Памяти просвещенного монарха

Памяти просвещенного монарха

Две жизни тому назад я училась в Московском университете. В те времена не нужно было объяснять, в каком: он был один — основанный Ломоносовым. Тогда, в середине 80-х, решив посвятить себя исследованию отечественной истории XIX столетия, я впервые увидала этого человека.

Он не был моим учителем, наше поколение вообще не знало ярких учителей; это было другое. Просто он был, существовал параллельно — где-то рядом и над.

Все что я знаю о нем, я узнала гораздо позднее.

У него была замечательная школа — бывшая мужская гимназия в Калуге, лучшие учителя. Там он решил, что станет ученым. Потом была Москва, учеба в ИФЛИ. Потом — война.

Его жизнь едва не оборвалась зимой 42-го подо Ржевом. Кровавый жертвенный смысл тех боев внятен лишь полководцам, да лично товарищу Сталину.

Он выжил чудом, но потерял правую руку. Ему был двадцать один год. Но даже спустя сорок пять лет невозможно было воспринимать как инвалида этого широкоплечего, элегантного мужчину с крупными чертами лица, с роскошной сединой, галантного и внимательного к женщинам — от старушек до нас, девчонок. Кажется, наше поколение уже не даст будущему таких стариков. Он водил машину, читал спецкурс, занимался с аспирантами и студентами. Он был приветлив и добр — я помню это, и все, кто встречался с ним, помнят.

Главным его призванием были преподавание и организация учебного процесса. Вся страна — и школьники, и студенты — училась по его учебникам. Научных трудов после него осталось мало, однако ему, одному из немногих, мы обязаны тем, что тема русского консерватизма получила-таки права гражданства в исторической науке.

О нем, исследователе русского абсолютизма, шутили: “Он у нас просвещенный монарх!” Он управлял кафедрой как-то незаметно (во всяком случае для нас, студентов) — скорее царствовал, чем руководил, но этот мирный дух патриархального правления оказался на диво плодотворным. Кафедра — детская для студентов, и в ней как в детской должна царить атмосфера покоя, стабильности и доверия. Дети обычно не замечают, чего это стоит взрослым, однако вырастают здоровее, увереннее и спокойнее. Его крупная фигура и негромкая речь одним своим присутствием гасили любые конфликты, его авторитет балансировал вспышки чужих амбиций. Это право быть непререкаемым арбитром принадлежало ему как опытнейшему административному бойцу.

Исторический опыт страны, пройдя сквозь тело и душу этого человека, оставил неизгладимые шрамы. Когда МГУ потрясло “университетское дело” —политический скандал, связанный с обнаружением в среде молодых историков группы сторонников обновления партии и советского строя, он только что возглавил самый “идеологический” факультет главного вуза страны, и его реакция была предопределена деканской должностью. Осуждая “антисоветчиков”, он, как делали многие до него, защищал истфак — еще слишком свежа была память о том, чем могло обернуться дело для товарищей и коллег арестованных. Однако нечто уже отличало эти события от скорбной череды им подобных. Неизбежный ритуал был исполнен должным образом, анафема произнесена на партийных и комсомольских собраниях, но инициатива нескольких сотрудников факультета, требовавших сурово покарать виновных, осталась делом совести немногих, и право не подписывать письмо в ЦК для всех, кто не хотел этого, было гарантировано отсутствием подписи самого декана. В 57-м уже нельзя было войти в реку 37-го. Ритуал, лишенный некогда породившего его палаческого смысла, был пуст. В этой пустоте, демонстративности намечался новый, идущий на смену прежнему террору исторический смысл. Колесо истории медленно и тяжко начинало новый оборот. Новое время, когда на смену уничтожению приходило умолчание, порождало трагический зазор между риторикой и практикой, и именно этот зазор образовывал нерв наступавшей эпохи.

Он пробыл деканом еще четырнадцать лет и все это время как мог оберегал факультет, занимался его развитием, не позволял ему ни позорить себя сервильной компанейщиной, ни подставляться под удар из-за неосторожных проявлений свободомыслия. Свой пост он занял тридцатишестилетним доцентом на волне хрущевской оттепели и оставил его не по своей воле в 71-м, когда в сгустившейся атмосфере застоя стал ненужным его дар балансирования, уклончивого лавирования в бурных водах между острых камней.

Когда я узнала его, все это осталось уже далеко позади. Начиналась смутная пора смены эпох — первая для нас, очередная для него. Страна дрейфовала куда-то в неизвестность, но он сохранил достаточно достоинства, чтобы не метаться в поисках ускользающей генеральной линии и не ударяться в истерическое отрицание того, что проповедовал целую жизнь, — для этого он был слишком историком. Тогда вновь пригодился его охранительный дар. Среди бушующих политических баталий он установил в доступных ему масштабах кафедры режим, подобный просвещенной монархии — твердый как внешняя рамка, благоволительный внутри, сохранив тем самым главную миссию своей жизни — педагогическую. Здравый университетский консерватизм и позитивизм оказались спасительными в те годы, когда кругом рушились теории, и историческая наука в одночасье осталась без методологии. Он сделал ставку на самое ценное из того, что принес дух времени, — на интеллектуальную свободу, и сам оказался адекватен этой свободе неожиданно естественно, в отличие от многих своих ровесников и даже тех, кто был моложе.

Только ли одной уникальной эпохе, а может быть, и ему лично мы обязаны тем, чем мы стали, и особенно тем, что мы стали разными?

Он был мягок и снисходителен к молодежи, его мудрость была — не препятствовать. Ни в выборе темы, ни в определении метода. Он лишь требовал сохранения высокой планки исследовательского качества. Для сильных студентов этого оказалось достаточно. Не берусь говорить от имени всех, кто учился тогда, но главным, что лично я вынесла из тех юношеских лет, стало уверенное и спокойное ощущение внутренней свободы. Свободы как пространства — бесконечного и замкнутого как земной шар, пронизанного силой ответственности как силой всемирного — морального и исторического — тяготения.

* * *

Теперь его гроб стоял в университетском зале, окруженный остывшим пафосом послевоенного классицизма, и вокруг него совершал размеренное коловращение освященный академической традицией “печальный” ритуал. Прощались с действительным членом Московского университета.

Почти не было молодых лиц. В почетном карауле у гроба сменялись седовласые люди. Он давно отошел от преподавания, последним его аспирантам уже за тридцать.

Господь призвал его в праздник — на Введение. Он пролил кровь за Отечество, много трудился и многими был любим.

Умер Иван Антонович Федосов. Помяните его.

Наталья Самовер

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ]