Георг Хенрик фон Вригт / Объяснение и понимание действий

Георг Хенрик фон Вригт

Объяснение и понимание действий

Лекция, прочитанная в Университетах Граца, Инсбрука и Зальцбурга в ноябре 1984 г.

Один из важнейших типов объяснения (истолкования) действий совершает отсылку к их разумным основаниям (причинам). Автор статьи называет такие истолкования “объяснениями понимания”. Часто для совершения одного и того же действия (поступка) имеется несколько разумных причин; помимо этого, возможно, имеются и основания против совершения этого поступка. Факт, что нечто является одной из причин для какого-либо действия, не обязательно означает, что действие совершено по этой причине. Другими словами, необходимо проводить различие между существованием причин поступков и действенностью этих причин. Это поднимает вопрос о достоверности предложенного объяснения, в котором действие было бы правильно определено, а основания для его совершения — известны.

Автор отстаивает тезис, согласно которому действенные основания поступка — это те, в свете которых мы понимаем поступок. Таким образом, “связь” между поступком и действенным основанием (основаниями) создается с помощью акта понимания. В том случае, когда имеется расхождение между тем, как субъект объясняет свои собственные действия, и тем, как их объясняет внешний наблюдатель, последнему может иногда удаòься “обратить” первого в новое видение мотивов его действий. В статье обсуждается природа таких “обращений”, и в ней утверждается, что ни действующий субъект, ни внешний наблюдатель не могут претендовать на исключительное право быть высшим авторитетом в решении вопроса о том, какое объяснение правильно. “Критерий истинности” объяснения — это консенсус в понимании действия. Отнюдь не является само собой разумеющимся, что такое согласование мнений может быть во всех случаях достижимо хотя бы “в принципе”.

1. Объяснить какое-то действие — значит ответить на вопрос: “Почему (или зачем) это действие было совершено?”. То же относится и к вопросу о том, почему какое-то действие не было совершено. В общем случае это пояснение может относится ко множеству типов объяснения действия. По причинам, которые станут ясны позже, я ограничу это рассмотрение одним типом объяснений, который я называю объяснением понимания (understanding explanations, verstehende Erklдrungen). В объяснениях этого типа действия объясняются или понимаются, исходя из предположения, что они происходят из конкретного разумного основания или из конкретного побуждения (мотива).

Перед тем, как пойти дальше, следовало бы, однако, коротко упомянуть два других типа объяснения. Один из них можно назвать “медицинским”. В этом типе объяснения совершение (или, наоборот, не-совершение) действия отсылает к болезни или каким-то затруднениям у субъекта; в частности, к неспособности к каким-либо действиям, которая, возможно, имеет своей причиной какой-то физический дефект или нарушение функций организма. В свою очередь, объяснения второго типа я называю “социологическими”. Эти объяснения в общем случае ссылаются, скорее, не на выполнение или невыполнение отдельно взятого действия, а на категории типов действий, которые данный субъект либо может, либо не может совершать. Этот тип объяснений утверждает, например, что человек в определенных экономических условиях, либо по причине недостатка необходимого образования, либо благодаря членству в каком-то определенном социальном классе или принятию какого-то конкретного религиозного верования, не может, в результате, выполнять определенный тип действий; или, наоборот, исходя из этих предпосылок, вынужден совершать действия определенного вида.

Оба вышеназванных типа объяснений действий являются, в некотором смысле, тем, что обычно называют “научным” объяснением. Они часто связаны с определенным “описанием” или “теорией” сущности человека и общества. Их целью может быть или стремление вылечить человека от болезни или исправить определенные недостатки этого человека, или подвергнуть критике некоторое несправедливое или нечестное наличное положение вещей. Этот тип объяснений несет функцию, которую можно назвать “освобождающей”.

Объяснение понимания, в свою очередь, отличается от этих двух типов истолкования действий. Если его целью не является просто понимание как таковое, то этой целью является оценка. Ответ на вопрос “должен ли поступок быть вознагражден или же осужден”, определенно зависит от основания, по которому субъект поступка действовал, а также от его побудительных мотивов и душевного состояния, в котором он в этот момент находился. Для того, чтобы оценить действие, мы сначала должны это действие понять.

Чтобы принять объяснение понимания как завершенное, необходимо учесть три условия, которые должны быть выполнены. Во-первых, мы должны узнать, что сделал субъект действия. Во-вторых, мы должны определить причины (основания), которые были актуальными для субъекта, когда он выполнял это конкретное действие. В-третьих, из всех оснований, которые наличествовали сами по себе, мы должны выбрать те, исходя из которых (из числа данных) субъект на самом деле действовал. С каждым из этих трех условий связаны свои проблемы. Действие, его основания и связь между поступком и его основанием (основаниями) создают целое, между компонентами которого как понятиями не могут быть проведены четкие различия. В последующем изложении я надеюсь продемонстрировать значение этого факта, а также значение проблем, к которым это обстоятельство может привести.

2. Что значит, когда мы говорим: нечто является одним из оснований для какого-то действия? Можно сказать, что основанием для выполнения (или невыполнения) этого действия является что-то, по отношению к чему выполнение (или невыполнение) этого действия является подходящей (адекватной) реакцией или верным ответом, или “откликом”. Вот несколько примеров: ответ есть подходящая (адекватная) реакция на вопрос; выполнение требования — подходящая (адекватная) реакция на это требование; нажатие на тормоз на моем автомобиле — подходящая (адекватная) реакция на включение красного цвета светофора; выполнение обещания — подходящая (адекватная) реакция на данное кому-то обещание. Тот, кто дает обещание, имеет основание сделать что-то. Делает ли он на самом деле то, что имеет основание сделать — это другой вопрос; может быть имеются также основания не делать этого; а может быть он делает это, но не потому именно, что тем самым он выполняет некогда данное обещание.

В этих примерах основание действия является либо чем-то, что субъект действия воспринимает как нечто внешнее по отношению к нему, либо чем-то, что он сам сделал и что “требует” от него каких-то действий (к примеру, выполнения того, что было обещано). Основания такого рода будут внешними основаниями. Второй вид оснований — тот, который я бы назвал внутренними. В этом случае основания не возникают перед субъектом, приходя извне, а, скорее, вдруг возникают изнутри него самого. К примеру, я могу что-то делать с целью избежать чего-то, весьма для меня неприятного, или чтобы уйти от опасности, которая мне угрожает. Я полагаю или даже знаю, что мое действие достигнет этой цели. Или я делаю что-то, чтобы завладеть чем-то, что находится у меня перед глазами, или достичь чего-то, что я установил для себя как цель. В этом случае, моя вера или знание заключается в том, что мое действие целенаправленно, и, в совокупности с моим желанием нечто совершить, это образует причину моего действия.

Легко увидеть, что основания этого второго типа (внутренние) состоят из двух компонентов. Первый можно назвать сознательно-волевым или просто волевым (volitional, volitiv), в то время как второй можно назвать когнитивным: это мое намерение или мое желание совершить что-то; и мое мнение (которое может быть верным или неверным), что конкретное действие полезно или даже необходимо для достижения поставленной цели.

То, что я по-немецки называю Grund, по-английски будет reason или ground^[1]. Первое английское слово, reason, указывает на способность человека действовать рационально. В немецком языке это подразумеваемое значение может быть также передано в составном слове Vernunftsgrund. Причины действия часто передаются как Ursachen (по-английски — causes). Чтобы провести различие между разумными причинами (reasons) и причинами явлений природы (causes), было бы полезным рассматривать причины поступков как разумные основания (rational reasons, Vernunftsgruende), в противоположность каузальным причинам или основаниям, стоящим за явлениями природы.

Второй нередко используемый термин — побуждение, или мотив (по-английски — motive). Соответствующее немецкое слово, обозначающее мотив действия — Beweggrund^[2]. Это слово часто применяется как взаимозаменяемое с “разумной причиной” — Vernunftsgrund (разумное основание). Поскольку можно заметить некоторые отличия в употреблении этих форм, хочется задать такой вопрос: “В чем разница между разумным основанием (разумной причиной, reason, Vernunftsgrund) и мотивом (побуждением, motive, Beweggrund) действия?”

Скажем, я подчиняюсь какому-то приказу. Приказ является для меня основанием для совершения действия. Можно также сказать, что приказ являлся “мотивом” моего поступка, но (по крайней мере, для моего уха), это звучит не вполне естественно. Скажем, однако, что я подчиняюсь приказу, потому что боюсь гнева того, кто отдал приказ, — в том случае, если я его не выполню. Тогда будет вполне естественным сказать, что мотивом моего действия является страх перед моим начальником. Как еще более ясно описать различие между основанием и мотивом?

В предыдущей ситуации, мы имели два основания для моего действия. Одно из них внешнее: я получил приказ. Другое основание внутреннее: я не желаю, чтобы гнев моего начальника пал на мою голову, и, таким образом, я знаю, что было бы благоразумным сделать то, что мне сказано. Здесь нужно обратить внимание на два момента: во-первых, что внутреннее основание основано на существовании внешнего основания; во-вторых, что внешнее основание могло бы не оказаться действенным, если бы оно не было основанием внутреннего основания.

Мотив должен быть связан с внутренним основанием, хотя он не может быть с ним отождествлен. Мотивом, который двигал мною и принуждал меня действовать, была, как я уже сказал, боязнь гнева начальника. Этот мотив не может быть отождествлен и с волевыми компонентами внутреннего основания моего действия — то есть, с моим намерением не подвергаться гневу начальника. Можно было бы с большей вероятностью усмотреть побудительный мотив (гнев начальника) как причину (cause, Ursache) этого компонента оснований моего действия. Если бы я не боялся гнева начальника, я также не имел бы конкретного мотива не желать навлечь на себя его гнев. Следовательно, внутреннее основание для следования приказу не существовало бы.

Отношение между побудительным мотивом моего действия и волевыми компонентами внутреннего основания требуют еще одного дальнейшего наблюдения. Мое намерение (мои усилия, мое желание) избежать гнева начальника — это проявления моего страха; данные проявления наряду с другими подобными реакциями и составляют то, что формирует мой страх. Но не стоит говорить, что страх является “причиной” (cause, Ursache) этих проявлений. Если бы пришлось сказать, что побуждение (мотив) — это “причина” чьего-то желания, то такой способ применения термина “причина” привел бы к философским заблуждениям. Побудительные мотивы не “двигают” чем-либо в том же самом смысле, как, к примеру, толчок движет тело.

Страх и ярость, любовь и ненависть, влечение и отвращение и другие так называемые страсти души являются типичными побудительными мотивами действий. Обычно у них есть какой-то объект: что-то, к чему стремятся или чего боятся, что ненавидят или любят. При определенных условиях (например, когда этот объект либо присутствует, либо без труда достижим) эти страсти проявляются в форме намерения сделать что-то, что кажется подходящим или целесообразным с точки зрения субъекта действия и его отношения к объекту. Другими словами, при таких условиях у субъекта возникает внутреннее основание совершить или не совершить определенное действие.

По своей природе страсти принципиально отличны от человеческой рациональности и разума. Иногда мы даже называем их, в зависимости от их силы и объектов, “неразумными” (irrational) или “слепыми” (blind). Ненависть может сделать человека слепым так же, как и любовь. “Слепая” страсть может, однако, быть побудительным мотивом для совершенно рационального действия, а именно, когда она проявляется в волевом компоненте (об)основания действия (reason[ing] for action, Handlungsgrund), когнитивный компонент которого — хорошо обоснованное убеждение в целесообразности определенного действия, относящегося к объекту этой страсти. В качестве примера можно привести расчетливо и хладнокровно спланированное убийство.

Далее я, однако, больше не буду проводить точное различие между побудительным мотивом и рациональным основанием (rational reason, Vernunftsgrund) поступка. Вместо этого, целокупность побуждений и разумных оснований, как внутренних, так и внешних, я назову мотивационной основой (motivational background, Motivationshintergrund) действия.

3. Иногда действие имеет только одну отдельную причину. Если совершается такое действие, его объяснение обычно бывает не очень интересно. Но давайте допустим, что действие не совершено, хотя для этого очевидно имелось основание. Это уже делает ситуацию как-то более интересной. Возможно, помимо данного основания имелось также и “контр-основание”, какое-то основание не выполнять действие. И, возможно, основание против выполнения действия, это самое контр-основание, было более сильным (т. е. более непреодолимым и важным), чем основание выполнить его.

Когда действие имеет как основание за, так и основание против того, чтобы быть выполненным, мотивационную основу следует назвать сложной. Сложность мотивации может проявляться и в том факте, что существует множество различных оснований как за, так и против выполнения действия. Сложность мотивации возрастает от того, что эти основания могут варьироваться по силе: некоторые могут быть сильнее (то есть важнее), чем другие. Когда имеется несколько оснований, как за, так и против действия, требуется субъект, которой бы, так сказать, “взвесил” “сумму” оснований за совершение действия и “сумму” оснований против совершения действия, чтобы прийти к “суммарному основанию” (к “равнодействующей действия”).

Тот факт, что человеческие поступки имеют комплексную мотивационную основу, давно хорошо известен психологам. Однако, насколько мне известно, философы — по крайней мере те, которые работают в аналитической традиции философии действия (Philosophy of Action) — в своих дискуссиях вообще-то до сих пор игнорируют такую точку зрения на проблематичные аспекты объяснения поступков. Это приводит к односторонности в объяснении поступков, которая должна быть устранена. Если это сделать, то многие вещи предстанут в новом свете.

Давайте обратимся к следующему примеру: человек дает обещание сделать что-то. В результате у него появляется внешнее основание выполнить какое-то конкретное действие. В то же время, ему было обещано вознаграждение в том случае, если он выполнит это действие. Перспектива получения этого вознаграждения приятна ему, — в результате он также имеет внутреннее основание выполнить данное обещание. А теперь давайте допустим, что действие, которое он обещался выполнить, — морально сомнительное, или даже преступное. Ему это обстоятельство известно, и, таким образом, у него есть внешнее основание не совершать это действие. Субъект теперь должен взвесить основания за и против выполнения действия. Он дал обещание, а обещания следует выполнять. У него есть перспектива получения вознаграждения, если он выполнит действие, и эта перспектива приятна ему. Однако то, что он обещал сделать, дурно, а такие обещания не всегда рассматриваются как обязательные.

Теперь допустим, что субъект выполнил свое обещание. Как в этом случае понять или объяснить его действие? Следует ли считать его “бескомпромиссным моралистом”, который полагает, что обещание надо выполнять в любом случае? Или же совсем наоборот: это настолько нравственно невосприимчивый и испорченный человек, что единственная вещь, которая могла иметь на него влияние — это перспектива получения вознаграждения за выполнение им вредного поступка? А может, все эти причины, хотя бы отчасти, являются “двигателем” его поступка? Как с этим разобраться?

Сильные основания также называют “хорошими” основаниями для того, чтобы сделать что-то, в то время как слабые основания называются “плохими”. Слова “хороший” и “плохой” могут, однако, использоваться для того, чтобы вынести моральное суждение по поводу оснований поступка. Но здесь мы не будем принимать на рассмотрение строгую моральную оценку оснований.

4. Соответствующие реакции/ответы на приказания, вопросы, обещания, правила и предписания всех видов можно также назвать институционализированными видами поведения, учитывая, что они всегда имеют место в контексте жизни в человеческом обществе. Основания для видов поведения такого рода — это то, что я назвал внешними основаниями.

Внешнее основание для поступка может существовать и без того, чтобы субъект поступка его осознавал. Допустим, к примеру, человеку был отдан приказ. Для того, чтобы приказ стал основанием действия для этого субъекта, он, во-первых, должен быть услышан (или же факт его сообщения должен быть принят во внимание каким-то иным способом); во-вторых, субъект должен в достаточной степени владеть языком символов, на котором передается этот приказ; в-третьих, он должен понимать “смысл” приказов — то есть, понимать, что приказы нужно выполнять независимо от того, хочется этого или нет. Только если удовлетворены эти три условия, приказ становится основанием для поступка — то есть только тогда, когда все эти три условия выполнены, приказ становится относящимся к делу в качестве объяснения поступка. То же касается и других внешних оснований. Они должны быть восприняты (taken in, aufgefasst) и поняты субъектом поступка для того, чтобы составить часть мотивационной основы субъекта. Совсем не следует принимать как само собой разумеющееся, что все эти три условия всегда выполняются. Иностранец, идущий по улице одного из наших городов может и не понимать “смысла” какого-то сигнала дорожного движения; соответственно, этот сигнал не “мотивирует” его поведение. В таких случаях, мы иногда ставим в вину человеку его неведение и говорим: “Ему следовало бы быть более информированным о наших дорожных правилах”.

С внутренними основаниями поступков дело обстоит по-другому. Они не могут иметься в наличии в “объективном” смысле, если не принадлежат мотивационной основе субъекта. Однако это не обязательно означает, что субъект действовал в соответствии с этими внутренними основаниями, или что он с необходимостью следовал им каким-либо другим способом, или даже, что существование этих внутренних оснований им ясно осознается. Стоящая за поступком мотивация может быть, как говорится, “бессознательной”, но в то же время действенной.

Предположим, я приглашен в гости на ланч. Я отклоняю это приглашение и мотивирую это тем, что я уже принял другое приглашение, на то же самое время. Основание, которое я привожу — внешнее: так стоит поступать в соответствии с нашими правилами хорошего поведения. Прибегая к этому основанию, я “извиняю” себя за отклонение приглашения. Но является ли основание, которое я привожу, на самом деле тем “реальным” основанием того, что я отклоняю приглашение? Может быть, дело в том, что, помимо прочего, обед у Х был бы невыразимо скучным; может быть, я очень застенчив и не люблю находиться в многолюдной компании. А может быть дело в том, что на обед приглашен также и Z, человек, с которым я предпочел бы не встречаться (на самом деле я боюсь даже столкнуться с этим человеком).

Все эти вышеназванные обстоятельства дают мне более или менее сильные внутренние основания для того, чтобы отклонить приглашение. Однако, когда меня спрашивают, почему я отклоняю приглашение, единственное основание, которое я привожу — это другое приглашение, которое я уже принял. Возможно, я даже и не думал обо всех этих вышеупомянутых основаниях в тот момент, когда отклонял предложение, не думал по той самой причине, что у меня было хорошее “оправдание”. Могло бы даже оказаться, что никогда и не случилось бы так, что я столкнулся бы с Z в доме Х. И если это и на самом деле так, то есть, если такая возможность не составляла часть мотивационной основы моего поведения, тогда моя установка по отношению к Z совершенно ни причем в деле объяснения моего поступка. Но можно ли быть уверенным именно в том, каково положение вещей? Представьте, что некто говорит: “Но он прекрасно знает, что Z частый гость в доме Х. Ему должно было быть известно, что там он мог столкнуться с Z. И, учитывая то, что у него были веские основания не желать столкнуться лицом к лицу с Z, — именно это и было его истинным основанием отклонить приглашение, а не то, что он использовал в качестве оправдания.” Кто знает?

Я еще вернусь к случаям такого рода, но сейчас я хотел бы обратить внимание на следующее. Во-первых, не всегда ясно, какие основания за и какие против конкретного поступка принадлежат истинной мотивационной основе субъекта. Во-вторых, основания, которые без сомнения базируются на реальности: к примеру, то, что я застенчив, или то, что я не очень уютно чувствую себя в компании незнакомых людей, — не обязательно оказывают влияние на то, как я в действительности себя веду. Другими словами, необходимо проводить различие между существующими (наличными) основаниями и действенными основаниями. Существующее основание, которое не является действенным, но которое преподносится субъектом поступка в качестве основания, — это то, что называют предлогом (отговоркой). Только действенные основания за и против поступка имеют отношение к его правильному объяснению.

В том случае, когда мотивация комплексная, всегда имеется возможность, что поступок детерминирован совместно несколькими причинами. Всякое исчерпывающее объяснение с необходимостью должно назвать их всех. Таким образом, становится очевидным, что невозможно утверждать, что это действие выполнено только по одной причине; для совершения этого действия существовало не одно единственное основание, а, скорее всего, несколько. Хотя, может быть и так, что одной единственной причины (или комбинации некоторого количества причин) могло бы быть уже достаточно для того, чтобы повлечь за собой действие. Если это так, то такое действие называется избыточно детерминированным. Эта представление об избыточной детерминации хорошо знакомо психологам и психоаналитикам.

5. Перед тем, как перейти к вопросу о том, каким образом поступок связан со своим основанием, мы должны сначала сказать несколько слов о том, как конкретный поступок и конкретные основания приписываются кому-либо. Мы видим человека, совершающего движения руками. В одной руке он держит ключ, а в другой — замок, на который заперта дверь кабинета. Что делает этот человек? Или, применяя терминологию современных философов, на осуществление какой схемы действий направлено его поведение (движение его тела)? Существует множество возможностей. Одна из них — он собирается открыть дверь кабинета. Другая — он проверяет, может ли этот замок быть открыт — здесь мы предполагаем, что механизм замка достаточно сложен. Третья возможность — он пытается определить, подходит ли этот ключ к замку — у него есть несколько ключей в связке и иногда он забывает, какой ключ к какому замку подходит. В первом случае намерения человека будут выполнены только тогда, когда дверь кабинета откроется. В обоих других случаях он выполнит свое намерение независимо от того, откроется дверь кабинета или нет.

Описание “простого/изолированного” поведения — то есть движений тела в связи с конкретными действиями — никогда не бывает достаточным для того, чтобы со всей определенностью охарактеризовать поступок (который имел место в действительности). Важно это понять. Для того, чтобы сказать, что сделал субъект поступка, мы должны знать, чего именно он намеревался или стремился, или хотел добиться, выполняя это действие. Это нечто, что предположительно известно ему самому, и, таким образом, простейший “метод” выяснения — спросить его самого. Если мы не имеем возможности это сделать, или же если мы не доверяем его ответу, тогда мы должны обратиться еще и к данным дальнейших наблюдений, имеющих отношение к его действиям — например, к тому, что он взял какую-то вещь из открытого кабинета, или вспомнить: что он сказал или сделал до совершения действий, связанных с кабинетом, — к примеру, искал ли он нечто, что, возможно, могло быть найдено в кабинете.

Действие, совершенное для того, чтобы идентифицировать поведение как сознательный акт, обычно подразумевает также указание на возможную причину (или несколько возможных причин) такого акта. Если человек в нашем примере хотел что-то взять из кабинета, значит, он имел основание делать то, что он делал с ключом и замком. Значит, то, что он сделал, было сделано именно для того, чтобы открыть дверь кабинета, а не для того, скажем, чтобы проверить, подходит ли определенный ключ к этому замку. Как мы можем видеть, идентификация данного поведения как сознательного акта есть, в то же время, род элементарного объяснения этого акта. Мы приписываем субъекту основания для выполнения данного акта. Какое мы имеем право делать это? Обычно мы это делаем на основании наших наблюдений того, как этот же самый субъект выполнял другие действия, или на основании каких-то актов, которые мы приписываем ему, исходя из других оснований. Как мы можем видеть, оба из этих факторов — приписывание акта кому-либо и приписывание конкретного основания как раз для такого акта — взаимно друг друга определяют.

6. Теперь давайте обратимся ко второму вопросу, а именно к тому, как кому-либо приписываются основания определенного сознательного акта. Как определить то, что человек понял приказ или что он верит, что действие приведет к достижению цели, или что он желает добиться чего-то, или же чего-то избежать? Как я уже сказал, обычно полагаются большей частью на то, что, по словам самого же этого человека, он понимает, во что верит, чего добивается или же стремится избежать. Но этот путь не всегда нам открыт. Ведь может случиться и так, что мы не доверяем словам другого человека. Мы могли бы сказать нечто вроде: “Не может быть, чтобы этот человек на самом деле полагал, что он достигнет этой цели с помощью такого действия, у него на уме явно что-то еще, раз он так поступил”. Чтобы обнаружить основания, мы должны положиться на какие-то иные критерии, нежели слова. Для того, чтобы добиться ясности по поводу мотиваций этого человека, мы могли бы, к примеру, обратиться к его более раннему поведению, в той мере, в какой оно нам известно. Или мы можем подождать и понаблюдать, как этот человек будет вести себя после совершения этого действия.

Наличие основания для действия (reason for an action, Handlungsgrund) не может быть отождествлено с условиями, которые могли иметь влияние в один отдельный момент времени или с событиями, которые возникают. То, что основания для действия существуют, — это, так сказать, “глобальный” факт неопределенной временной длительности. Факты подобного рода в конце концов приписываются логическим индивидам вида, который мы называем людьми, на основании их словесного и иного физического/телесного поведения.

Поведение, исходя из которого мы приписываем человеку какие-то основания для определенного действия, не является ни необходимым, ни достаточным для того, чтобы гарантировать, что эти основания на самом деле существуют. Но это также и не простой знак или признак чего-то, наличие чего можно было бы определить с “абсолютной достоверностью” на основании каких-нибудь “определяющих характеристик”, иных, нежели само это поведение. Соответственно, я предпочел ссылаться на способы поведения (ways of behaving, Verhaltensweise), которые мы исследуем как критерии оснований действия. Это применение термина “критерий” (“criterion”, “Kriterium”) хорошо известно из философии позднего Витгенштейна и уже широко обсуждалось. Здесь нам нет необходимости углубляться далее в рассмотрение вопроса о “внешних критериях” (external criteria, дusseren Kriterien) “внутренних состояний” (internal states, innere Zustдnde) во всей его полноте.

Мы подошли к критическому пункту в философии психологических представлений (включая представления, относящиеся к поступкам). Существует тенденция рассматривать так называемые внутренние, или ментальные, или интер-психические состояния и процессы как равнозначные или даже тождественные физическим состояниям и процессам центральной нервной системы. Эти процессы нервной системы могли бы тогда нам дать критерии, которые бы позволили окончательно определить, существуют ли на самом деле соответствующие ментальные состояния.

Идея соответствия между метальными состояниями и состояниями нервной системы неясна; мы и в самом деле знаем что-то о реальной связи, по которой они взаимодействуют, но совсем не так много. Предположим, что человек совершает конкретный акт по конкретной причине, предположим также, что одновременно в его нервной системе имеет место определенный процесс, так что движения тела (bodily movements, Kцrperbewegungen), посредством которых он выполняет свои действия, имеют причиной эти процессы в его нервной системе и направляются ими. Тогда ничто не помешало бы нам сказать, что “проявление” воздействия, которое субъект испытывает со стороны побуждающего мотива действия идентично воздействию, которое процессы в нервной системе субъекта оказывают на движения тела. Это так, потому что “активирующее влияние” (“activating effect”, “aktivierende Einwirkung”) побуждения состоит из определенных импульсов (иннерваций), исходящих из нервной системы субъекта, которые приводят члены его тела в движение, или, если еще более точно, являются причиной того, что мышцы его тела расслабляются и сокращаются.

Чтобы это было чем-то большим, чем простая тривиальность, надо сфокусировать наше внимание на этом утверждении о тождественности ментальных и нервных процессов до такой степени, чтобы их можно было точно описать; далее нужно выдвинуть верифицируемую гипотезу, согласно которой, в том случае если те же самые нервные события повторятся, то субъект выполнит конкретное действие, исходя из конкретного основания. Предположим, что мы приняли как раз такую гипотезу, проверили ее, и нашли, что она обоснована. Это значило бы, что мы могли бы взглянуть на конкретные определимые факты, имеющие место в нервной системе, как на определенные знаки или признаки того, что человек сделает нечто, исходя из такого-то основания. Но это не означало бы, что эти факты нервной системы тождественны побудительному мотиву (motive, Beweggrund) действия.

Кроме того, критерии существования побудительных мотивов остались те же, что и прежде, а именно: утверждения субъекта о его действиях, его более раннее и, возможно, также его более позднее поведение, его воспитание и ранние переживания и т. д. Но представим себе такой случай, что мы не можем положиться на эти критерии до такой степени, чтобы иметь возможность сказать с абсолютной уверенностью, что субъект на самом деле действовал, исходя из определенного побудительного мотива или основания. Далее, предположим также, что мы знаем с определенностью, что некоторые (а именно, имеющие отношение к действиям субъекта) события нервной системы имели место. В подобном случае становится возможным сказать, что эти события имели решающее значение. Мы могли бы сказать: “Субъект, очевидно, действовал из таких-то и таких-то оснований, хотя это и не засвидетельствовано какими-либо обычными критериями; мы заключаем так, потому что состояние его нервной системы соответствует состоянию нервной системы тех людей, которые действовали на этом основании”. Такой случай мыслим, хотя в нашем опыте он чрезвычайно редок. В этом случае, фактически можно было бы применять состояния и процессы в нервной системе как критерии наличия определенного основания для действия. Факты, касающиеся состояния нервной системы субъекта не были бы, однако, сами по себе необходимыми и достаточными для принятия решения, их вес зависел бы от того, в какой степени они согласовываются с другими критериями для такого же типа обстоятельств. Приравнивать или отождествлять конкретное основание или побудительный мотив субъекта с событиями, имеющими место в нервной системе, в такой же степени неправдоподобно, как приравнивать или отождествлять его с другими особенностями внешнего поведения субъекта.

7. В объяснении действий, принадлежащих типу, названному мной “объяснением понимания”, совершение или несовершение действия видится в свете его оснований, то есть действие рассматривается на фоне его мотивации. Это предполагает, что действие было правильным образом распознано и что данные основания на самом деле существуют. Как мы уже убедились, эти предпосылки не тривиальны, но чаще всего они не составляют проблемы. Если мы, однако, предположим, что такого рода затруднений не осталось, тогда возникает вопрос: что именно гарантирует правильность (или истинность) данного объяснения понимания действия?

Прежде всего, на этот вопрос можно дать чисто “формальный” ответ: объяснение правильно, если основания, указанные в объяснении, не только имелись в наличии, но еще и были действенными (effectual, wirksam), так что можно было бы сказать: “Он совершил (или не совершил) это действие по этим основаниям (или потому что он имел эти основания, или в силу этих оснований)”. Наш вопрос о точности (или, по-другому, об истинности) этого объяснения будет тогда равнозначен такому вопросу: “Как можно узнать, является ли существующее основание также и действенным, таким, которое на самом деле влияет на действие?”

Я сейчас отвечу на эту новую форму нашего первоначального вопроса таким образом: действенные причины — это в точности те причины, в свете которых мы понимаем действие. Другими словами, я утверждаю, что объяснение понимания поступка не предоставляет какого-либо основания для определения истинности (критерия для определения точности) помимо связи, образованной в акте понимания, между поступком и его основаниями. При желании выразиться более сильно, можно было бы сказать, что объяснение понимания поступка не является ни истинным, ни ложным; оно лежит вне категорий истинности и ложности. Такое утверждение может показаться вызывающим. Может ли оно вообще быть обосновано? Если да, то как?

Сразу же напрашивается замечание, что мы открыли дорогу субъективным мнениям. Конечно, не все объяснения действий одинаково хороши. Даже если мы не включаем в построенную нами картину вопросов об истинности или ложности, то, конечно, мы можем различить, понял некто действие или не понял, то есть, провести различие между лучшим и худшим пониманием действия (в свете имеющихся оснований для такого действия). Какое может быть другое основание для таких различений, кроме как “объективно” существующие истины, касающиеся именно связи между действием и его основанием/побудительным мотивом, а не просто действия и его причин как таковых (то есть без связи между ними)?

В качестве напоминания о сложности этих вопросов, вспомните, что значит не понимать какое-либо действие. Часто (если не всегда), это означает, что некто либо не распознает правильно действие, интерпретируя, к примеру, случайное (то есть без какого-либо намерения) движение руки как знак, либо приписывает субъекту основания или мотивы, которых у него не было вовсе. В этом случае, непонимание прилагается к определенному действию и его причинам, а не к связи между ними. Но этот тип непонимания не является предметом нашего настоящего обсуждения.

8. Понимание чего-то подразумевает не только наличие объекта понимания, но также и его субъекта (того, кто понимает). Когда имеется общее согласие насчет того, как нечто должно быть понимаемо, часто используют безличные формы выражения, такие как: “сегодня понятно, что...” или “это самоочевидно, что... (т. е. это общепринято и понятно, что...)”, но в общем случае субъект понимания должен быть назван.

Так что, если понимание означает объяснение поступка в свете его оснований, возникает вопрос, о чьем понимании мы говорим? Здесь мы можем провести различие между двумя возможностями: первая из них — то, как сам субъект действия понимает свой поступок; а вторая — как внешний наблюдатель понимает поступок субъекта действия. В первом случае мы говорим о само-понимании исполнителя действия, а во втором случае мы должны говорить о понимании внешнего наблюдателя.

Очевидно, что само-понимание того, кто совершает действие, играет ключевую роль в правильном понимании действия. Как правило, исполнитель действия знает, что он сделал, то есть он знает, на реализацию какой схемы действий было направлено его поведение. Точно так же ему известно, каковы были его основания совершать или не совершать данное действие и какие именно основания на самом деле побудили его выполнить этот акт. Если мы в качестве внешних наблюдателей хотим узнать, почему он так поступил, то простейший способ это выяснить, это спросить у него самого.

Но зачем нам это вообще нужно знать? В большинстве случаев эта проблема даже не возникает — даже для субъекта действия. Если он (по какой-либо причине) рефлексировал по поводу своих действий или если бы кто-то (по какой-либо причине) его об этом спросил, он мог бы дать немедленный ответ, в котором никто бы не имел оснований сомневаться. Это и подразумевает, предположительно, согласие во мнениях, и, как уже было сказано, это всеобщее согласие (consensus, Konsens) обеспечивает истинность данного объяснения, если таковое потребуется.

Только при определенных, относительно редких, обстоятельствах действие вообще требует какого-либо объяснения. Это обстоятельства, в которых мы не можем автоматически предположить наличие согласия — к примеру, когда внешний наблюдатель интересуется, почему субъект действия поступил так, как он поступил. Первое, что требуется проверить — сделал ли вообще субъект действия то, что, как мы предполагаем, он сделал. Возможно, что мы неправильно распознали действие (т.е. субъект действия не делал того, что, как мы думали, он сделал). Но предположим, что мы опознали действие правильно. Следующий вопрос будет такой: почему он, напротив, не воздержался от совершения этого действия? Допустим, мы можем представить, что имелись весомые причины против выполнения этого акта. Мы задаем субъекту действия вопрос, и он рассказывает нам об основаниях, которые не были нам известны. Может так случиться, что на этом все и кончится, то есть между субъектом действия и внешним наблюдателем будет, так сказать, достигнут консенсус. Но, возможно, это и не так, то есть данный ответ не удовлетворит внешнего наблюдателя, ситуация покажется ему “подозрительной”. Может ли быть на самом деле так, что основание, предоставленное субъектом действия, было именно тем, которое побудило его сделать то, что он сделал? Или он что-то от нас скрывает?

Давайте снова рассмотрим пример, в котором человек обещал совершить некое сомнительное действие, за которое он к тому же ожидал получить вознаграждение. Мы знаем, что он дал обещание и что ему было известно о перспективе получения вознаграждения. Разве он не знал тогда, что он обещал сделать нечто предосудительное? Да, говорит он, ему это было известно, “но обещание есть обещание”. Он добавляет, что перспектива получения вознаграждения не играла никакой роли в его намерении выполнить действие. Однако мы в этом не уверены. Как нам следует поступить, чтобы прийти к какому-либо решению этого вопроса?

Может быть, это вполне прозрачная ситуация: ясно, что субъект действия лжет по поводу своих мотивов. Он прекрасно знает, что он выполнил свое обещание, исходя из эгоистических оснований, а не потому, что он дал обещание. Если это так и есть, тогда не существует никакого противоречия между тем, что является самоочевидным для него, с одной стороны, и объяснением, которому внешний наблюдатель склонен доверять, с другой. Оба они на самом деле разделяют одно и то же мнение; отсутствие согласия здесь только кажущееся.

Но ситуация может оказаться и более сложной: возможно, субъект действия лжет не только внешнему наблюдателю, но и себе самому — такое случается. Он выполнил свое обещание из эгоистических оснований, но не желает в этом признаться — даже себе самому. Может быть, он заблуждался на счет своего собственного поведения и верит вполне искренно, что он сделал то, что сделал, только из-за данного им обещания, а не из-за вознаграждения, которое должно было ему заодно достаться за совершение действия (хотя ему и было известно об этом).

Но какое, однако же, внешний наблюдатель может иметь право утверждать, что он знает мотивы действующего субъекта лучше, чем сам этот действующий субъект? Возможно, первый сошлется на сведения о характере действующего субъекта, основанные на прошлом опыте. Он мог бы сказать нечто вроде: “Я уже давно с ним знаком, и я знаю что он только тогда выполнял обещание, когда это служило его собственным целям. Моральное обязательство выполнять обещанное ничего для него не значит”. Этот внешний наблюдатель видит данный конкретный случай, поступок, который был совершен, в контексте широкого ряда фактов из жизни действующего субъекта. Его объяснение больше согласуется с тем, что мы знаем о действующем субъекте, чем объяснение, которое мы слышим из уст самого действующего субъекта. Кроме того, объяснение внешнего наблюдателя больше соответствует поступкам действующего субъекта и его характеру.

