — это решающее, центральное понятие кантианства, которое определяется относительно понятия прекрасного. Оппозиция прекрасное/возвышенное структурирует кантианский универсум, как дихотомия сырое/вареное, сухое/влажное и т.д. упорядочивает универсум первобытных народов. Имея в руках компас с двумя полюсами — прекрасное/возвышенное, — вы никогда не заблудитесь в кантианских джунглях.

Существует несколько видов возвышенного. О возвышенном в природе уже на нескольких примерах шла речь. Однако, существует и человеческое возвышенное, в том числе и сексуальное возвышенное. Это — облик пола. Точнее, облик женского пола — вульва. Вулкан, гром, разрушительная сила... Все здесь! Внушающее ужас!

Давайте вспомним вкратце о богине Деметре, которая оплакивала исчезновение своей дочери Персефоны. Пребывая в своей печали, она вдруг увидела, как к ней подходит старый Баубо. Тот задрал ее юбку и показал ей ее вульву. От этого зрелища только что горевавшая мать затряслась от смеха. Переворот в настроении! — Возвышенное вообще вызывает сильнейшие перевороты.

Мы подошли к тому, чтобы из всех его различных имен назвать то, о котором говорить труднее всего: непристойное, которое слышится в сфере священного и ужасного. Та же самая амбивалентность: привлекающее и отталкивающее.

Порнографическое зрелище мы наблюдаем в тех же самых условиях, что и зрелище возвышенного: сами находясь в безопасности, будучи защищенными зрителями, удобно расположившимися вуайеристами.

И напротив, возвышенное в природе является высвобождающим элементом, который может вызывать сексуальный аффект. В “Страданиях молодого Вертера” Гёте показывает, какое сильнейшее воздействие оказывают гром и молния на дам, которые в это время собрались в салоне (мы находимся в конце XVIII-го столетия): обморочные припадки, крики, вздохи. Эти женщины боятся уничтожения, но и желают его.

Гроза — это обещание маленькой смерти. Тот же самый страх перед электричеством часто я замечал и у некоторых женщин нашего времени.

Будучи возвышенным, непристойное тоже возвещает утрату собственной самости. Противоположность между возвышенным и прекрасным соответствует не противоположности бытия и видимости, а противоположности исчезновения и возникновения.

<...>

Средство против этой утраты вот какое: создать защитную оболочку. Философы называют этот кокон системой. Они всю жизнь как раз тем и занимаются, что прядут его. Это средство против хрупкости. Все философы, которые соорудили систему, ощущали крайнюю хрупкость и неуверенность. Спиноза, Кант, Гегель: все трое с общественной точки зрения были ничто, они нуждались в стенах и крыше, в некоем панцире из понятий.

<...>

Неприкрытая истина

Каждое изложение Канта начинается с различения между ноуменом и феноменом. Мы должны уже, наконец, прийти к тому, чтобы кое-что сказать об этом, прежде всего о пресловутой вещи в себе — вещи, как она есть на самом деле, о том, что Кант называет ноуменом, который хотя и существует, но существование чего мы никак не можем доказать.

Какая странная теория познания! Как будто бы наука имеет дело с “вещами”, с неизменными и стабильными объектами. Современная наука исследует не изолированные “вещи”, а отношения, потоки, поля, системы. В кантовском ноумене есть что-то от странного фетишизма “вещей”.

<...>

Вещь — это пол. Это ясно. Мы не можем познать вещь в себе, предупреждает нас Кант: помимо того, что сделать это мы не в состоянии, делать этого нам, прежде всего, не следует. В этой истории речь идет о морали и страстном желании: “Тем более, не следует нам отождествлять явление и видимость ”, пишет Кант в “Критике чистого разума”⁵⁷. Если здесь категорично говорится “не следует”, то, вероятно, для того, чтобы дать понять, что имеется нерасторжимая связь между теорией познания и разумным поведением. Заниматься метафизикой — это не просто ошибка или заблуждение, это — нарушение правил. А нарушение правил тут имеется потому, что здесь вступает в игру страстное желание: мы желаем вещь видеть такой, какая она есть сама по себе. Подобная склонность, подобная манера — видеть реальность под юбкой, — это навязчивая идея философов. “Критика” — это терапия, которую изобрел доктор Кант, чтобы обуздать эти страстные вуайеристские побуждения — раз уж нельзя их полностью погасить.

