Эдмунд Гуссерль / Интенциональные предметы

Эдмунд Гуссерль

Интенциональные предметы[2]

<...>[3] Если после этих размышлений мы можем предположить, что каждому представлению полагается содержание, составляющее его значение [Bedeutungsgehalt][4], то теперь остается обсудить несравнимо более трудный вопрос: относится ли также каждое [представление] к предметам. Здесь также мнения разделяются, хотя доминирующая тенденция несомненно склоняется к утвердительному решению. Считается cамо собой разумеющимся, что каждое представление, будь-то определенным или неопределенным образом, относится к какому-либо предмету, именно к тому, о котором говорится, что оно его представляет. С этим, однако, связаны специфические затруднения. Если каждое представление представляет предмет, то для каждого же имеется предмет, следовательно: каждому представлению соответствует какой-то предмет. Однако, с другой стороны, считается несомненной истина, что не каждому представлению соответствует предмет, имеются, говоря вместе с Больцано, “беспредметные представления”. В самом деле, например, очевидно, что представлению “круглый четырехугольник” предмет не соответствует, мы также уверены в этом в случае с представлениями как, например, “нынешний французский король” и т. д. Вследствие этого кажется, что хотя мы можем каждому представлению приписывать значение, однако, не каждому отношение к предметному. Эта тенденция уравновешивается, однако, одним новым соображением. Осмысленно и без сомнений правильно мы можем все же сказать: “круглый четырехугольник” представляет предмет, который одновременно является круглым и четырехугольным; однако, разумеется, подобный предмет не существует. Аналогично также в других случаях. Мы говорим о “мнимых числах” как, например, , о вымышленных предметах мифологии как, например, “лернавская гидра”. В приведенных представлениях невозможные и вымышленные предметы представлены, но они не существуют. Следует ясно отметить, что подобные замечания имеют силу не только для представлений в обычном и более узком смысле слова, в который не включены предложения, но также и для самих [предложений], стало быть, для всего объема предпочитаемого нами и более широкого понятия представления. Каждое предложение, даже ложное или совершенно абсурдное, представляет, можно так сказать, какое-то положение дел (в качестве своего “предмета”) и все же не каждому предложению соответствует положение дел: недействительное предложение представляет положение дел, которое не существует.

Примечательно, что эти затруднения, над решением которых добросовестно билась уже схоластика, все еще не устранены; по крайней мере, в настоящий момент далеко до согласия относительно того, что считать правильным решением.

Подавляющее большинство не испытывает здесь ни колебаний, ни сомнений, оно сразу готово с решением. Естественно, мы можем представлять предмет, даже если он вовсе не существует; поскольку представлять его означает иметь соответствующее ему духовное отображение [Abbild], и как вообще картина может существовать, в то время как отображаемое не существует, таким же образом и здесь. Содержание представления не затрагивается бытием или небытием предмета, в нем существует образ фантазии, а предмет существует или же нет вне его; в любом случае представление ничего не теряет от того есть ли он, будет, был или его нет.

Популярная видимость этого решения могла бы прельстить нас — если бы только в иносказательной форме не заключалась бы та же самая проблема, которая еще должна быть решена, и если бы, помимо этого, против него не звучали бы столь решительные возражения. Прежде всего, мы должны сделать упрек, что факты подгоняются (с учетом пары произвольно предпочитаемых и благоприятных примеров) под теорию, вместо того, чтобы подчинить теорию свободной от предрассудков и всеохватывающей констатации фактов. То, что каждое представление относится к своему предмету посредством “духовного образа” [Abbildes] мы считаем теоретической фикцией. Имеются бесчисленные представления, в которых фактически не происходит наглядной репрезентации, бесчисленные, в которых она вообще не может произойти. Я хотел бы узнать какие “духовные образы” должны быть присущи понятиям искусства, литературы, науки и т. п. Или еще имеет смысл мимолетную фантазму золотого оклада (которую я в данный момент обнаруживаю) обозначать в качестве образа искусства, репродукцию моего книжного шкафа в качестве образа литературы и науки? Я хотел бы также познакомиться с духовными образами предметов, мыслимых в абсурдных представлениях и опять же с теми, которые мысленно являются математику при прочтении статьи, наполненной сложными системами формул. Настоящие вихри фантазмов должны были бы развертываться в его сознании: пусть поразмыслят о чрезвычайном усложнении понятий, которое аккумулируется в одной функционально-теоретической формуле, которую зачастую можно эксплицировать только благодаря многостраничному перечислению определяющих предложений и еще после этого настаивают на предположении, что каждому такому частичному понятию должно быть предоставлено соответствующее (стало быть, не какое-либо) наглядное созерцание в форме образов фантазии, которые придают конкретность соответствующим абстрактным моментам. Однако я повторяю то, что уже было сказано ранее; довольно, опыт никогда не подтверждал эти фантастические предположения, и если апеллируют к бессознательному, соответственно к тому, что не замечается, то этим, в любое время готовым гипотезам, дают все же чрезмерное и не обремененное правилами здоровой вероятности употребление.

Однако теория совершает над фактами совершенно бесполезное насилие, она не извлекает благодаря этому для себя никакой пользы, она ничего не объясняет. Образы должны быть представляемыми предметами, о которых действительно говорится: каждое представление представляет предмет. С другой стороны, представляемыми предметами должны быть соответствующие вещи, о которых вновь законно говорится: не каждому представлению соответствует предмет. Но как, не заложено ли в смысле вышеизложенных, кажущихся или действительно контрадикторных предложений, что в каждом случае тот же самый предмет, который представлен, существует и, соответственно, не существует? Существует же тот же самый Берлин, который я представляю и тот же самый не существовал бы более, если бы разразилось наказание как с Содомом и Гоморрой. Тот же самый кентавр Шеврон, о котором я теперь говорю и которого я, следовательно, представляю, не существует. И подобным образом в каждом случае, когда представление является одновалентным, а впрочем, ради простоты мы можем этим ограничиться. Следовательно, не может везде подразумеваться фантазма, которая непременно существует и которой мы, однако, в объективном мышлении никогда и нигде не интересуемся — разве только в качестве психологов и тогда уже в новых, специально на эти фантазмы направленных представлениях. Затруднение, следовательно, не убавляется, и с той и с другой стороны высказывания о представлениях относятся к тем же самым объектам, а вся видимость решения проистекает от того, что мы порой также акт представления понимаем как “создание образа чего-то”, что здесь, однако, не является его целью.

Против этой точки зрения также правильно возражали, что она изображает дело таким образом, как будто присутствие образа в сознании полностью исчерпывает феномен, который мы называем представлением предмета посредством образа. Имея в представляющем акте образ, это субъективное содержание, мы все же имеем в виду не образ, но соответствующий “внешний” предмет, который как раз досаждает нам тем, что часто не существует. Сам предмет представляем мы, о нем судим, к нему относится наша радость и печаль, желание и воля. Упускают из вида, что содержание фантазии еще должно будет стать репрезентирующим образом чего-то и что это через-себя-самого-указание образа, которое только и делает его образом и отличает его от простого содержания, созерцая которое мы принимаем его так, как оно есть, — это некий плюс, который нужно существенным образом учитывать. И это через-себя-самого-указание естественно не подразумевает какой-то определенной рефлексии, которая связывается с содержание и мысленно относит его к предметам. Если бы рефлексия снова образовывалась бы из представлений, которые со своей стороны не исчерпывались бы без остатка в наличном образе-содержании, то бесконечный регресс был бы неизбежен. Однако также мало толку от простых предрасположенностей [Dispositionen]; они являются бессознательными реальными возможностями, их различия не могут, следовательно, быть различиями пережитых реальностей, они самое большее могут иметь значение каузальных моментов, от которых зависят феноменальные различия. Принимаем ли мы содержание таким, каково оно есть, или мы “истолковываем”, “понимаем” его в качестве образа — это различие в непосредственном переживании; в последнем случае имеется как раз специфически новый момент акта (который естественно диспозиционально обусловлен, основываясь на остаточном действии более ранних переживаний), придающий наличному содержанию новый психический облик, который мы (описательно) выражаем в форме: наличное содержание репрезентирует что-то, оно не есть то, что мы имеем в виду, мы представляем посредством него какой-то определенный предмет.

Многие исследователи усвоили схоластическое различие между интенциональным и действительным существованием и трактовали это отношение следующим образом: каждое представление имеет предмет, даже представление чего-то абсурдного. Мы понимаем что означает “круглый четырехугольник” и, следовательно, имеем представление; отрицая же существование круглого четырехугольника, мы отрицали не содержание представления, поскольку о нем мы имеем непосредственное знание. (Это имеет силу очевидно как для содержания в смысле субъективного содержания представления, так и для содержания в качестве объективного значения.) Отрицание, следовательно, может относиться только к представленному в представлении предмету; оно вообще не имело бы смысла, если бы представление было бы без предмета, если бы ему предмет не “являлся в качестве данного”, с которым отрицание могло бы иметь дело. Таким образом, для каждого представления имеется (представляемый им) предмет. Однако это существование не является “действительным”, но “только интенциональным” существованием, оно заключается в простой представленности [Vorgetelltwerden]. Действительное существование проявляется только в утвердительном экзистенциальном суждении и уже предполагает “интенциональное”. Недавно эту точку зрения изложил, к примеру, Твардовский (примыкая к Брентано)[5].

Ее, прежде всего, можно понять так, что она является простым повторением затруднений, только другими словами. Каждое представление имеет предмет; несомненно, что тем самым высказана истина. Мы называем “интенциональным” существованием то, что предполагает это обладание [предметом]. И снова: не каждому представлению соответствует предмет, не каждое фундирует утвердительное [суждение], следовательно, многие фундируют отрицательные экзистенциальные суждения. Это также неоспоримо и то, что предполагается в разговоре о существовании, мы называем “действительным” существованием. Однако как можно разрешить кажущееся противоречие обеих истин, об этом мы не узнаем ничего. Проведено лишь терминологическое различие, при котором остается проблематичным то, что действительно за ним скрывается.

Но все же верят, что имеют решение и полагают, что этому различию можно дать такое содержание, что каждое представление наделено имманентным предметом, но не каждое действительным. Я не могу помочь себе таким образом: здесь я вижу снова ложное удвоение, которое стало злым гением теории отображения [Bildertheorie]: имманентный предмет (снова предполагается случай одновалентности) не может быть никаким иным кроме как действительным предметом. Тот же самый предмет, который в представлении только представляется, в соответствующем утвердительном суждении преподносится в качестве действительно существующего. Просто ли мы представляем Берлин или судим о нем как о существующем: это в каждом случае сам Берлин. Тот, кто просто представляет, что золото желтое, имеет в виду идентично то же самое положение дел, которое другой признает существующим в суждении “золото [есть] желтое”. И естественно точно так же предметы представлений “Цербер”, “2 + 2 = 5” и т.п. идентичны с преподносимыми в качестве не существующих предметами суждений “Цербер не существует”, “не действительно, что 2 + 2 = 5”.

Возможно, противоположная сторона согласится с подчеркнутыми здесь тождествами и попытается избежать упрека в удвоении следующим образом: объекты с обеих сторон фактически те же самые, только предмет, сначала просто представляемый, получает благодаря утвердительному или отрицательному экзистенциальному суждению печать действительности или недействительности, которая прикрепляет к нему ярлык истинного или ложного предмета. В этом смысле действительное [существование] следовало бы отделять от только “интенционального”, только “модифицированного” существования. При этом продолжают, следовательно, понимать представляемый предмет как нечто присущее представлению в прямом [im eigentlichen] смысле слова. Являются же, говорят себе, представление и суждение активностями, которые относятся к предметам; предметы в них либо только представляются, либо одновременно признаются, соответственно, отрицаются. Как было бы подобное возможно, если бы психическим активностям не были бы присущи предметы, с которыми они могут иметь дело, как раз представляя, признавая или отрицая их?

Едва ли нужно говорить, что я считаю эту позицию несостоятельной. Если “имманентный” предмет” (так напрямую без всяких обиняков говорят вместо “интенционального” предмета) имманентен представлению в прямом смысле слова, в таком случае его существование является таким же настоящим и подлинным как существование самого представления и становится совершенно непонятным, почему мы должны принижать его и признавать в качестве только модифицированного. Становится также непонятным, в чем же здесь собственно заключается модификация и что же она подразумевает. Без сомнения имеют место случаи настоящей имманентности, но они eo ipso являются также случаями настоящего существования. Если я представляю цвет, к которому я созерцательно обращен, то этот цвет является действительно существующим в той же мере, как и любая другая вещь мира. Если истинно, что цветная реальная вещь не существует, то эта истина ничуть не лишает сам созерцаемый цвет его существования. Он не есть вещь, также как и представление в целом, реальной составной частью которого он является. Право же вещь ли он или не-вещь, он существует как эта часть представления и не может же прийти в голову кому-либо принижать его существование. Нам не требуется рассматривать возможно ли это психологически, следовательно, в реальном и каузальном смысле, чтобы к созерцаемому цвету относилось отрицание; очевидна логическая невозможность, очевидно, что отрицательное экзистенциальное суждение было бы здесь ложным — здесь и, следовательно, в каждом случае настоящей имманентности представляемого: следовательно в каждом случае вообще, когда противоположный взгляд был бы верным. Непреодолимая пропасть, которая отделяет представления подтвержденного только что на примере класса, от тех других, примеры которых нам предоставляют “милионоугольник”, “десятиголовая змея”, “неравносторонний прямоугольник”, не была осознана в должной мере. Правда, различают наглядные и ненаглядные представления, однако, напрасно стараются правильно постичь это различие, поскольку упускают из вида, что случай (т.е. полного и строго) наглядного созерцания пересекается со случаем имманентности данного (соответственно любого) объекта представления, между тем, как в другом случае на самом деле нельзя говорить об имманентности. Иначе с каким абсурдом мы должны были бы примириться! Если круглый четырехугольник имманентен представлению в том же самом смысле, что и созерцаемый цвет, то в представлении имелся бы круглый четырехугольник. Истина “круглый четырехугольник не существует” не была бы более строго универсальной или была бы в выражении неверно сформулирована: только вне представлений не существовали бы круглые четырехугольники; т.е. в качестве составных частей представлений такие [четырехугольники] существовали бы в полной мере, круглые четырехугольники, таким образом, существовали бы столь же часто, сколь часто они представлялись бы. Поскольку представления существуют в действительности, то также должно было бы целиком и полностью признаваться существование любой без исключения бессмыслицы: царство имманентных представлениям объектов и положений дел не подчинялось бы математическим и логическим законам. Не будет ли, однако, более разумным сказать: очевидно несовместимые друг с другом тезисы логики и математики как интендированы в строжайшей универсальности, так и с очевидностью значимы в полном объеме своей интенции? Им не знакомо различие между тем, что происходит в субъективных переживаниях людей и является для них значимым и тем, что происходит и является значимым в остальном мире? В любом случае, прежде чем мы решимся на принятие столь сильных последствий, стоит обдумать, нельзя ли понять высказывания об имманентных предметах представлений и суждений как высказывания в переносном смысле в том роде, что самим актам вообще ничего не присуще, что в них в прямом смысле нет ничего, о чем можно было бы сказать, это предмет, который акт представляет, соответственно, также признает или отвергает; что акты, следовательно, если они по типу активностей нуждаются в существующем материале, с которым они имели бы дело, могли бы иметь такой необходимый материал не в предметах, к которым они относятся; что скорее высказывания о чем-то присущем [Einwohnen] и в целом различие между “действительным” и “интенциональным” сводятся к определенным особенностям и различиям логической функции представлений, т.е. форм возможных действительных связей, в которые могут вступать представления, рассмотренные исключительно с точки зрения их объективного содержания. С таким пониманием тогда очень хорошо сочетается утверждение о модифицирующей силе атрибута “представленный”. Так как повсеместно модификация указывает на отклонение от прямого смысла [Uneigentlichkeit] способа выражения, которое существенно меняет в каком-то отношении нормальное значение и функцию грамматического атрибута. К такому пониманию нас с самого начала подталкивает также отличие идеального и психического содержания актов представления. Первое ведь указывает на определенные связи идентификации, в которых мы схватываем тождество интенции (при случае схватываем с очевидностью), между тем как отдельные представления все же не обладают какой-либо общей психологически-идентичной составной частью. Мы причисляем с самого начала предметное отношение представлений к их идеальному содержанию, представления идентично того же самого значения могли наряду с этим обнаруживать объективную разность, представления различного значения наряду с этим тождество. Речь здесь шла о представлениях, которые представляют тот же самый предмет, основанный ни на чем ином, кроме как на синтезах в суждении, следовательно, в познании. При внимательном рассмотрении оказывается, что установленная связь основывается при этом на объективном содержании соотносящихся актов представлений, она имеет объективно различный смысл (идентификация протекает в различном “направлении”), в зависимости от чего речь идет о значении или о предметном отношении. Однако теперь остается вопрос, как можно решить имеющуюся парадоксальность, как выглядят связи суждений следующего [парадокса], которые примиряют друг с другом кажущиеся контрадикторными высказывания: “каждое представление представляет предмет” и “не каждому представлению соответствует предмет”, и которые, в частности, разъясняют так легко понятное и удобное в употреблении и все же нуждающееся в объяснении различие между лишь интенциональными и действительными предметами.[6]

Прежде всего, для того, чтобы наглядно прояснить существо происходящих здесь отклонений от прямого смысла взглянем на родственные случаи. Квази-классификация предметов на действительные и интенциональные аналогична классификации предметов на определенные и неопределенные. Такие представления как “Карл V” представляют определенный предмет, напротив, представления такого вида как “какой-то лев” неопределенные. Если мы понимаем выражение “какой-то лев” или судим “существует какой-то лев”, то мы непременно представляем льва — но индивидуально неопределенного и к нему же относится суждение. В соответствии с этим, стало быть, можно было бы классифицировать предметы на определенные и неопределенные. Но как, бегают ли по миру наряду с определенными львами неопределенные? Распадается ли в соответствии с этим объем понятия лев на оба эти вида ? К объему, однако, принадлежит все то, что существует в мире [da] в качестве льва, тем самым также тот неопределенный лев, о котором говорилось в предыдущем суждении. Естественно последует ответ: каждый предмет в себе определен. Классификация львов на определенные и неопределенные не является классификацией львов — как, например, классификация на африканских и азиатских -, но классификацией представлений (и естественно объективных представлений) на такие, предметное отношение которых является определенным, а также такие, в которых оно является неопределенным (нечто, какое-то А).

Совершенно аналогичным образом обстоит дело с классификацией предметов на возможные и невозможные (например, чисел на реальные и мнимые). Здесь налицо не классификация предметов, но такая же классификация представлений, в зависимости от значимых суждений совместимости, соответственно, несовместимости, в которые они входят. Числа, которое дает при возведении его в квадрат -1: не может быть. Представление, которое указано до двоеточия, связывает противоречивые признаки; о том, что оно делает это и что соответствующий ему предмет поэтому не существует, как раз свидетельствует суждение, а с учетом того, что оно является составной частью в таком значимом суждении, оно само называется невозможным представлением и опять же его предмет называется невозможным.

Очевидно, что не иначе обстоит дело также при классификации, соответственно, различении предметов на существующие и не существующие; это исключительно классификация представлений на представления А, которые входят в состав значимых экзистенциальных суждений формы “А существует” и снова на такие [представления] В, которые входят в состав значимых экзистенциальных суждений коррелятивной формы “В не существует”. Мы знаем, согласно теореме противоречия и т. д., что каждое представление V должно принадлежать либо классу А, либо классу В и никогда не может принадлежать одновременно обоим. Представления существуют при этом всегда, входят ли они в ту или иную связь суждений. —

Естественно здесь нужно остерегаться ошибочных толкований, к которым могли бы побудить рассуждения о представлениях А, которые входят в состав суждений формы “А существует”. Если я говорю: “Бог существует”, то очевидно представление “Бог”, но ни в коем случае не представление “представление Бога” является составной частью суждения (соответственно представления предложения). Предложение не звучит: “Представление Бога существует”. Мы говорим, в одном случае судят о Боге, в другом о представлении Бога: в первом в суждение входит представление “Бог”, в последнем представление “представление Бога”. Напрашивающееся смешение обеих мыслей: “каждое суждение связывает представления” и “каждое суждение судит о представлениях”, несомненно, было источником широко распространенного в старой логике заблуждения, что повсеместно судят только о представлениях, а не о представляемых вещах. И, следовательно, также в нашем случае недопустимо, чтобы классификация представлений в зависимости от форм суждений, соответственно, истин, в которые они входят, понималась ошибочно. —

В приведенных здесь квази-классификациях предметов, за которыми скрываются в действительности классификации представлений, вообще не учитываются субъективные акты представлений, скорее только их возможные объективные содержания, следовательно, представления в объективном смысле в тех или иных объективных связях. Если мы собираемся классификацию предметов на действительные и интенциональные также редуцировать к различиям в области представлений и при этом с учетом исключительно объективных представлений, то ясно, что мы возвращаемся к только что обсуждавшейся классификации предметов на несуществующие и существующие, поскольку мы под интенциональными предметами понимаем только интенциональные предметы. Только интенциональный предмет является предметом несуществующим, действительный предмет существующим: понятия имеют, несомненно, тот же самый объем. Исключение существования в первом случае выражено в словечке “только”. Если мы его опустим, то атрибут “интенциональный” более не “модифицирует” предмет в предмет несуществующий, но теперь предмет полагается в том смысле, который должен подходить для любого представления, как действительного, так и недействительного, или в том смысле, при котором совершенно отвлекаются от соответствующего вопроса о существовании. Поскольку объем понятия “интенциональный” вместе с прочими охватывает и действительные предметы, то теперь можно более не говорить о классификации.

Из наших обоих, кажущихся контрадикторными высказываний, одно, благодаря предыдущим размышлениям, уже совершенно ясно: “не каждому представлению V соответствует предмет, т.е. не каждое представление V составляет основу истины предложения “А существует”, не каждое представление является “действительным” представлением, не каждое имеет “настоящий”, “существующий” предмет или, говоря короче и прямо: не каждое представление имеет предмет. В самом деле, выражения “предмет” и “существующий, настоящий, действительный, подлинный предмет” совершенно эквивалентны и если значение слова “иметь” также остается не модифицированным, то оно включает бытие того, чем обладают. К предметам в собственном смысле относится любое подлинное тождество: оно связывает два представления и отождествляет их предмет. Так как бытие в качестве тождественного (и точно так же: бытие в качестве различного) предполагает бытие тождественного (соответственно отличного). Подобное имеет силу также для любой подлинной истины отношения; так как бытие отношения включает бытие членов отношения. Отношение к предметам основывается во всех этих случаях на значимости представлений, которые вступают в подобные связи суждений. Еще мы отмечаем здесь, что различие предложений “представление V является действительным” и “его предмет существует” или, чтобы в соответствии с ведущей интенцией ввести прямое выражение, “V существует” заключается лишь в том, что в эквивалентом изменении вместо представления представления в суждение подставляется простое представление и таким образом суждение направленное рефлексивно на представление переводится в коррелятивное, непосредственно направленное на предмет.

Второе из неоднократно упоминавшихся и кажущихся контрадикторными высказываний, а именно “каждое представление представляет предмет”, относится к “интенциональным” предметам подобно тому, как первое к действительным. Согласно его смыслу “круглый четырехугольник” должен представлять предмет точно так же, как и “четырехугольник”, “Цербер” точно так же как “пес Бисмарка”. Если теперь должна существовать возможность повсеместно говорить о предмете представления, то должна, прежде всего, существовать также возможность эти “интенциональные” предметы идентифицировать или различать. Если теперь спросят, что это означает в подразумеваемом здесь смысле, что два идентичные представления представляют — отвлекаясь от существования и несуществования — тот же самый предмет, то сразу увидят, что здесь может подразумеваться только тождество при [условии] гипотезы (при [условии] пусть даже явно не высказанного предположения или чего-то эквивалентного ему)[7]. Тождество установленное безоговорочно [unbedingt] обязательно включает существование идентифицируемого. “Отвлекаться от существования и несуществования” может означать здесь, следовательно, только то, что на этот счет не требуется никакого решения, при такой идентификации речь идет каждый раз об отношении представлений, которое ничего не предрешает относительно их действительности, соответственно, недействительности, и которое оказывается правильным, если мы предметное тождество устанавливаем при [условии] гипотезы, в то же время неправильным, если тождество устанавливается безусловно [absolut]. Стало быть, если говорять: представление V и Vґ представляют тот же самый предмет, то подразумевается только то, что они, при [условии] предположения, которое является в данных обстоятельствах само собой разумеющимся и которое должно быть добавлено, имеют те же самые предметы; например, [предположение] (чтобы выбрать простейший случай), что они, если они вообще имеют какие-либо [предметы], имеют предметы те же самые. “Возможный” предмет является тем же самым и “он” является в определенных обстоятельствах проблематичным, сомнительным, ложно полагаемым, не существующим, невозможным — сплошь модификации прямого смысла [Uneigentlichkeiten] высказываний в атрибуции и идентификации. Представления “Зевс” и “высший из олимпийских богов” имеют тот же самый интенциональный предмет, т.е. Зевс есть высший из олимпийских богов — согласно греческой мифологии. Мы, как правило, опускаем это дополнение и не замечаем его отсутствия, когда его нет: это само собой разумеется, что тот, кто судит о мифических объектах, становится на почву мифа, на самом деле не считая его истинным. Если бы мифу древних греков соответствовала истина, следовательно, если бы также оба представления были бы действительными, установленное тождество существовало бы; в этом заключается смысл кажущегося безусловным утверждения тождества, которое, будь оно понято как безусловное, не было бы истинным [gueltig]. Либо смысл лежит в одном из этих гипотетических эквивалентных высказываний: древние греки верили, что существует бог Зевс, он же является высшим из также принятых ими олимпийских богов и т. п. И естественно таким же образом понимается грамматическое высказывание: оба имени называют тот же самый предмет. Принятое дословно и буквально оно является ложным, однако его естественная функция заключается в отклонении от прямого смысла [Uneigentlichkeit] с учетом которого оно, в общем, понимается. Имя называет что-то, т.е. ему принадлежит представление, предмет которого как раз есть то, что оно называет. Высказывания о тождестве названного предмета, таким образом, точно следуют в своем прямом [Eigentlichkeit], соответственно модифицированном смысле [Uneigentlichkeit] тем самым высказываниям о тождестве представляемого предмета и в обоих случаях преобладает модифицированное [uneigentliche] употребление.

Наша точка зрения подходит не только к единичным представлениям, к которым принадлежат наши последние примеры, но также к общим представлениям традиционной логики, которые часто определялись как представления, представляющие много предметов. Конечно, имеет место некоторая неловкость, когда такого рода, принадлежащие к объему общего представления предметы, обозначают как им представляемые; в любом случае эти высказывания о многих представляемых предметах гораздо лучше подходили бы для представлений совокупности и коллектива, которые, однако, отличают от общих представлений. В зависимости от связи то же самое общее представление “человек” или “какой-то человек” относится то к одному определенному человеку как, например, Сократ (“Сократ есть человек”), то к неопределенному множеству людей (“люди существуют”), то к всеобщности людей (как раз в этом выражении “всеобщность людей”), и если теперь объем определяют как совокупность предметов, которые действительно могут попасть под общее представление, то кажется все же неестественным говорить, что общее представление представляет предметы своего объема, как если бы наряду с повсеместно идентичным содержанием, составляющим его значение, ему точно так же было бы свойственно повсеместно идентичное предметное отношение к этой совокупности объектов. Однако как бы там ни было, мы обнаруживаем в отношении к объему ту же самую двусмысленность, соответственно, отклонение от прямого смысла высказываний, которое позволяет замещать оба высказывания: — каждое представление (точнее, прежде всего, каждое общее представление) имеет объем — не каждое представление имеет объем. Аналогичным образом здесь можно было бы говорить о действительном и только интенциональном объемах: первое, когда соответствующая связь предполагает существование объема, когда, следовательно, высказывание можно понимать в прямом смысле [als eigentliche]; последнее напротив, когда вопрос о существовании объема остается открытым, в силу невысказанного предположения, которое можно добавить [исходя] из интенции мыслительной связи в целом. Этот модифицированный способ высказывания очевидно является почти исключительно доминирующим, когда говорят об отношениях объема представлений (соответственно понятий). По своему значению высказывание о том, что объемы представлений А и В тождественны (что оба представления относятся к одним и тем же предметам и т. п.) эквивалентно высказыванию: если оба представления вообще имеют объем, они имеют его тот же самый; или, в эквивалентной переформулировке: если нечто есть А, то оно есть В, и если нечто есть В, то оно есть А; другими словами, оба представления эквивалентны. Если к этому добавляется экзистенциальное суждение “А существует”, то интенциональные объемы переходят в действительные. Ничего существенного не изменится в этих отношениях, если мы рассмотрим неопределенно атрибутивные представления, которым соответствует или может соответствовать только один предмет, стало быть, представления формы “какое-то А”, для которых истинно, что если вообще существует, то существует только один предмет, который есть А, например, “самое малое простое число”, “мощность рациональных чисел, “корень одного (т.е. данного) линейного уравнения” и т. п. Сущностный логический характер неопределенно атрибутивного представления не меняется, если число предметов, с которыми оно предикативно связано, редуцировано к одному. Также здесь понятие объема сохраняет свое нормальное употребление; “общие” представления, определенные как представления относящиеся ко многим предметам, как раз не образуют естественного класса.

Иначе обстоит дело с частными представлениями в том смысле, в котором они образуют исключительную противоположность неопределенно атрибутивным [представлениям], примером чего служат представления, представленные именами собственными (при случае связанными с атрибутивными определениями), но все-таки, прежде всего, представления восприятия. Помимо того, что они имеют существенно иной характер, также и относящиеся к ним высказывания об объеме, хотя они в общем употребимы, покидают почву естественного употребления. Неопределенно атрибутивные представления имеют только косвенное отношение к предметам, они указывают на определенные предикаты, на предложения формы Х есть А, Y есть А и т. д., где символы Х, Y ...указывают на представления другой группы, которые прямым и собственным образом без подобного опосредования атрибутами и мыслительными связями в предложении [Satzgedanken] представляют предмет. В восприятии, напротив, представлен сам предмет; он естественно имеет в себе атрибуты, которые ему полагаются. Однако факт обладания ими не входит в содержание представления, оно само не имеет форму “нечто, которое есть а, b ...”, скорее его функция исчерпывается тем, чтобы просто представлять предмет “в качестве того, что он есть”. Объективно-логические связи сглаживают в определенных отношениях эти существенные различия, они связывают прямые и косвенные представления и позволяют, расширяя их, переносить понятия образованные для одних на другие. Там, где в представлении (значении) атрибуты не встречаются, также понятие объема утрачивает свою опору, как это сразу выясняется из дефиниции этого понятия. И все же говорят, как уже отмечено, даже при прямых представлениях об объеме, выделяемом в размере одного предмета, который они представляют. Их даже называют таким же образом единичными представлениями, как и те косвенные представления с одночленным объемом. Несмотря на существенно различное значение, которое в обоих случаях несет неопределенное выражение “отношение к предмету”, и там и там говорят одинаковым образом о представлениях, которые представляют только один предмет. Вместе с понятием объема расширяется естественно также смысл отношений между объемами: формула взаимозаменимого гипотетического суждения “если нечто есть А, то оно есть В, и наоборот” дает простейшим образом эквивалент для тождества объемов в более широкой области. Однако, разумеется, т. н. связка “есть” теперь получает многозначный смысл, который в силу определенной однородности не нарушает формальные связи, но скорее естественным образом проистекает из них; вообще, как раз в этих эквивалентностях формальной закономерности лежат главные импульсы для разыгрывающихся здесь и практически полезных переносов. В случае, если мы поставим вместо “А” “Сократа”, то гипотетическое придаточное предложение звучит: “если нечто есть Сократ”. Однако мы не можем сказать в том же самом смысле “нечто есть Сократ” также как “нечто есть красное” или “нечто есть дерево”. Сократ не атрибут, который мог бы полагаться предмету именно по типу атрибута. Кроме того, опять же представление Сократ не является соотносящим представлением как “какое-то дерево”, чтобы оно могло по типу таких представлений служить для того, чтобы относить “понятие” к “предмету понятия”. В противоположность этим (обычно логиками не различаемым) значениям связки здесь появляется, очевидно, новое [значение]: “нечто есть Сократ”, конечно, может теперь подразумевать, что это есть нечто идентичное с Сократом.[8]

Таким образом, в нашей гипотетической формуле должно оставаться открытым, функционирует ли словечко “есть” в одном или в другом смысле или, что сводится к тому же самому: значение связки в нашей формуле в дизъюнктивном расширении значения охватывает различные единичные значения. То, что это расширение, это “оставаться открытым” допустимо, основывается на том, что в пределах закономерностей гипотетических связей дизъюнктивно расширенное понятие соответствующих [связке] “есть” отношений функционирует формально точно так же, как более узкие понятия. Например, как для идентифицирующего, так и для атрибутирующего и суммирующего “есть” имеет силу закон транзитивности: если верны оба предложения “если нечто есть А, оно есть В” и “если нечто есть В, оно есть С”, то также верно предложение “если нечто есть А, оно есть С”. И не только это: закон продолжает действовать также для дизъюнктивно расширенного “есть”, поскольку связь гипотетических предпосылок указанной формы даже при различном значении связки дает в итоге соответствующее придаточное предложение следствия, в котором связка обладает одним или другим из этих значений. Подобное имеет силу также для других логических законов, которые принимаются в расчет в отношении выступающих здесь форм предложений.