Объяснение внешнего наблюдателя выигрывает в силе убеждения, если оно сопровождается предсказаниями. “Вот увидите! Следующий раз, когда он даст обещание, он не сдержит его, если это не будет выгодно для него самого”. Этот прогноз не всегда доказывает свою истинность, но, если он довольно часто сбывается, он также косвенно поддерживает объяснение, выдвинутое внешним наблюдателем против объяснения, данного субъектом действия.

9. Если объяснение внешнего наблюдателя и объяснение субъекта действия противоречат друг другу, может случиться, что внешний наблюдатель признает — на основании дополнительного обсуждения и в свете новых данных или нового опыта, — что он бы не прав (wrong, im Unrecht). Он заблуждался на счет субъекта действия и его мотивов и, возможно, принесет свои извинения. Может существовать множество таких случаев, но в общем они не представляют ни философского, ни психологического интереса.

Интересны те случаи, в которых возникает конфликт — в котором внешний наблюдатель настаивает на своей точке зрения и пытается “обратить” (“convert”, “bekehren”) исполнителя действия в новое понимание данной ситуации. Внешний наблюдатель может сказать, что хотя “уста” субъекта действия говорят, что он действовал на основании Х, “сердце” знает, что он действовал на основании Y. Может быть, окажется возможным так повлиять на него, чтобы он признал истину и она стала тем, что говорят его “уста”.

В основе такого типа рассуждения лежит представление о субъекте действия как о наивысшем авторитете в том, что касается его собственного случая: только действующий субъект может непосредственно усмотреть истину в этом вопросе. Данные внешнего наблюдателя — всегда только опосредованные, внешние. По этой причине согласие с само-пониманием действующего субъекта (иногда после того, как оно было изменено) является решающим критерием правильности любого объяснения его действий.

Какого рода аргументы мог бы использовать внешний наблюдатель для того, чтобы попытаться изменить мнение исполнителя действия? Просто убеждая его, что тот не прав. Если бы внешний наблюдатель преуспел в этом — что могло бы значить просто то, что он произвел “промывку мозгов” исполнителю действия, — насколько собственное понимание субъекта действия заслуживало бы того, чтобы быть основой для доказательства? Даже в тех случаях, когда это понимание не было бы полностью обесцененным в качестве свидетельства, мы все же не были бы способны безоговорочно закрепить за ним статус “высшего авторитета” в данном вопросе.

Рациональные аргументы, на которые мог бы опереться посторонний, в общем случае будут те же самые, что и использованные им для создания основы своего собственного (отличного от принадлежащего субъекту действия) объяснения действия субъекта поступка. Он, к примеру, мог бы попытаться побудить совершившего действие взглянуть на свое поведение в более широкой “автобиографической” перспективе. Он мог бы указать на некоторые общеизвестные события в прошлом, которые совершивший действие не захочет или не сможет отрицать. Он бы предоставил вниманию субъекта действия суждение, которое он (субъект действия) создал о себе в глазах других, и призвал бы его поразмышлять об этом представлении, и о том, на чем это представление, созданное самим субъектом, основано. Далее, он мог бы предложить субъекту действия обратить более пристальное внимание на его дальнейшее поведение и на его мотивы.

Существует нечеткая граница между разумными доводами и убеждением, между промывкой мозгов и обоснованной убежденностью. По этой причине оправданно задаться вопросом: может ли статус “высшего авторитета” в вопросах истинности быть придан пониманию самого субъекта действия в том случае, когда понимание явилось продуктом такого убеждения. Не должно ли придавать мнению постороннего столько же, если не больше, веса, чем пониманию самого субъекта действия?

Предположим, что “обращение” произошло. Исполнитель действия говорит нечто вроде: “Я признаю, что сдержал свое обещание не потому, что чувствовал моральное обязательство сдержать его, но скорее потому что я ожидал удовлетворения от личной выгоды в результате выполнения обещания”. Или, возвращаясь к примеру с приглашением, он говорит: “Причиной, по которой я не принял приглашение в гости к Х, было то, что я чувствовал себя некомфортно из-за возможности, находясь там, столкнуться с Z; встречу с Y легко можно было перенести на другое время, но она была единственным подходящим оправданием для моего отказа прийти к Х”. Предположим далее, что мы не ставим под сомнение искренность признания исполнителя действия, более того, мы доверяем им со всей полнотой.

В этом пункте возникает философски значимый вопрос: как правильно описать то, что произошло? Следует ли сказать, что субъект теперь видит истину о себе самом? Эта истина была, так сказать, всегда в наличии, только спрятана за завесой самообмана субъекта. Когда завеса была прорвана, то даже субъект увидел истину, которую посторонний уже видел (или полагал, что видит) — конечно, без абсолютной уверенности по поводу того, что он действительно видел, до тех пор пока субъект не подтвердил точность его впечатлений. Или же следует сказать, что субъект сейчас видит свое поведение уже по-новому, его само-осведомленность изменилась, и он пришел к новому пониманию (understanding, Verstдndnis) своих же прошлых поступков? Другими словами, возникает такого рода вопрос: следует ли сказать, что связь между действием и его действительными (real, wirklich) основаниями существовала всегда и лишь только позже была открыта или же стоит сказать, что была создана новая связь.

Я бы хотел обратить внимание читателя на изобилие образов и метафор, наполняющих этот разговор об истине. Истина была здесь, она “была видима”, но “в его сердце” она “за завесой”. Когда субъект был “обращен”, она “открылась” субъекту, который теперь в состоянии признать “себя истинного”.