Но не является ли этот покров, накинутый на вещь, апогеем эротизма? Кант позволяет нам догадываться об истине, в игре, которую Ницше выразительно описал следующим образом: “Мы больше не верим тому, что истина остается истиной, если снимают с нее покрывало”⁵⁸.

Это — всегда разочаровывающее — вуайеристское вожделение к познанию было самым сильным побуждением ученых прошлых столетий, которые в своей профессиональной жизни становились аскетами: никаких женщин в лаборатории или на факультете, никакого секса, кроме истины!

Изнанка этого способа аскезы известна — бордель. Истина, которую в эксперименте и в умозрении хотели иметь перед собой совершенно обнаженной, начинают, в конце концов, видеть между ногами проститутки — определенно специалистки по “вещи в себе”. Впрочем, наши предки эту тайну всем и выдали. Взгляните только на украшение ваших факультетов, на ваши лекционные залы. Повсюду: на стенах, на потолке, голые или легко одетые женщины! Обнаженные музы, богини и нимфы фресок Сорбонны прямо вышли из салона борделя. Художник лишь заретушировал эту вещь в себе, скрыв лобок; самих девушек в соответствии со специальностью окрестили Разумом, Мерой, Справедливостью, Добродетелью, в то время как в гражданской их жизни зовут Мими, Лулу, Кики, Фернанда и т.д.

Философ-кантианец — это клиент особого рода. Он платит за вещь, но запрещает себе до нее дотрагиваться.

VII. Coito ergo sum

У нашего философа имеется проблема, связанная с продолжением рода. То, чего он избегает, — это не секс, а его навязчивость, то есть слепая воля к продлению в бытии, то, что Шопенгауэр называл Волей, то стремление к самосохранению, которое превосходит наши индивидуальные склонности и побуждения. [Собственно отталкивающим тут является conatus, я бы даже сказал cunnatus⁵⁹ .] Каждый живой род стремится к неограниченному размножению, человечество тут не представляет собой исключения. Но, словно каким-то чудом, мы как индивиды имеем возможность отстраниться от этого. Ибо девственность означает отрицание не желания, а размножения.

Каждое желание, независимо от того, выходит оно из интеллекта или же из живота, требует все большего и большего. Особенность же секса заключается в том, что он побуждает индивида к пользе рода. Мы ревностно затыкаем уши на то, чего не должны слышать, на то, как в наших любовных речах, в самых наших рафинированных романсах постоянно — словно basso continuo — ревет жизнь, требующая то, что ей причитается ...

В коитусе человек опускается до уровня животного, но не потому, что он при этом испытывает сладострастие, а потому что он следует инстинкту размножения.

Однако имеется одно средство избежать этого печального предопределения.

Это — философия.

Если большинство философов были холостяками, то для того, чтобы показать, что последняя цель человечества не заключается в том, чтобы размножаться. Мы не собаки, не какие-нибудь домашние зверюшки или кролики. Философия есть утверждение того, что существует все-таки некоторое бесполое искусство продления жизни. Философское наследие может обойтись без генов.

Только я должен пояснить, каким экстраординарным способом философы размножаются.

Так вот: они не проникают, а удаляются. Это удаление именуется: меланхолия.

Можно определить меланхолию как болезнь одиночества. Унылые добровольно уединяются. И тут совершается чудо созерцательной жизни. На одиночестве построены тысячи обществ. Слабость превращается в силу. Изолирующая болезнь становится болезнью, которая связывает. Меланхолики, которые отравлены черной желчью, вновь узнают друг друга в большой семье поклонников Сатурна, обладателя “звездной лютни”⁶⁰ .

Так формировалось некое коллективное тело, которое бросает вызов времени. В качестве членов этой большой семьи философы размножаются между собой без секса, посредством сложного вспомогательного средства, которое называется аффилиацией или дружбой.