В соответствии с этим мы можем, следовательно, установить единую гипотетическую форму в качестве меры тождества (соответственно нетождества) объема для всех форм предложений вообще и одинаковым образом регламентировать прочие предметные отношения или, что то же самое, прочие отношения объема между любыми представлениями.

Высказывания, что каждое представление имеет объем, что каждое представляет предмет, можно было бы в соответствии с этим интерпретировать как просто модифицированные. Их буквальный смысл [eigentliche Meinung] был бы выражен, соответственно, косвенным образом намечен в предложении: каждое представление имеет объем, представляет один или много предметов, если предположить, что относящееся к нему утвердительное экзистенциальное суждение является действительно значимым. Цель и опора этой модификации прямого смысла могла бы заключаться только в ее практической полезности, стало быть в том: чтобы каждое представление могло бы вступать в гипотетические отношения рассмотренной формы; чтобы можно было объемами, которые допускаются при [условии] предположения таких экзистенциальных суждений, которые естественно не должны быть обязательно сформулированными, оперировать в широкой и четко ограниченной сфере точно таким же образом, как и объемами действительными; вместе с тем, чтобы эквивалентность в точности имела формальные свойства отношения равенства, субординация [имела] формальные свойства отношения включения и т. д., таким образом, чтобы, пока не выходят за пределы области гипотетических связей, прекратить любые суждения о существовании или несуществовании соответствующих предметов и объемов, [чтобы] с высказываниями об объемах и отношениях объемов можно было обращаться точно таким же образом, как если бы они были прямыми и безоговорочными; и с этим также связано, например, чтобы наглядные образы из различных сфер могли найти применение в качестве характерных символов и технической поддержки [для] оформления суждений. Cамо собой разумеется, в этом положении дел (я подразумеваю не познание его in abstracto) заключен весьма действенный мотив для естественного возникновения и сохранения модифицированных способов высказываний как внутри, так и вне логики.

Впрочем, их [возникновение] можно отнести насчет более глубоких и общих логических причин. Если мы представим себе внутри паутины мыслей, рассмотренного здесь вида, экзистенциальные предложения, которые были бы необходимы, чтобы модифицированным оборотам речи и мысли придать собственный смысл [Eigentlichkeit], конъюнктивно соединенный с одним единым предположением, то мы можем столкнуться с логической закономерностью, которая имеет всецело универсальную значимость и чрезвычайную важность для понимания научной методики: а именно, что формальные законы, которые регламентируют мышление при [условии] постоянного предположения, являются теми же самыми законами, что и те, которые имеют силу для так сказать свободного, т.е. не ограниченного никакими предпосылками [мышления]. С психологической точки зрения, мы можем предположение, которое мы “раз и навсегда” зафиксировали или которое лежит в основе наших последующих мыслительных ходов как “само собой разумеющееся”, но без ясной фиксации (это указывает на предрасположенности к определенным дополнительным размышлениям и ограничениям), во время этих ходов часто совершенно игнорировать, и можем делать это также на самом деле без ущерба для истины. Любой способ переформулировки, согласно чисто логическим законам, соответствующих, при [условии] предположения вынесенных суждений или [любой способ] выведения из них следствий, который был бы оправданным, если бы эти суждения были безусловными, имеет также силу в имеющемся случае их зависимости от скрытого или невысказанного предположения: что выведенные суждения сами в свою очередь зависят от него. Или, с логической точки зрения: придаточные предложения одного и того же предположения подчиняются тем же самым законам дедукции, которые имеют силу для самостоятельных предложений, каждое заключение, которое имело бы силу исходя из таких придаточных предложений самих по себе, имеет силу также при предположении, а именно в качестве сделанного при его [условии]. С этим связано то, что каждое обусловленное высказывание об истине и ложности, существовании и несуществовании, следствии и его отсутствии, действительных или фиктивных предметах и т. д. может быть истолковано точно так же как безусловное, коль скоро уверены в том, что пределы имеющегося предположения не нарушаются. Это имеет важные следствия в особенности в системах дедукции так называемой “формальной арифметики”, где гипотетические соединения в определенном порядке формальных базисных понятий и относящихся к ним аксиом служат для конституирования замкнутой математической области, “алгебры”, чье содержание образует разветвляющаяся в бесконечность система, подлежащих выведению в чистой дедукции, формальных следствий этих основоположений. Здесь не только так говорят, скорее даже так судят, как будто дедуцированные истины, существования, отношения, несовместимости были бы значимы безоговорочно.

Иной, адекватный [eigentliche] способ выражения и суждения был бы в виду дополнительной (и бесполезной) мыслительной работы, которая должна быть выполнена, просто неосуществим. Непоколебимое правило — у правильно образованного исследователя ставшее комплексом привычек — не судить ни о чем, что не следует исключительно из аксиом, гарантирует значимость выдвигаемых положений и практически определяет границы свободного логического движения. В таком случае, если исследователь, примеры чего имеются, превратно понимает гипотетический характер основоположений и полагает, что дефиниция (которая создает “данную” область) должна вполне серьезно иметь силу в действительности, полагать существование, то это не имеет никакого влияния на внутреннюю убедительность математической системы. Если правильно не осознают характер основоположений, дедуцированные истины понимают так, как если бы они утверждались фактически, безусловно, также по своей объективной значимости как безусловно существующие сами по себе, то единственно необходимой коррекцией будет простое подчинение [их] условному предположению. И подобное имеет значение вообще: мы должны в значительной мере доверится модифицированному способу выражения и, как правило, данному вместе с ним модифицированному мышлению: [во-первых] в той мере, в какой логическое мышление действует при этом на основе рассмотренной выше закономерности, в других же случаях — когда связи суждений друг с другом и с предположениями лишь фактического вида осуществляются [sind] на основе достоверности нашей памяти, которая, впрочем, вступает в действие также в первых [случаях] — если это делает возможным соединение результатов с предположением. Эти модификации мышления, эти факты, что мы выносим бесчисленные суждения, которые мы “по существу” однако не полагаем, что имеются как замещающие представления, так и замещающие суждения, одно от другого неотделимо, это сердцевина [Hauptstueck] “экономии мышления”. Нельзя понять без нее науку как осуществление человеческого мышления.

Выше мы находили опору для нашей точки зрения в математике и, однако, как раз из этой науки попытаются почерпнуть контраргументы.

Побудить к сомнению могло бы то, что в соответствии с нашим подходом не уделяется должного внимания различию между математическим существованием и несуществованием (стало быть, различию между реальным и воображаемым в смысле старой математики и логики). Скажут, что вопрос о том, соответствуют ли идеальным геометрическим понятиям предметы в действительности, полностью выпадает из области геометрического исследования. И все же геометры различают действительные и недействительные понятия, они говорят, соответственно, о существовании и несуществовании геометрических образований и часто приводят для одних и для других самые обстоятельные доказательства, соответственно, конструкции. Таким образом, в представлениях, которым не обязательно соответствуют предметы в действительности и, по мнению большинства, вовсе не соответствуют, существует, как это кажется, существенное различие, совершенно аналогичное обычному [различию] между действительными и недействительными представлениями: одни представляют геометрические предметы, другие нет. Суждение тождества “два представления имеют те же самые предметы” не могут здесь зависеть от гипотезы: “если предположить, что им вообще соответствует предмет”; поскольку сравнение суждений относится не к действительным, но к математическим объектам, и подобные объекты при “реальных” понятиях имеются на самом деле. Таким образом, кажется сомнительным основывать понятие представляемого предмета лишь на гипотетических отношениях суждений, или это кажется уместным только в том случае, если намереваются говорить о предметах в отношении всех представлений вообще, следовательно, также в отношении “круглых четырехугольников”. Но не будут же ставить понятия этого вида на одну ступень с подлинными геометрическими понятиями, “реальность” которых демонстрируется благодаря конструкции, между тем как мы при этом движемся не на почве действительной, но как раз математической реальности.

Если мы выше ссылались на формальную математику, то наши противники ссылаются на реальную. Первая является свободным от любого наглядного созерцания рассуждением, которое рассматривает чистые формы математических связей и систем в наиболее общей универсальности, исследует их разнообразные возможные вариации и таким образом посредством глубочайшего проникновения в технику математических связей дает также большую техническую власть над математическими объектами, большую методическую свободу и искусность. Напротив, реальная математика опирается на наглядное созерцание, на нем основывает свои понятия и от него же получает свойственную ей реальность.

Стало быть, таким путем могли бы вновь попытаться спасти для интенциональных предметов, по крайней мере, в области математики[9] какой-то вид существования; однако также здесь обманчивая видимость тает при учете нескольких надстраивающихся друг над другом модификаций. Нет различных модусов существования или значимости, а где мы полагаем найти таковые, там либо высказывания являются модифицированными, либо различия касаются объема употребления, который благодаря привычному отношению к основной интересующей сфере кажется суженным, между тем как понятие одновременно в явно не выраженной форме обогащается.