В качестве матки здесь фигурируют школы, званые обеды, салоны, университеты. Так воспроизводит себя род, который не связывают никакие кровные узы! Философствовать — значит льнуть к духовным отцам, как только появляется возможность оторваться от матери. Возрождать себя не в материнской утробе, а в духе, не с помощью семени, а посредством пневмы.

А значит, для этого требуются особого рода юноши и воздержанные индивиды, которые решаются не производить на свет детей, отвергнуть сомнительные радости брака и всего себя посвятить передаче знания, то есть культуры.

Без людей такого сорта человечество было бы подлым стадом с исключительно только генетической памятью, лишь еще одной породой животных среди других, одной простой коллективной волей к сохранению и продолжению рода.

Так и следовало бы ответить на главное возражение, которое я поднял в начале этого доклада. Кант, конечно же, мог оставаться холостяком, не впадая в противоречие со своей собственной моралью. Его безбрачие не ставит под угрозу воспроизводство рода. Напротив, философия жертвует человечеству семя духа. Единственный питательный сок — это чернила, этот суррогат черной желчи. Писать и читать — это первичные жесты философа, человека библиотеки. Книга — это живой организм, который вновь производит себе подобных — такие же другие книги — в форме постоянных комментариев и обильно разросшихся интерпретаций.

Вот такое употребление находят философы для своей черной желчи; это их способ “расходовать” свою меланхолию и вносить свой вклад в продолжение рода. Ничего другого от них и нельзя было бы требовать! И, прежде всего, того, чтобы они вступали в брак и порождали детей!

***

Дети Канта

Теперь встает вопрос об условиях возможности появления у Канта потомства. Стоит спросить, может ли кантианство породить потомков и основать род.

Я хотел бы разделить философов на два вида: одиночек и общественников, на тех, которые умирают без потомства (конечно, в духе, а не во плоти), и тех, которые основывают школу. Ко второй из названых категорий причисляют платоников, марксистов (или можно сказать: платонистов и марксианцев), и эти определения ясно говорят, что речь идет о движении или партии, что теория заботится о своих потомках, что она действует оплодотворяющим образом и порождает поколения приверженцев. Действительно, существует марксистское движение, и некогда была платоновская академия. Но не существует ни ницшеанской школы, ни шопенгауэрианской партии, ни спинозистского интернационала. Как будто одновременно со своим уходом Ницше, Шопенгауэр и Спиноза оказались в конечном пункте. Эти одинокие бродячие рыцари философии не оставили после себя никакой духовной семьи. Они являются последними отпрысками. Они замыкают собой ряд меланхоликов.

Но в результате внимательного исследования их работ, без сомнений, можно обнаружить тот спермицид, который стерилизует их пневму. Однако этот анализ увел бы нас от нашей темы, то есть от Канта...

К какой категории относится наш мыслитель? Несомненно к первой... Не существует никакого кантианского движения. Иммануил не основал династии. Конечно, впоследствии его читали, комментировали, издавали, и эта стерильность абсолютно относительна. Однако же у него нет потомства. Можем ли мы, тем не менее, вдохновившись одним из его принципов, основать кантианскую общину? Ответом на этот вопрос служит основание данного мне Вами приглашения.

Я уже сказал о том, что кантианство — это образ жизни. Но есть ли это просто собрание рецептов, которые следует повторять как затверженный девиз: каждый день в шесть утра трубка, прогулка после обеда? Я утверждаю, что это шло бы в разрез с сущностью кантианства.

Взгляните, к примеру, на то, как проходит уединенная кантовская прогулка. В дождливую погоду еще можно терпеть присутствие кого-то вроде Лампе или другого слуги попроще — ведь может держать зонт — — ... Только, пожалуйста, никаких разговоров...! А вот за приемом еды количество гостей не должно было превышать семи — сразу же становится понятно, что в практическом кантианстве нет места для тех пиров, на которых рождалась философия. Становится ясно, что Кант не собирает около себя круга и не заботится о преемнике.