Часто термин существование [Existenz] употребляется в смысле реального бытия [Dasein], существования внутри реальной действительности; здесь примитивное и более общее понятие существования содержательно обогащается и [его] объем сужается рамками реальных предметов. Истины, предложения, понятия также являются предметами, также в их отношении говорится о существовании в полном и прямом смысле, однако, они вообще не являются чем-то, что можно было бы встретить в реальной действительности. Насколько выражение “имеется какое-то А” может претендовать на смысл и истину, настолько же простирается сфера понятия существования. В соответствии с этим, является двусмысленным утверждение, что объекты, соответствующие математическим понятиям, не существуют, в зависимости от того мыслят ли [при этом] реальную действительность или нет. Если бы мы имели, как верят многие, о геометрических образованиях адекватное наглядное представление в фантазии, тогда их представлениям соответствовала бы истина и все же, возможно, не действительность, как и тогда, к примеру, когда предположение действительного мира было бы обманчивой видимостью. Здесь дело обстоит подобным же образом, как и с понятиями чувственных качеств: в фантазме красного предмета красный цвет действительно существует, даже если в действительности красная вещь и тем самым также индивидуально присущая ей краснота не существовали бы. Репрезентативное отношение наглядного образа к наглядно не созерцаемой действительности, конечно, позволяет нам сказать: лишь сфантазированный объект не является объектом. Однако это означает только то, что фантазма не есть то, что она представляет. Но взятая сама по себе она существует и вместе с ней все абстрактные моменты, которые ее конституируют и которые мы в ней усматриваем. Правда, можно было бы усомнится, возможно ли на самом деле наглядное созерцание геометрических объектов или скорее очевидно, что этого не происходит. Наглядное созерцание и пространственно-эмпирическое восприятие содержат исходные пункты и ведущие мотивы для образования геометрических понятий, но принадлежащие понятиям абстрактные предметы и их атрибуты не могут быть получены просто через “абстракцию” (в обычном теперь смысле внимательного выделения отдельных черт) из наглядных созерцаний, они не находятся внутри них как видимая форма в видимой “поверхности”. Треугольник, наглядно демонстрирующий абстрактное понятие, не является геометрической фигурой, он служит геометру в качестве простого символа, типичный образец которого обладает в его душе привычной связью с соответствующим чистым понятием и его идеальным или лишь “мыслимым” предметом. Созерцаемая форма действительно обладает существованием, так же как и само наглядное созерцание, она лежит, следовательно, в основе очевидной возможности представления оформленных таким образом объектов вообще. Геометрическая форма напротив имеет только представленное существование, существование благодаря дефиниции и значимой дедукции из аксиоматических основоположений. Возможность геометрических образований, следовательно, совместимость объединенных в их представлениях определений обеспечивается не благодаря наглядному созерцанию этих образований (поскольку мы, безусловно, лишены такого наглядного созерцания), но благодаря совместимости скоординированных в аксиоматических основоположениях элементарных определений и благодаря чистой дедукции, которая обеспечивает “доказательство существования”. Основоположения совершенной и чистой геометрической системы есть ни что иное, как расщепленная в ряд отдельных высказываний дефиниция, соответственно, гипотетическое полагание разнообразия, которое следует считать геометрическим пространством. Это высказывания двойного вида: экзистенциальные высказывания и относящиеся к их предметам общие (номологические) высказывания. “Мы предполагаем (“представляем себе”) разнообразие, которое мы называем пространством, его элементы [называем] точками со следующими свойствами: пара его точек образуют ‘прямую’. Две прямые пересекаются в одной точке и т. д.” Система чистых следствий (в отношении к пространству рассматривается совокупность его конзекутивных свойств) образует содержание геометрии. В пространстве “существует” любое образование, существование которого является чистым следствием из основоположений, стало быть, из дефиниции пространства, соответственно, полагания пространства. Все предложения геометрии, как экзистенциальные, так и номологические, выносятся при [условии] никогда не высказываемого, в силу его само собой разумеющегося характера, общего предположения: если допустить, что существует пространство, разнообразие так-то и так-то определенного (в основоположениях четко определенного посредством дефиниций) вида, то в нем существуют такие-то и такие-то образования, для этих последних значимы такие-то и такие-то предложения и так далее. Математическое существование и несуществование есть, следовательно, существование и несуществование при [условии] гипотетического полагания соответствующих основоположений: экзистенциальные предложения как в общей сложности все математические тезисы являются не полными, являются простыми дополнениями гипотетических предложений с всегда одинаковой вводной частью. Исключение составляют лишь существования, которые положены в основоположениях, они не являются существованиями при [условии] гипотезы, но сами есть гипотезы, следовательно, опять же неподлинные существования. Таким образом, геометрическая истина и существование не означают возможность или совместимость, будь-то сами по себе, будь-то при условии основоположений. Красный четырехугольник не есть геометрическое существование, красный и черный (по всей поверхности) четырехугольник не есть геометрическое несуществование. Скорее речь идет о чисто дедуктивно обусловленном (логически с необходимостью следующем) существовании или несуществовании при гипотезе основоположений, когда о специально принятом содержании существования последних речь не идет. “В определенном посредством дефиниций пространстве” существует квадрат, но не существует круглый квадрат, треугольник, но не равносторонний прямоугольный треугольник и т. д. Подобным образом мы говорим “в греческой мифологии” существуют нимфы, “в немецких народных сказках” Красная Шапочка и т. д.: только здесь нам не нужно иметь дела с научными гипотезами и чистыми дедукциями. Мы не будем, следовательно, одобрять неясные высказывания о различных областях существования, о различных “мирах” (universes of discourse), которые по разному распоряжаются существованием и несуществованием того же самого объекта. “Мир” мифа, мир поэзии, мир геометрии, действительный мир — это неравноправные миры. Существует только одна истина и только один мир, но множество представлений, религиозные и мифологические убеждения, гипотезы, фикции и вся разница сводится к тому, что мы чаще, иногда по причинам практического удобства, говорим так, словно бы суждения, которые мы выносим, были безоговорочными, [сводится к тому], что мы используем безусловные экзистенциальные высказывания, в то время как логически правильное выражение требовало бы гипотетических предложений с этими экзистенциальными предложениями в качестве придаточных предложений (или даже других эквивалентно редуцируемых к гипотетическим предложениям этого вида форм предложений). Это происходит естественно тогда, когда широкое разнообразие высказываний выносится при [условии] одного и того же, будь-то фиктивного (произвольного, поэтического, мифологического), будь-то научного предположения, хотя оно не только не высказывается, но, как правило, фактически не мыслится; оно остается тогда часто в диспозициональном возбуждении и часто придает обусловленным суждениям субъективный психологический характер, по которому мы распознаем их в качестве обусловленных. Однако часто не происходит даже этого, суждения выносятся как безусловные, в то время, как только с учетом связи этого хода размышлений с суждениями других групп проявляется необходимость понимать их в качестве условно значимых. Геометр не выносит условных суждений. Только критическая рефлексия на их значимость [Wert] приводит его, если вообще [приводит], к познанию правильного положения дел.

После того, как мы обсудили высказывания о представляемых предметах, касающиеся отношений объема, мы хотим еще обратить внимание на случаи, когда в качестве “разъяснения содержания представления” высказывается ряд суждений, которые касаются его возможно не существующего предмета. Мы объясняем содержание представления “лев”, говоря: это представление представляет предмет, а именно это животное, из рода кошачьих и т. д. Под содержанием здесь, очевидно, понимается содержание, составляющее значение представления. Мы объясняем чту мы подразумеваем подо львом и то, чту мы собираемся обозначать и понимать в качестве льва. Именно этим способом мы объясняем такие “беспредметные” понятия как, например, “квадратура круга”, “симметрично изогнутый многоугольник” и т. п. Они также представляют предметы и эти не существующие [предметы] предстают в качестве субъектов суждений, предикаты которых являются признаками, конституирующими содержание. С этим связан один ложный аргумент в пользу допущения в этих атрибутивных представлениях “интенциональных предметов”. А именно, можно было бы сказать: в недействительном представлении нечто представляется в качестве единого субъекта несовместимых, при случае даже a priori противоречащих признаков, например, равномерно изогнутый и угловатый. Это нечто не может быть “содержанием” самого представления, которое все-таки существует, в то время как субъект несовместимых признаков не существует. С другой стороны, оно не есть просто ничто — иначе как оно могло бы быть представленным в качестве тождественного носителя признаков и быть объектом суждения [beurteilt sein] в той цепи эксплицирующих суждений? Следовательно, это есть нечто мыслимое в представлении, нечто, которое представление определенным образом, хотя иначе чем содержание, несет в себе и которому лишь в действительности ничего не соответствует.

Этот аргумент естественно попадает под неоднократно подчеркивавшееся возражение о тождестве представляемого и действительного предмета. Он является также неправильным постольку, поскольку тот же самый довод, показавший невозможность того, чтобы содержание было в суждении действительным субъектом противоречащих признаков, мог бы также относится к любому другому нечто, имманентному представлению, независимо от того присуще ли оно ему тем же способом, что и содержание или нет. Следовательно, в точном соответствии с истиной, представленный предмет недействительных представлений есть ничто, т.е. он не есть нечто. Нечто и нечто существующее — эквивалентные понятия, “не нечто” есть “нечто, которого нет”. Однако как обстоит дело с теми объясняющими содержание представления суждениями? Если они могут претендовать на безусловную, т.е. безоговорочную значимость, тогда их субъекты также должны существовать; поскольку то, чего нет, не может также на самом деле иметь свойств. И наоборот, так как их субъекты на самом деле не существуют, то мы придем к заключению, что они претендуют и могут претендовать только на условную значимость. Это подтверждает следующее соображение о смысле тех членений содержания. Предположим ради простоты, пусть выражение “какой-то лев” [ein Lцwe] будет простым сокращением дефинитивной формулы устойчивого содержания, тогда это было бы расчленением или разложением, если бы мы, анализируя, указывали на отдельные части этого объективного представления, следовательно, например, на представление “какой-то” (= нечто), на представление “животное” и т. д. Здесь очевидно нет членения в этом прямом смысле, скорее мы “распутываем” единую атрибуцию в цепь предикатов, и не подлежит сомнению, эти последние не являются настоящими составными частями данного представления, что переход от атрибуции к предикации представляет собой изменение значения, хотя, само собой разумеется, кажется, что эквивалентное переведено в эквивалентное. “Объясняя содержание представления”, мы создаем, следовательно, новое представление, которое напрямую эквивалентно первичному и для определенных логических целей содержательно организовано более выгодно. Как обстоит теперь дело с вновь образованными объясняющими предикациями? Объясняя, мы судим: лев есть животное, из рода кошачьих и т. д. Или: лев есть нечто, в отношении которого действительно, что это животное, из рода кошачьих и т. д. Очевидно, что эти суждения не имеют экзистенциального характера, как если бы они вместе с тем утверждали существование львов. Они говорят лишь: подо львом мы понимаем, мы представляем себе нечто так-то и так-то определенное; или: представление (т.е. объективное представление = значение) есть представление чего-то, что и т. д. Но, начиная эту мысль, мы осуществляем “представляющее полагание” (предположение)[10] какого-то нечто вообще или животного и связанные с ним предикации (оно есть из рода кошачьих и т.п.) подчиняются этому полаганию, обусловлены им. Термины “понимать”, “представлять себе”, “мыслить” являются модифицирующими, они низводят суждение до уровня условно значимого. Поэтому многие без колебаний выражают подлинный смысл этих объяснений в гипотетических высказываниях: какой-то лев как таковой есть животное и т. д., то есть, если нечто есть лев, то оно имеет необходимым образом соответствующие признаки. Однако, не будь эта интерпретация простым указанием смысла лишь посредством измененного способа выражения, также не было бы дано тем самым эквивалентного представления. Так как не все необходимо полагающиеся А признаки принадлежат к смыслу А, но только аналитически заключенные в представлении А частичные представления, представляющие части и свойства А, или точки пересечения в связи отношений, которые представлены в представлении А.

Естественно, не редко случается, что тот, кто намеревается прояснит для себя какое-то значение, порой будет излагать отдельные объясняющие предикаты совершенно так же, как безусловные, хотя правда судящий “знает”, что их нельзя употреблять как безусловно значимые. Кто представил себе наглядно, например, льва и связывает теперь с образом фантазии безусловные суждения, не впадает в заблуждение, поскольку он настроен таким образом, что (вновь возобновляемые) суждения в последующих мыслительных связях он будет все-таки употреблять как обусловленные.