Но нужно пойти даже еще дальше. Я прямо утверждаю, что жить так, как жил Кант, было бы опасно. Кроме того, нужно было бы обладать такой же жесткой, такой же героической натурой, как у него. Но для простых смертных это не досягаемо, и завтра я вам покажу, почему.

VIII. День и ночь

В царство ночи он вступал, соблюдая несметное количество мер предосторожности: “Ложась в постель, он сначала садился на кровать, с легкостью заскакивал на нее, протаскивал угол одеяла за спиной через одно плечо к другому, а затем — с какой-то особой сноровкой — оборачивал вокруг себя другой угол одеяла. Так упаковавшись и опутавшись словно в кокон, он ожидал сна.”⁶¹ Опутавшись словно в кокон. Или в смирительную рубашку... Или, подобный юношам в интернатах того времени, которым хотели помешать заниматься мастурбацией! Но он делал это добровольно! Связанный по рукам и ногам!

Кант — это бомба, которая сама себя предохраняет от взрыва. Что же происходит, когда какой-нибудь злой дух взламывает этот саркофаг? Что происходит, когда философ ожидает сна, который все не приходит? Бессонные ночи Канта порождают чудовищ разума.

Вам, конечно, знакомы все эти китайские лакомства, в тесте которых спрятано послание. Какого рода историю можно обнаружить, если разорвать кантовский кокон? По всей видимости, ужасные сцены. Я совершенно далек от того, чтобы профанировать тот величественный образ, ради которого мы здесь собрались. Я только хотел бы взяться за один мысленный эксперимент. Прямо здесь, в этот вечер, в нашем замкнутом кругу, буквально на одно мгновение, мне хотелось бы — подобно биологу в лаборатории — попробовать вырастить культуру болезнетворных микробов кантианства. Пожалуйста, оставайтесь спокойными, здесь малейшая неосторожность в обращении повлечет за собой угрозу заражения всей планеты! (Нервный смех в аудитории).

Мы — в доме философа, который находится на Принцессинненшрассе. Город Кёнигсберг спит. Мужчина осторожно сбрасывает свой кокон, одевается; бесшумно ступая, чтобы не разбудить своего слугу, крадется, спускается вниз по лестнице и выходит наружу, придерживаясь при этом стен домов. Он выходит наружу, в ночь, и начинает свою прогулку, которая неизменно пролегает по одному и тому же маршруту.

Совы и сычи уже привыкли к тому, что постоянно в одно и то же время прошмыгивает этот силуэт. Подойдя к скамье общественного парка — всегда к одной и той же — гуляющий садится, будто охваченный отвращением. Он думает: “Две вещи наполняют мою душу всегда новым и все более сильным отвращением: бред во мне и черная ночь надо мной”.⁶²

Он с отвращением рассматривает существование, не тот или иной аспект его, а обычное, тщетное, случайное существование само по себе. Он пишет в записной книжке неразборчивым почерком: “Моя ненависть, мое отвращение к существованию, это все разные способы принудить меня существовать, ввергнуть меня в существование; [...]слюна у меня сладковатая, тело теплое; мне муторно от самого себя [...]”⁶³

В другие, безлунные ночи мужчина избирает другой путь. Он заходит в какой-то тупик. В конце тупика стоит дом, в котором светится красный огонек. Мужчина стучится в дверь. Он тут завсегдатай. Он справляется, не появилась ли у хозяйки новая, свежая девушка. Двойная жизнь: днем — респектабельный философ, ночью — развратный либертэн.

Возможно, что он предпочитал мальчиков... Этот холостяк, у которого в кровати никогда не было ни одной женщины — ни супруги, ни возлюбленной, который живет со слугой, а не со служанкой, разврат предпочитал извращению. Теперь маршрут кантовской прогулки, пролегающий по схеме, беспокойно блуждающей в общественном саду, сменяется на маршрут, обладающий плохой репутацией, ведущий к поискам встреч сколь мимолетных, столь и позорных.