Из этих размышлений мы видим, что также здесь, в разговоре о представляемых предметах мы не вышли за рамки содержания, составляющего значение представления, и что оно определено известными значимыми связями суждений, в которые входит значение. Что содержит само представление, есть в лучшем случае представление предмета (это “что-то” или “нечто” в атрибутивном представлении), а если “нечто” в качестве эксплицитной части представления отсутствует, то оно включает его имплицитно, а именно в логическом смысле. Обо всем без исключения мы можем сказать, это есть нечто, лев есть нечто, предложение есть нечто, Сократ есть нечто и т. д., высказывания, которые, естественно, следует интерпретировать не в экзистенциальном, но в гипотетическом (или эквивалентном с ним) смысле. С учетом этого предложения: представляющее переживание имеет содержание, и: оно представляет предмет, или, с объективной стороны: оно есть некое (объективное) представление и оно представляет предмет, являются эквивалентными. Поскольку каждое представление (= содержание, значение) действительно согласуется с формулой “если нечто есть А, то оно есть нечто”, мы имеем здесь дело с одной из тех примитивных аксиом, в которых выражается сущность объективного представления (“содержания”).

В заключении едва ли требуется замечание, что все случаи, когда речь идет о представляемых предметах безотносительно к их существованию или несуществованию, ведут к связям, которые различимы только благодаря логической эквивалентности. Говорим ли мы, каждое представление представляет предмет, каждое имеет объем, все без исключения есть нечто и т. д., это сводится к тому же самому, хотя различные формы высказываний не только имеют свой различный психологический генезис, но также не тождественны по содержанию, составляющему их значение.

Мы должны сделать еще одно дополнение. Мы относили различие действительных и интенциональных предметов исключительно на счет объективного содержания представлений. Пусть даже были бы психологические мотивы, которые были бы причиной [bestimmten] так легко вводящих в заблуждение способов выражения: их значение ни в чем не было бы обусловлено [enthielt nichts von] этими мотивами и вообще психологическими особенностями представлений. Представление имеет действительный предмет, т.е. ему соответствует предмет. Представление имеет интенциональный предмет, т.е. оно представляет предмет. Представление имеет только интенциональный предмет, т.е. оно не имеет действительного предмета, оно лишь представляет. Обычно речь здесь идет об объективных представлениях. Тот, кто говорит здесь, представление “дерево” имеет действительный предмет, представление “дракон” лишь интенциональный наверняка говорит здесь не о своих субъективных и мимолетных представлениях.

Но различие можно отнести также к субъективным представлениям, а именно таким образом, что его значение претерпит существенное изменение. “Представление 'только' представляет предмет” должно теперь означать: “сам” предмет или предмет сам по себе не дан в представлении, скорее только мыслимый предмет или предмет в качестве мыслимого. “Представление имеет (не только интенциональный, но также) действительный предмет”, означает, что оно несет в себе “сам” предмет, оно не только его представляет, но он сам присутствует в нем.

Это различие напрашивается, прежде всего, [в случаях] с представлениям, которым в действительности соответствуют предметы. Однако его также распространили на недействительные представления, поскольку в них тоже речь идет о предметах, которые они представляют. Если мы внимательно рассмотрим его добротную суть, то это различие делит субъективные представления на те, которые отнесены к адекватному наглядному созерцанию и таким образом находятся в единстве со своими предметами, и на те, которым недостает адекватного наглядного созерцания, при случае потому, что предметы в действительности не существуют. Все, что [утверждается] сверх этого ложно и сбивает с толку.

Высказывания о только интенциональных предметах, о “представляемых предметах как таковых” в обсуждаемом здесь смысле и связи достойны осуждения. Они звучат так, как если бы в ненаглядном представлении (как субъективном переживании) присутствовал бы сам представляемый предмет в качестве его собственной части [ein Eigenes], хотя бы лишь в форме призрачного спроецированного образа [Schattenbildes], “действительное” существование которого мы были бы вправе отрицать. Однако представляемый и действительный предмет есть тождественно тот же самый [предмет], и как бы расплывчато ни обозначали интенциональный предмет, тем больше его только отделяют от действительного; если он есть предмет в представлении, то он более не тождественен с предметом вне его.

Субъективное представление представляет предмет — это высказывание следует интерпретировать точно так же, как соответствующее высказывание, относящееся к объективному представлению. Это и без того неестественно обращаться вспять к субъективному представлению: мысленно мы всегда направлены на предметные связи. Но последнее касается одной лишь функции представлений, это не означает, что предмет и предметная связь вводят в представление и суждение специфическое “ментальное существование”. Высказывания о психической деятельности (например, представлении) с интенциональным объектом, о направленном бытии представления на свой предмет и т. п. являются неподходящими повсюду, когда предмет не присутствует наглядно, либо они имеют лишь переносное, соответственно, образное значение. Чаще всего путанице и форме самих способов выражения способствовало то обстоятельство, что самые первичные и наиболее распространенные представления, представления чувственных объектов, обычно сопровождаются репрезентирующими образными представлениями, при чем часто познавательная активность направлена на образы таким же способом, как и на вещи в случае непосредственного наглядного созерцания. По-видимому, эти ментальные образы, которые нам даны как заместители вещей, рассматривались в качестве представляемых предметов, равно как и в других отношениях, они снова смешивались с “содержанием” представлений, содержанием, составляющим их значение.

После этих проведенных исследований мы можем считать проясненной модификацию, которая скрыта в различии интенциональных и действительных предметов, а равным образом и разрешенными мнимые противоречия, в которых мы запутываемся из-за изменчивых высказываний о представляемых предметах. Поскольку эти высказывания практически неизбежны, даже тогда, когда предметы в действительности не существуют или когда вопрос об их бытии и небытии должен оставаться открытым, то лучше всего дифференцировать способы выражения таким образом, чтобы высказывания о соответствующих предметах фиксировались в прямом смысле, высказывания о представляемых предметах в модифицированном. Тогда предложение “каждому представлению соответствует предмет” является ложным, предложение “каждое представление представляет предмет” истинным. Правильная противоположность первого гласит: в отношении не каждого представления “V” имеет силу относящееся к нему экзистенциальное суждение “V есть”. Напротив, последнее предложение означает: каждое представление может при [условии] предположения функционировать таким образом, как если бы оно было в предметном отношении безусловным; оно может становится представлением субъекта в различных значимых (т.е. гипотетически значимых) категорических предложениях, и их (гипотетически предполагаемым) предметам полагаются, следовательно, те или иные свойства, а другие в свою очередь нет, совершенно так же, как если бы представление было бы безусловно значимым, только чтобы все эти предикации как раз сами находились в качестве лишь условных или в дополнительной критической рефлексии сводились к разряду лишь условных. Суждение о предметах, вопрос о существовании которых остается открытым, есть ни что иное, как условное суждение на основе представлений, вопрос о значимости которых остается не решенным, следовательно, остается гипотезой. Особенно на наши способы выражения оказывает влияние, как было показано, то обстоятельство, что мы, следуя естественной склонности нашей экономии мышления, имеем обыкновение перескакивать от условного суждения к безусловному, при этом поправка вносится благодаря склонности проводить, где бы это ни было необходимым, требуемые ограничения и использовать полученные суждения в других мыслительных связях, для которых соответствующее предположение более не образует само собой разумеющегося основания, только как условные.

Однако какими бы ни были психологические мотивы, которые определяют наши высказывания о представляемых предметах то в прямом, то в модифицированном смысле, ясно, что только значение является незаменимым и первичным определяющим фактором [Bestimmung] субъективного представления, между тем как отношение к предметам указывает на разнотипные связи истин, в которые вступают значения. Сам предмет, если он вообще существует, мог бы быть иногда имманентным субъективному представлению; однако таков ли он или нет, его объективное содержание не испытает из-за этого никакого изменения, оно определено как раз исключительно “содержанием”. Один, возможно, видит Бисмарка, другой его лишь представляет, объективно оба представляют то же самое, и это осталось бы также в силе, если бы мы имели право считать видение адекватным созерцанием. Оба имеют в своих актах то же самое значение и относятся к тому же самому предмету. То, что один [из них] воспринимает, то, что он в состоянии высказать очевидное экзистенциальное суждение, дает ему важное преимущество в деле познания; однако это различие, которое не выходит за рамки объективного содержания [des Objektiven] представления как такового.

Значение — это “essentia”, сущность представления как такового, это то самое, что различает в объективном мышлении одно представление и другое, представление дерева от представления северного полюса и т. п., оно же есть непосредственно то, что мы обыкновенно обозначаем в объективных связях в качестве представления, поскольку больцановский термин объективное представление мы нашли неподходящим. Хотя каждому представлению также полагается в определенном смысле отношение к предметам, однако, речь здесь идет лишь о внешнем свойстве значения с учетом определенных априорных истин, которые, будучи значимыми для всех представлений, укоренены в “сущности” представления, в значении.

Теперь желательно обсудить отношение между значением и субъективным представлением, которому оно “присуще”.

<...>

Естественно подобного рода подход возможен только для тех, кто смешивает возникающие изредка вместе с субъективным представлением образные представления, которые целиком или частично обеспечивают соответствующим наглядным созерцанием содержание, составляющее значение, с одной стороны, с представляемыми предметами, а с другой, со значением. Идеальность значений, существование беспредметных значений, возможность осмысленно относится к чему бы то ни было, при этом не обязательно, чтобы оно само присутствовало — это известные аргументы, которые выявляют невозможность того, чтобы значение и предмет, будь то вообще, будь то в отдельном случае или в отдельные моменты, совпадая, сливались [друг с другом]. Если, следовательно, остается только то, что значения или объективные представления именно представляя относятся к предметному, то тем самым, однако, не сказано, что это отношение не дает больше никаких отправных точек для дальнейших исследований. Напротив, здесь возникают трудные проблемы. С психологической стороны уже обдумывался вопрос, является ли представляющий способ отношения повсеместно одним и тем же, и не нужно ли предположить скорее существенно различные модусы этого отношения. За субъективно-психологической постановкой вопроса скрывается, однако, проблема затрагивающая объективные представления, существуют ли все же существенно различные “формы представлений”, в которых мыслящий то тем, то этим способом может относится к любому предмету. Иными словами, каковы существенно различные, не основанные только в своеобразии предметов формы значений? В частности, в случае с составными представлениями и связями представлений напрашиваются разнообразные различия в предметном отношении, однако также некоторые сомнения: соответствует ли все же каждой части представления часть или момент в предмете в качестве ею представленного, может ли все же относительно всех различимых частей представления вообще и в одном и том же смысле идти речь о предметном отношении, является ли следовательно это приемлемым, признавать их все в равной мере “представлениями”.

И как раз это сомнение — что следует считать все еще “представлением”, а что нет — возникает при едино-значных [einheitlich-bedeutsamen] комплексах представлений, которые мы называем предложениями. Многие играют свою роль в качестве частей представления как, например, условные предложения, и попадают под предыдущий вопрос. Другие, напротив, выступают как самостоятельные формы значений и не легко решить, являются ли они представлениями совершенно в том же самом смысле и имеют отношение к предметам как и значения обозначенные именами (из которых естественно должно исходить ограничение термина представления), или в понятии значения дано единое родовое понятие, которое раскалывается здесь на существенно различные виды.

Эти и подобные, явно внутренне взаимосвязанные проблемы, мы собираемся теперь обсудить.

Прежде всего, в двух словах поясним, что структура представления и структура предмета не являются параллельными друг другу. Составные представления могут представлять простые предметы, а простые представления составные предметы. Уже представление “простой предмет” являет напрашивающийся само собой пример для первого и точно так же представление “нечто” [пример] для второго. Тем самым также показано, что части представлений не должны в обязательном порядке соответствовать частям предметов. Естественно в нашем распоряжении вдоволь и других примеров: “сын солнца” — это составное представление; однако несомненно, что части представления “солнце” не соответствует какая-либо часть предмета целого представления. Точно таким же образом: “страна без гор”, “ничто” в смысле “нечто, которого нет” и т. п. Конечно, в этом вопросе нужно удержаться от смешения психологических и логических понятий. Мы говорим не о представлениях как феноменах, но о представлениях как значениях. Представляющее переживание при понимании слова “нечто” несомненно, является составным, однако значение совершенно простым. Тот, кто понял различие субъективного и объективного содержания, застрахован от ошибки смешивать в составных образованиях таких, как “страна без гор”, в одну кучу части объективного значения с субъективными моментами переживания, с этимоном или иными вспомогательными представлениями. Из-за подобного рода смешений психологических и объективных интенций Твардовский вошел в противоречие с несомненно правильным и очевидным больцановским учением.

Снова и [уже] с другой стороны проявится неубедительность обсуждаемой точки зрения, если мы обратим внимание на особенности атрибутивных и косвенных представлений. Возможно, в случае прямых и без расчленяющих форм направленных на наглядно присутствующий предмет представлений (например, “это” — то, что я как раз вижу, “Иоганн” — который как раз стоит передо мной) велик соблазн предположить, что сам предмет есть значение, соответственно [допустить] наглядное созерцание значения; напротив, невозможность подобной точки зрения проявится сразу, как только мы обратим внимание на расчлененные представления или на простые представления, но относящиеся к своим предметам совершенно неопределенным образом. Если кто-то говорит “какая-то белая поверхность”, “какой-то красный четырехугольник”, то мы можем наглядно созерцать нечто подобное; однако мы тем самым созерцали не значение, а его предмет (точнее предмет, которому полагаются атрибуты), и между обоими зияет непреодолимая пропасть. То, что я как раз имею в фантазии — это красный четырехугольник. Наглядно созерцая, я схватываю в предмете момент красного и момент четырехугольной протяженности; но даже если бы теперь эти моменты и репрезентированные словами “красный четырехугольник” частичные представления нашего целостного значения были бы тождественны, то осталось бы еще многое другое, что в любом случае принадлежит этому целому, между тем как о его наглядном созерцании в предмете не может быть и речи. Как быть, прежде всего, со значением неопределенного артикля? Наглядно созерцаемый четырехугольник есть Это, не Неопределенное. Неопределенность, которую выражает “ein” не созерцается в качестве момента в предмете, в качестве его части, не существует в прямом смысле неопределенных предметов, но только представления, которые относятся к предметам неопределенным образом, и то, что таким образом мыслится, нельзя наглядно прояснить никаким другим способом, к примеру, указав неопределенные представления и возможные суждения, в которых они получают отношение к непосредственно представляемым предметам.

Гораздо труднее достичь ясности относительно функции различный частей одного составного представления, относительно способа, каким каждая вносит свой собственный вклад в единое предметное отношение целостного представления и насколько они сами в одном и том же или различных смыслах могут претендовать на предметное отношение. Не всегда можно так же уверенно, как в вышеприведенных примерах, решить, представляет ли часть представления также часть предмета представления, даже если мы охотно идем на то, в настоящее время зачастую обычное расширение понятия части, которое включает в себя материальные фрагменты точно так же, как несамостоятельные (“абстрактные”) моменты предмета. В представлении “это дерево с зелеными листьями” или также в представлении предложения “это дерево имеет зеленые листья”, которое определенным образом представляет тот же самый предмет, части предложения “зеленые”, стало быть, без сомнения соответствует что-то представленное в объекте, какая-то часть, поскольку цвет, если и не в качестве материальной части, то все же в качестве позитивного признака является реальной составляющей предмета. Как обстоит дело, однако, с выраженным в атрибутивной, соответственно, предикативной форме отношением обладания? Несомненно, материальные фрагменты и позитивные моменты предмета формируют его реальное единство; однако присутствует ли также обладание, отношение целого и части в качестве позитивного момента в предметном единстве? Если мы ответим “да”, тогда мы должны будем последовательно все без исключения отдельные отношения частей и снова отношения этих отношений друг к другу и к целому и так in infinitum — все то, что фиксирует бесконечное сцепление логических связей — все снова и снова относить к частям предмета. Другой пример. Пусть простое пространственное отношение “а рядом с b” представлено таким образом, что а находится слева от b. Если мы можем признать наглядное объединение в [отношении] друг рядом с другом в качестве вещного единства, то может возникнуть сомнение, указывают ли оба коррелятивные представления “а слева от b” и “b справа от а” различным образом на то же самое вещное единство или они представляют две стороны, два наличные в нем и как бы совпадающие позитивные момента. Тот, кто решается на последнее, должен был бы последовательно истолковывать также это отношение единства обоих в качестве момента наличного целого и помимо этого все ожидаемое в отношении к а, b и их отношениям первой, второй … ступени, равным образом в отношении к частям и моментам этих частей и отношений к новым отношениям, которые могут быть познаны in infinitum. Сколь чудовищными не казались бы эти последствия, они со всей серьезностью выводятся и защищаются. В надежде, что тем самым можно более глубоко прояснить понятие предмета, Твардовский без устали отслеживал все более усложняющиеся связи [Verwickelungen] надстраивающихся друг над другом отношений частей, как бы ни страшился он в другом направлении относить все внешние определения предметов, их отношенческие атрибуты, так же как и чисто формальные, такие как тождество и единство к их предполагаемым частям.

В любом случае обсуждения был бы здесь достоин другой, более близкий естественному мышлению взгляд. Вместо того чтобы каждому члену из бесконечного разнообразия различных по значению определений и значимых для него отношений подчинять по одной новой части предмета, можно было бы, отвлекаясь от всего внешнего, признавать в области внутренних определений ровно столько, сколько может быть высказано в не аналитических и аналитически друг от друга независимых суждениях. Скажем, имеются разнообразные точки зрения восприятия в представлении и в познании того же самого предмета или положения дел, другими словами, имеется множество различных значений в отношении той же самой предметности, и в них основываются разнообразные истины, которые в своем разнообразии не выражают никакого внутреннего богатства собственно предметных моментов, но только богатство форм отношений, точек зрения и поворотов познания. Практическому мышлению они предоставляют неизбежные последовательности, чтобы создать необходимую связь вещно различных познаний, они делают возможными аналитические трансформации данных познания и связей, благодаря которым скрытые имплицитные положения дел достигают эксплицитного познания, эквивалентные положения дел могут быть познаны в качестве эквивалентных, несовместимые в качестве несовместимых и так далее.

Вероятно, здесь возразят: как должны различные представления представлять тот же самый предмет, если они не обнаруживают в нем различные стороны, различные части или моменты, посредством которых они, отражая [его] относятся к нему, посредством которых они могут предоставлять одну, с различных точек зрения на то же самое спроектированную картину. Там где нет различий в вещи также представление не может проводить никаких различий, иначе оно фальсифицирует познание предмета, оно вносит в него то, чего в нем нет. Далее: как бы мы могли истинным образом приписывать предмету определенности, в то время как он не имеет в себе ничего соответствующего им; мы не можем, следовательно, избежать того, чтобы приписывать также внешним, отношенческим определениям собственные части или моменты предмета.

Здесь, однако, необходимо ясно иметь в виду, что представление не является отражением. Подобное не уместно, согласно нашим более ранним анализам, при субъективных и еще менее при объективных представлениях. Апелляция к понятию картины, [как] мы увидели, вообще не содействует тому, чтобы факт представления обнажил свое своеобразие и неповторимость. Нельзя объективное сходство между картиной и вещью, которое функционирует в качестве одной лишь предпосылки отношения изображения, смешивать с подлинной сущностью этого отношения и соответственно делать вид, что специфическая сущность [das Eigentuemliche] представляющего отношения редуцирована к наличию простого отношения сходства и таким путем уменьшено число примитивных фактов. Сходство между двумя предметами, сколь бы велико оно ни было, еще не делает один изображением другого. Только благодаря способности представляющего существа использовать сходное в качестве репрезентантов для чего-то сходного с ним, иметь наличным в сознании лишь одно и, однако, вместо него подразумевать другое — одним словом, благодаря способности представления — картина становится картиной. И суть дела не станет более понятной, если сходство изображения сколь угодно увеличивается, и менее [понятной], если оно сколь угодно уменьшается и, в конце концов, исчезает; несомненно, что часто сходство является незначительным и в бесчисленных случаях совершенно отсутствует: не все же репрезентанты являются репрезентантами изображениями. Следовательно, также мысль, лежащая в основе аргумента — представление должно отражать, по крайней мере, некоторые части или моменты вещи, чтобы оно вообще еще могло функционировать в качестве отображения — теряет свою доказательную силу.

Но мы уже сделали слишком много уступок оспариваемой точке зрения, поскольку мы вместо объективных представлений, которые только и имеют здесь решающую силу, привлекли к обсуждению только субъективные. Применительно к значениям, естественно, совершенно не может идти речь об изобразительно отношении к вещам, разве что их смешивают, неоднократно [уже] обсуждавшимся образом, с составными частями субъективных феноменов; или термин отображение используется в таком же переносном смысле, как и в математических дисциплинах, чтобы тем самым обозначить отношения взаимного соответствия, здесь, следовательно, между частями значения и соответственно интендированными частями вещи. А требование, что, по крайней мере, отдельным значениям должны соответствовать с другой стороны части или позитивные моменты вещи, к которым они специально относятся, говоря точнее, которые они напрямую интендируют, может быть все же выдвинуто лишь в качестве априорного, если идея подлинного отношения сходства внутренне все еще является направляющей и таким образом постоянно прибегают к вышеприведенному аргументу. Почему же напротив не выдвигается требование, что значение или представление всегда должно соответствовать своему предмету, так сказать, в том виде, каков он есть, согласно всем его частям и моментам? Не ясно ли само собой, что оно, подчеркивая что-то отдельное в предмете, будет способно представлять предмет в целом? Требование, естественно, не выдвигается, поскольку очевидно, что значения абсолютно различного содержания могут представлять один и тот же предмет, и благодаря этому обнаружилось, что это исключено, чтобы значения подобным образом полностью [absolut] отражали бы свои предметы. Не должно ли точно так же быть очевидным, что значения получают предметное отношение посредством содержания, которое в ряде случаев не имеет особого и непосредственного отношения к какому-то отдельному фрагменту, к какой-то отдельной части предмета, которая может быть названа его частью в собственном смысле? Примеры подтвердят это, они также покажут, что к одним и тем же предметностям могут быть отнесены различные значения, при этом различие не затрагивало бы особого отношения к частям и сторонам вещи.