Возможно, что кантовская жестокость по отношению к себе самому, эта ненормальная любовь к налагаемому на себя долгу, который причиняет боль, вела “элегантного магистра” к какому-то ужасному тайному свиданию, при котором щелкала плеть и текла кровь.

Возможно, что наш мужчина — просто обыкновенный денди. Его мании, его тщательность, с которой он за собой следил, эта его абсолютная оригинальность, это придание стиля своему существованию, уже в конце 18 века предвозвещают Бруммеля или Бодлера, этих великих художников меланхолии.

Возможно, что наш второй Кант возвращается к своей юношеской жизни и озаряет свой мозг в контакте с умершими — за крышкой стола. При этом он не обязательно должен был бы оказаться в плохом обществе. Величайшие умы 19 столетия были воодушевлены магнетизмом и паранормальными явлениями — великий Шопенгауэр любил спиритические сеансы. Впрочем, достаточно одной только легкой деформации ноуменального мира, чтобы из него получилось царство других мыслящих существ, с которыми сближаются посредством телепатии и медиумов и которые не встречаются в формах земного пространства и земного времени. От кантовского ноуменального не так далеко до нашей научной фантастики.

В конце концов, кантовскую мораль знак за знаком можно повернуть в апофеоз дьявола: добро — это зло, а зло — это добро. При этом получаются правила, которые нам слишком даже знакомы в этот варварский двадцатый век:

“Умри так, чтобы твоя смерть могла послужить примером всему человечеству”.

Или: “Не довольствуйся тем, чтобы погиб весь мир, а поступай так, чтобы весь мир желал, чтобы весь мир погиб”.

Или: “Умирай так, чтобы твоя смерть могла распространиться по всему свету”. Я не утверждаю, что нацизм вытекает из кантианства, я только говорю, что в кантианстве, как и в любой морали, стремящейся к универсальности, заложен зародыш перверсии, который стоит только активизировать, чтобы вызвать геноцид и массовое уничтожение.

Или...

Но я прекращаю здесь свои манипуляции.

Вы видите, лучше, чтобы Кант оставался бесплодным. Он мог бы наплодить только окаянных сыновей и таких потомков, о которых трудно даже что-либо сказать.

Поостережемся же разрывать кокон философа!

* * *

Возвращение Марии Шарлоты

Кант — это философ границы. Ни на той стороне, ни на этой, ни бунтарь, ни покорный по натуре, он жил в равновесии в эпоху неравновесия, постоянно находясь в опасности разбиться при выполнении сальто мортале. Слишком честный, чтобы быть непорядочным, слишком порядочный, чтобы быть честным.

Философ жонглирует, балансируя на канате, который протянут между двумя безднами — одной под ним и одной над ним. Так и нужно прочитывать три монументальные “Критики”: как терапевтические процедуры человека, терзаемого внутренними противоречиями, акробата-канатоходца разума и неразумного, который ежедневно слышит призыв как возвышенного, так и низменного.

Я надеюсь, что мне удалось показать Вам, что сексуальность Канта коренится не в его жизни, а в его творчестве. Великая афера заключается в том, чтобы противостоять вещи в себе.

Как я уже показал, кантианство было набором сценариев. А в заключение я хотел бы представить Вам наименее пугающий из них.

Представьте себе возвращение Марии Шарлоты в Кёнигсберг. Да-да, той самой образованной и в то же время живой дамы, которая заигрывала с Кантом, находясь в Берлине...

Ей нашлось бы место у нашего философа.

Не обязательно в его постели, но и не на сомнительном троне супруги.

Она могла бы стать душой его салона.

С ее изяществом и с ее остроумием она знала бы, как оживить общение. Она сделала бы так, чтобы эти господа говорили о сложнейших темах в более легком и менее педантичном тоне. Она могла бы ласково потешаться над этим господином философом, который утверждал, что он якобы знает все о нравах калмыков, о громоотводе и о происхождении нашей галактики. Она бы этому Канту, который не терпел никакого противоречия, придала бы больше легкомыслия. Образованная женщина 18-го столетия поняла бы, как сделать нечто подобное.

Она могла бы ему растолковать, что истиной так же мало обладают, как и женщиной.

Она бы...

Дамы и господа, я благодарю Вас за Ваше внимание.

Перевод с нем. Тиграна Вартаняна
по изданию: Lettre International. № 50, 2000. S. 74-85

⁴ Автор этих стихов — по всей видимости, южноамериканский поэт — не установлен.

⁵ Оставлено оригинальное французское написание (в переводе — спокойного, мирного человека).

⁶ Вот свидетельство Иоганна Бернулли из третьего тома его “Путешествий”, датированное 1 июля 1778 г. (Канту в то время было 54 года): “Этот знаменитый философ — в обхождении такой оживленный и учтивый человек, и с такими прекрасными манерами, что в нем не так легко увидеть глубокий проникновенный дух” (Leipzig 1779, 3 Band, S. 46).

⁷ Стихотворение можно найти в издании Inventaire du fonds Vandeul et inédits de Diderot, hg. von Herbert Dieckmann, Genf 1951.

⁸ Materialien zu Herrn Professor Kants Biographie, Frage 33, in: Kants gesammelte Schriften, Akademie-Ausgabe, Berlin 1902ff., Band 12, S.323f., in: Immanuel Kant. Sein Leben in Darstellungen von Zeitgenossen, hrsg. Von Felix Gross, Darmstadt: Wissenschaftlische Buchgesellschaft 1993 (Neudruck der Ausgabe Berlin 1912) S. XIV.

⁹ Письмо от 12-го июня 1762 г. [Цит. по Гулыга А. Кант. М.: Молодая гвардия, 1981. С. 64. — Прим. перев.]

¹⁰ Кант. Антропология. С. 409. [Здесь и далее с указанием страницы или параграфа так цитируется издание Кант Иммануил. Антропология с прагматической точки зрения. СПб.: Наука, 1999. — Прим. перев.]

¹¹ К сожалению, это письмо не вошло в сборник “Briefe von und an Kant”.

¹² Кант. Антропология, § 88.

¹³ Анахорет — человек, ведущий отшельнические, уединенный образ жизни (например, в монастыре).

¹⁴ Прокрастинация (от лат. сras — завтра): отложить рассмотрение дела, принятие решения на завтра или на более поздний срок.

¹⁵ Кант. Основоположения метафизики нравов. Раздел второй (Кант, IV, 195). [Ссылки на произведения, оформляющиеся как Кант, [том], [страница], приводятся по изданию Кант Иммануил. Собрание сочинений в восьми томах. Под общ. ред. А. В. Гулыги. М.: Чоро, 1994. — Прим. перев.]

¹⁶ Если быть точным, это место у Канта звучит так: “Что касается природных способностей органического существа, т.е. целесообразно устроенного для жизни, мы принимаем за аксиому то, что в нем нет ни одного органа для какой-нибудь цели, который не был бы самым удобным для этой цели и наиболее соответствующим ей” (Основоположения метафизики нравов, Раздел первый (Кант, IV, 163).)

¹⁷ Оставлено оригинальное французское написание (в переводе — ошеломляя).

¹⁸ Кант. Критика способности суждения, § 5 (Кант, V, 48).

²⁰ Кант. Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного. Раздел третий (Кант, II, 112; 115). Immanuel Kant, Bemerkungen in den “Beobachtungen ueber das Gefuehl des Schoenen und Erhabenen”, neu hg. von Marie Rischmueller, Hamburg: Meiner 1991, S. 97. Кант. Антропология с прагматической точки зрения, § 76.

²¹ Здесь Ботюль несколько исказил имя автора. Речь идет о Музоние Руфе.

²² От греческого gamos — брак, супружество и суффикса -phil со значением тот, кто любит, таким образом, гамофилия буквально означает — тот, кто любит брак. Это выражение встречается только у Ботюля.

²³ Ср. Abaelard, Die Leidensgeschichte und der Briefwechsel mit Heloisa, Uebertragen und hrsg. von E.Brost, Muenchen 1987 (A.d.R.).