Если мы скажем: этот человек есть нечто, есть некто, идентичен или не идентичен с личностью, которую я встретил в Италии и т. п., то предикаты не выражают, конечно, позитивные моменты предмета, как если бы мы сказали, я имею тело и органы, белый цвет лица и т. д.

Если мы далее сравним формы значений такие, как “ночь тиха” и “тихая ночь”, то с обеих сторон, как в предикативной, так и в атрибутивной форме представляется идентичное, а именно тихая ночь. Если же в противном случае возможно, что в одной форме в противоположность другой существует что-то дополнительное или различие в предметном содержании, то мы, тем не менее, находим представленным с обеих сторон также то же самое, благодаря же разнице значений они, несомненно, не обнаруживают ни тени различия в том, к чему они относятся в самой вещи. Таким же образом, если мы сравним: “сходство а и b”, “а подобно b”, “b подобно а”, и так же коррелятивные отношения вообще: число а + b = число b + a .

Для прояснения спорного вопроса, что следует считать составной частью предмета, а что формой понимания, нужно, прежде всего, отдавать себе отчет в том, что в понятии определения вовсе не подразумевается, чтобы ему соответствовала какая-то “часть” предмета. Если говорят: каждое определение все же полагается своему предмету, он обладает им, то это, само собой разумеется, правильно, только это тавтологическое предложение, которое не означает ничего иного, кроме того, что определение, которое полагается предмету, полагается именно ему; однако то, что присущность [Zukommen] является обладанием в том смысле, который приписывает целому обладание частями, совершенно не следует само собой. Мы в дальнейшем признаем, что каждому определению определенным образом соответствует собственный предмет, субъективированное свойство, которое субъектно [subjektivisch] представляет нечто полагающееся предмету; мы признаем, следовательно, единство, различие, тождество и т. п. в качестве предметов, только, разумеется, не в качестве таких, которые предмету, которому они предикативно полагаются, присущи как части. Универсальный предмет, который мы обозначаем в качестве “единства”, не является частью предмета “это дерево”, который мы обозначаем как один [предмет]. Частью предмета является все то, что реально конституирует его, что, следовательно, если это реальный предмет, само в свою очередь может считаться реальным, таким образом, его фрагменты, а также его позитивные признаки и в любом случае реальные связи, которые обеспечивают [geben] единство. Идеальные определения, которые полагаются всем предметам вообще, независимо от их материи, от их единичных и видовых определенностей, не принадлежат к их содержанию. Но также следует исключить другие, более реальные [sachhaltigere] определения. Разнообразные “внешние” определения, проистекающие из обширнейших связей, в которых он “участвует”, или из идеальных отношений сравнения, которые ему “свойственны”, внутренне, однако, не присущи предмету, следовательно, не конституируют его в подлинном смысле. Небытие части ликвидирует целое, и не является частью то, с ликвидацией чего не затрагивается бытие целого: этот принцип должен направлять нас. Если, например, дом пастора есть рядом с церковью, то церковь не является частью дома пастора; следовательно, также определение “рядом с церковью” не указывает на часть того самого [дома], тогда как к вещному, которое ему [определению] соответствует, в любом случае существенно принадлежит вместе с остальным и церковь.

В последнем параграфе мы пришли к выводу, что не всегда частям значения соответствует, будь-то целый предмет, будь-то его часть (при случае несамостоятельный момент). Но определенным образом каждая часть значения, однако, что-то представляет, и она сама же опять имеет характер значения. Если мы скажем “липа перед воротами”, то хотя определение “перед воротами” не представляет ничего, что было бы присуще липе самой по себе, что составляло бы ее собственное содержание, однако, все же это определение этой липы и оно представляет нечто относящееся к ней. Следовательно, мы можем обо всех частях значений, а равно и значениях, принадлежащих отдельным словам и объединяющим связям слов расчлененного выражения, определенным образом сказать, они имеют отношение к предмету целого значения, будь это только благодаря тому, что они выражают, прежде всего, его части или отношения, или [благодаря тому, что они] содействуют выражению их как таковых или их связи. Однако уже в необходимости таких дополнительных предложений как те, которые мы только что использовали, нам бросается в глаза фундаментальное различие в способе, каким различные значения, соответственно, части значений, представляя, относятся [к предметам]. Многие части значения относятся к предмету целого значения таким же образом, как оно само: это отношение, которое мы в нормальных высказываниях имеем в виду под представлением предмета. Например, липа — это липа перед воротами. Другие относятся таким способом к совершенно другому предмету — значение “ворота” представляет в нашем примере не липу, но они все же также способствуют в единстве целого значения представлению его предмета и тоже, следовательно, обладают отношением к нему. Здесь существует, таким образом, существенное различие в смысле “отношения к предмету”. Вновь иначе обстоит дело с другими частями значения, они обнаруживают, по-видимому, отношение к представляемому в совокупном значении предмету только во втором смысле, между тем как сами они, собственно говоря, ничего не “представляют”. В отношении частей значения таких, как “перед”, “рядом”, “и”, “есть”, а также “перед воротами”, “подобно В” и т. п. мы нашли бы совершенно неуместным говорить, что они представляют предметы; лишь в качестве составных частей других значений они содействуют тому, чтобы предметы становились представленными, и только благодаря этим отношениям к более широким значениям, которым только и допустимо приписывать в правильном и прямом смысле представление предметов, они сами получают косвенное отношение к предметам. В самом деле, где бы мы ни говорили относительно таких частей значений о том, что ими представляется, неизбежно имеют в виду связь значений, в которой они комплектуются в законченное и, по сути, только и представляющее единство значений. Если эта связь не учитывается, если подобные значения схватываются сами по себе, то разговор о предмете, который они представляют, также теряет любой смысл.

<...>

Тогда, в противоположность этому, составное представление представляет свой предмет согласно той или иной части или свойствам, тем самым, однако, не утверждается, что каждой части представления должна соответствовать в качестве представленного часть или свойство предмета (пусть подумают о формальных элементах подчеркнутого выше вида таких, как “ein”, “есть” и т. п.), но только то, что в нем всегда имеются такие части представления. По крайней мере, это имеет силу, если мы отвлечемся от тавтологических единств значений таких, как “Сократ и Сократ”.

Простые и составные представления не могут, как видно, быть определены также в качестве представлений простых и составных предметов. Простые представления могут иметь составные предметы, простые предметы составные представления; поскольку даже простой предмет имеет бесконечно много отношений, следовательно, бесконечно много (внешних) свойств, на которых основывается бесконечно много составных представлений этого самого предмета.

Неатрибутивные представления ведут себя совершенно также как простые. Сами они зачастую, но не всегда являются простыми. Представление Сократа простое, представление “Сократ и Платон” составное и все же неатрибутивное представление. Так же как простые представления действуют в отношении всех частей и свойств своих предметов, так и неатрибутивные, но [только] в отношении свойств. Предмет имеет свои свойства, но представление не представляет его в качестве носителя этих свойств, т.е. оно не содержит никакой части значения, которая означает какое-либо свойство само по себе. Противоположное имеет силу для атрибутивных представлений, которые, следовательно, eo ipso являются составными. Если они предметно определены, как например, “Протагор, софист”, то они содержат часть представления, которая представляет предмет не атрибутивно; с ней связаны другие части представления, представляющие одновременно свойства в качестве принадлежащих ему. Те же самые [части] связываются точно таким же образом с неопределенным представлением предмета “ein”, когда представление относится к предметам неопределенным образом. Как правило, связь является косвенной таким образом, что с представлением чего-то определенного в качестве А связывается более широкое определение В: какое-то А, которое есть В, представление, которое снова точно так же может стать основой для более широкой атрибуции. Эти различия, естественно, параллельны [различиям] аналогичных предикативных [представлений] (это или нечто есть А, какое-то А есть В, в качестве В существующее А есть С и т. д.), психологический приоритет которых известен; однако содержание, образующее значение с той и с другой стороны различно и в <...>.

Перев. с нем. Романа Громова

[2] Перевод выполнен по E. Husserl Intentionale Gegenstaende // Brentano Studien. Bd. 3. Wuerzburg. 1994. S. 142-174.

[3] См. предисловие к переводу.

[4] Здесь и в дальнейшем в квадратных скобках дополнения переводчика, в круглых скобках дополнения автора.

[5] Примечание автора: K.Twardowski, Zur Lehre vom Inhalt und Gegenstand der Vorstellungen. Eine psychologische Untersuchung, Wien 1894. Для обоснования положения, что каждое представление имеет свой предмет Твардовский опирается на еще один аргумент, который я, однако, выше не хотел приводить: кому, спрашивает он, в случае противоречивого представления полагаются несовместимые свойства? Несомненно, не содержанию представления, поскольку оно в таком случае не существовало бы, следовательно, предмету представления: он есть хотя не существующий, однако же представляемый носитель тех свойств. Здесь, правда, можно возразить: противоречивые качества не полагаются также представляемому предмету, поскольку то, что не существует, также не может иметь качеств, они лишь представляются в качестве полагающихся предмету. Это, правда, учтено в аргументе благодаря концовке, благодаря высказыванию о “не существующем, только представляемом носителе”; однако таким способом, который лишает его всей его консистенции. С некоторой условностью можно было бы только сказать: в противоречивом представлении нечто представляется как единый субъект противоречивых, соответственно, друг с другом конфликтующих признаков, в качестве круглого и угловатого и т. п. Это нечто не может быть содержанием, которое существует, в то время, как такой субъект существовать не может. С другой стороны, оно все же есть нечто, будь оно ничто, как могло бы оно быть представленным в качестве носителя признаков. В этой формулировке аргумент в значительной мере схож с аргументом, используемым в тексте.

[6] Позднее, около 1900 года, Гуссерль делает к этому фрагменту дополнение: “Прежде всего, мы должны установить для себя удобное, в определенном отношении даже неизбежное ограничение, в соответствии с которым в последующих размышлениях под представлениями как таковыми следует понимать только тот выделенный класс представлений, который соответствует “именам” (в расширенном смысле Дж. Ст. Милля). Это ограничение везде, хотя и негласно, лежит в основе спора по обсуждаемым здесь вопросам. В остальном здесь сразу следует отметить, что наше исследование по методу и результатам применимо к представлениям любых видов, следовательно, также к пропозициональным представлениям (оригинальным представлениям положений дел), хотя с определенными модификациями, в связи с тем, что то, что понимается как “отношение к предмету” обнаруживает очень разнообразные подвиды, которые как раз определяют виды представлений”.

[7] Текст в круглых скобках является более поздним дополнением (прим. переводчика).

[8] Примечание Гуссерля: “То, что в основе всех значений связки лежит что-то идентичное, которое, будучи переплетенным с различным основывает разнообразное значение связки “есть” в категорических высказываниях ни в коем случае не должно здесь отрицаться. Таким образом, даже экзистенциальное понятие “есть” экзистенциального предложения двусмысленно в зависимости от того, связывается ли оно с “чистой позицией” понятия реального (бытие в качестве реальной действительности, соответственно, [бытие] в ней) или нет”.

[9] В манускрипте вместо “математики” стоит “возможность”. Изменение внесено немецким редактором К. Шуманном и воспроизводится в данном переводе.

[10] В манускрипте “предположение” было написано карандашом сверху над “полаганием”.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]