²⁴ Алэн, настоящее имя которого Эмиль Шартье, (1868-1951), оказался все же слишком верен себе, чтобы жениться на своей подруге Монике Мор-Ламбле. Но в 1945 г. после смерти Моники он женится на Габриэлле Ландорми. Согласно Ланьё, учителю Алэна, один из его современников свидетельствовал: “Он хотел, чтобы профессор философии оставался безбрачным, как католический священник.”

²⁵ Brief an Niethammer vom 10. Oktober 1811, in Briefe von und an Hegel, Hamburg 1969, Band I, S. 386. [Цит. по изданию Гулыга А. В. Гегель. М.: Соратник, 1994. — Прим. перев.]

²⁶ Туанетой (Антуанетой) звали жену Дидро, Терезой — спутницу Руссо, Каролиной Медон — возлюбленную Шопенгауэра, Региной — возлюбленную Киркегора.

²⁷ В 1812 г. Гегель пишет своему другу: “Для придания надлежащей формы мне потребовался бы еще год, но мне нужны деньги, чтобы жить” (Brief an Niethammer vom 5. Februar 1812).

²⁸ Женатый на Дженни фон Вестфален, Маркс имел семерых детей и не имел никакого постоянного дохода.

²⁹ Кант. Спор факультетов. Раздел третий, Принцип диететики. (Кант, VII, 119).

³⁰ Кант. Спор факультетов. Раздел третий, Об ипохондрии (Кант, VII, 122).

^{^30*} Grille — 1. сверчок; 2. причуда. 3. хандра; Krankheit — болезнь; Grillenkrankheit можно прочитать как меланхолия, ипохондрия, а можно как сверчковая болезнь.

³¹ Англ.: to have a bat in the belfrey, (у него летучая мышь в колокольне). Во французском языке выражению быть чокнутым соответствует avoir une araignée au plafond, буквально: у него паук на потолке.

³² Фр.: avoir le cafard — у него таракан, что значит у него подавленное, меланхолическое настроение.

³³ Письмо от 20-го августа 1777 г.

³⁴ Immanuel Kant, Versuch ueber die Krankheiten des Kopfes, in: Vorkritische Schriften II, AA II, 266 (работа была переведена на французский язык только в 1977 г.).

³⁵ Письмо Моисею Мендельсону от 16-го августа 1783 г. (Кант, VIII, 513).

³⁶ Кант. Критика чистого разума, Архитектоника чистого разума (В 878) [Цит. по изданию Кант Иммануил. Критика чистого разума. М.: Мысль, 1994. — Прим. перев.]

³⁷ Кант. Всеобщая естественная история и теория неба (Кант, I, 259).

³⁸ Письмо Моисею Мендельсону от 8-го апреля 1766 г. (Кант, VIII, 474).

³⁹ Письмо Шарлоте фон Кноблох от 10-го августа 1763 г. (Кант, VIII, 469).

⁴⁰ Письмо Моисею Мендельсону от 8-го апреля 1766 г. (Кант, VIII, 474).

⁴¹ Кант. Антропология, § 52.

⁴² Мантра — ритуальная формула в буддизме, которая служить вспомогательным средством для медитации.

⁴³ Reinhold Bernahrd Jachmann, Immanuel Kant geschildert in Briefen, in: Immanuel Kant. Sein Leben in Darstellungen seiner Zeitgenossen, hg. von Felix Gross, Berlin 1912, Neudruck Darmstadt, Wissenschaftliche Buchgesellschaft 1993, S. 167.

⁴⁴ E. A. Ch. Wasianski, Immanuel Kant in seinen lezten Lebensjaren in: Immanuel Kant. Sein Leben in... hrsg. von Felix Gross, op. cit., S. 203.

⁴⁵ Кант. Спор факультетов. Раздел третий, Об устранении и предупреждении болезненных явлений при дыхании (Кант, VII, 130 (прим.)).

⁴⁶ Там же. В лекции Ботюль этот пассаж опустил.

⁴⁷ Здесь Ботюль упрощает суть довольно сложной техники. Объяснение Канта, на самом деле, не вполне ясно: “[...] и возбужденное этим же раздражением слюноотделение (saliva) задерживало упомянутое воздействие этого раздражения в виде выдоха толчками и способствовало проглатыванию мокроты”. (Спор факультетов. Раздел третий, Об устранении и предупреждении болезненных явлений при дыхании (Кант, VII, 130)). Упрощая этот пассаж, можно сказать, что для избежания кашля следует следить за тем, чтобы, 1) не вдыхать и не выдыхать через рот; 2) позволять слюне скапливаться; 3) сглатывать.

⁴⁸ Кант. Спор факультетов. Раздел третий, Принцип диететики (Кант, VII, 119).

⁴⁹ Там же.

⁵⁰ Кант. Метафизика нравов. Часть вторая, Метафизические начала учения о добродетели, § 7 (Кант, VI, 467).

⁵¹ Кант. О педагогике (Кант, VIII, 460).

⁵² Там же. В своей книге “Histoire d’une grande peur. La masturbation” (Les Empecheurs de penser en rond, 1998) Жан Станжер и Анна Ван Неек пишут, что “в отношении мастурбации, педагогическая дисциплина” в Германии 18-го столетия “была наиболее отработанной”.

^{^[53]} Платон. Тимей 73 b. [Цит. пер. С. Аверинцева по изданию Платон. Собрание сочинений в четырех томах. Том III. М.: Мысль, 1994. — Прим. перев.]

^{^[54]} Шарль-Андре Вандермонд в своем “Dictionnaire portatif de santé”, 1970, в статье tabes dorsalis пишет: “Причина этой болезни — истощение, которое вызывает чрезмерное производство семени, как это наблюдается у молодоженов, у молодых распутников, когда они достигают возраста половой зрелости, а также у всех тех, кто невоздержен насчет женщин.

⁵⁵ Августин рассказывает, что он был обращен в христианство, когда читал Евангелие в саду в Милане. У Руссо идея его “Рассуждения о происхождении и основаниях неравенства среди людей” появилась во время солнечного удара, как раз когда он двигался по направлению к Венсенскому замку. Декарт открыл в себе призвание философа ночью, когда он проводил время в одной комнате, в которой было натоплено, в окрестностях Ульма. У Ницше идея о Вечном возвращении впервые возникла на берегу озера в Сильс-Марии в Граубюндене.

⁵⁶ Кант. Критика способности суждения, § 28 (Кант, V, 100).

⁵⁷ Кант. Критика чистого разума, Трансцендентальная диалектика, I. О трансцендентальной видимости (B 349).

⁵⁸ Ницше Фридрих. Веселая наука. Предисловие. [Цит. по изданию Ницше Фридрих. Сочинения, М.: Мысль, 1990. — Прим. перев.]

⁵⁹ Слово, которое составлено из составных частей conatus (то, в чем всякая вещь умирает, чтобы продлиться в своем бытии) и cunnus (женский пол). Ботюль это предложение в своем докладе опустил.

⁶⁰ Намек на стихотворение Жерара де Нерваля “El Desdichado”: “....вдовец звезды моей,/ У башни рухнувшей скорблю я бессловесно,/ И солнце черное восходит в апогей,/ Свет меланхолии струя из лютни звездной” [Пер. Ю. Денисова, цит. по изданию Ж. де Нерваль. Мистические фрагменты. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2001. — Прим. перев.]

⁶¹ E. A. Ch. Wasianski, Immanuel Kant in seinen letzten Lebensjahren, op. cit., S. 201.

⁶² Пародия на знаменитую формулировку Канта: “Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным восхищением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, — это звездное небо надо мной и моральный закон во мне” (Критика практического разума. Заключение (Кант, IV, 562).)

⁶³ Эти строки взяты из романа Жана-Поля Сартра “La Nousée” (Тошнота), первоначальное заглавие которого было “Melancholia”. [Цит. пер. Ю. Я. Яхниной по изданию Сартр Ж.-П. Тошнота: Избр. произведения. М.: Республика, 1994. — Прим. перев.]

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]