Мы сейчас вступили в область, которую можно назвать “эпистемологией психоанализа”. Психоаналитик мог бы сказать, что на самом деле суперэго субъекта с самого начала распознало связь между мотивом и действием, но что только средствами психоаналитического процесса это знание могло быть извлечено из глубин его бессознательного на поверхность сознания, чтобы открыться для эго, которое некогда вытеснило это знание. Соблазнительно взять на вооружение такие метафоры, как психоаналитическая метафора “уровней, или слоев сознания”, или религиозный образ “обращения”. Эти метафоры по сути нам себя навязывают; это хорошие образы (метафоры) и в качестве таковых они “философски невинны”. Однако опасность заключается в том, что они приводят нас к концептуальной мифологии и мистификации. Замысел в этом случае состоит в том, чтобы построить теорию того, как функционирует бессознательное и как различные уровни самости (суперэго, эго и ид) работают вместе. Именно тут начинается работа философа. Его дело — “демистифицировать” эти концепции, а это значит — описать полученные данные таким образом, чтобы ничье мышление уже больше не вводилось в заблуждение. Это, нужно признать, трудная задача.

Чтобы понять, каким образом разговор об истинности какого-либо объяснения некоторого действия может вводить в заблуждение, нам необходимо задаться следующим вопросом: Что это за нечто, которое сначала было “спрятано” от субъекта и к которому субъект в конце концов пришел, чтобы его “увидеть”? Ответ: это связь между его действием и основанием (основаниями) выполнения им этого действия. Но это именно такая связь (или, своего рода “мост”), которая не существует до тех пор, пока субъект не построит ее в своем понимании. Это можно также назвать “мост к пониманию самого себя” (of one’s understanding, Selbstverstehens), который сначала должен быть воздвигнут этим субъектом. Предполагая, что субъект не прибегает к очевидной лжи, этой связи, которую он теперь “принимает”, еще не было, когда он выполнил свой акт. Не было ничего, что можно было бы увидеть “за завесой”. Объект его озарения пришел к существованию в тот момент, когда завеса была прорвана.

Как мы уже сказали, здесь предполагается, что субъект не лгал, когда он давал свое первое объяснение, то самое объяснение, которое посторонний нашел подозрительным и от которого субъект позже отказался. Если он не лгал, значит он был искренен. Но как он мог быть искренним, если позднее он признал, что его первое объяснение не выдерживает критики (did not “hold water”, nicht stichhaltig). Если мы решили не рассматривать его “обращение” как результат промывки мозгов, то в таком случае мы вынуждены будем признать, что он не был полностью искренен. Его новое понимание в конце концов не было ему насильно навязано, скорее всего оно представляет собой искреннее, подлинное осознание того, что послужило мотивами его действия в прошлом. Таким образом, это подлинное осознание должно было как-то присутствовать “в нем” все время. Он был, так сказать, наполовину честен и наполовину нечестен. Как можно понять или описать такое состояние?

Давайте снова вернемся к примеру с обещанием. Если мы объясняем действие, говоря, что за его совершение субъект ожидал вознаграждения, тогда его ожидание должно было также существовать в то самое время, когда действие выполнялось. В противном случае мы не могли бы утверждать, причем утверждать истинно, что субъект на самом деле имел это (в том числе, и это, помимо прочих) основание для выполнения действия, невзирая на его сомнительный характер. Ему должно было быть известно — может быть, на основе его более раннего опыта — что он мог рассчитывать на некоторое вознаграждение или на отдачу в виде расположения со стороны того, кому он дал обещание. Может быть и так, что он не имел этого в мыслях в момент выполнения своего действия. Может быть, у него была “нечистая совесть”, когда он шел на совершение этого предосудительного действия, а может, он отодвинул мысль о вознаграждении на задний план, в то же время убеждая себя, что он обязан сделать то, что он сделал, в силу обещания, которое он дал (а обещания нужно выполнять). Примерно так может выглядеть описание в том случае, если субъект наполовину искренен, а наполовину неискренен в размышлениях по поводу своих собственных действий. Это описание говорит нам, в каком смысле могло бы быть оправдано наше утверждение, что связь между действием и эгоистическим мотивом существовала с самого начала, а не только после того, как субъект обрел понимание на счет существования этого мотива.

Поэтому я и говорю, что в случае, который мы называем “обращением”, субъект в своем само-понимании (self-understanding, Selbstverstдndnis) связывает свои действия с их мотивационной основой по-новыму.. Он не потому понимает себя и свои поступки иным образом, что в поле его зрения попали новые факты, а потому, что он выстраивает уже наличные факты новым образом. Если мы говорим, что этот новый образ ближе к истине, или что он несет в себе больше сходства с действительностью, чем старый, то это просто означает, что он лучше соответствует более обширному, более полному набору фактов, касающихся его жизни и его характера — фактов, в свете которых внешний свидетель этих событий видит поступок субъекта действия и выносит о нем суждение.

После всего этого, что мы можем сказать о позиции, заявленной ранее, что субъект действия сам есть высший авторитет, когда он берется за то, чтобы выносить суждения по поводу своих собственных поступков? Я полагаю, что мы должны признать, что для такой позиции нет неопровержимого основания, раз уж мы увидели и приняли, что эффект “обращения” коренится не в том, что субъект открывает нечто в себе самом, а скорее в том факте, что теперь имеет место согласие в оценке или понимании его действий.

Это представление о высшем авторитете субъекта в подобных вопросах имеет основу в опыте, который, однако, легко может быть неправильно истолкован. Как мы уже сказали, субъект обычно знает, что он сделал и каковы были основания для его поступков, лучше любого постороннего наблюдателя. По этой причине посторонний, который сомневается или не принимает объяснения исполнителя действия, в общем зависим от информации, которую только исполнитель и может предоставить. Посторонний должен вступить в диалог с субъектом действия, в разговор с целью обмена информацией. Это является необходимым аспектом того процесса, о котором я говорил как об “обращении”. Однако этот аспект не исчерпывает всей сути дела. Как известно каждому, кто “знает людей”, человек может выдать то, что у него внутри, иными способами, нежели вербальный. То, что он делает, может расходиться с тем, что он говорит. Понятно, что субъект владеет “ключом” к смыслу своего поступка. Но, в то же время, вовсе не обязательно именно он лучше всех владеет этим ключом. Может быть, именно посторонний является тем, кто может применять эти ключи более умело для того, чтобы открыть дверь в секретную камеру души — но не с абсолютной достоверностью. Ни сам субъект, ни внешний наблюдатель не могут привести неопровержимые философские основания для того, чтобы узаконить претензию на исключительное право обладания высшим авторитетом в объяснении действий.

10. В завершение, рассмотрим случай, когда достичь согласия не удается. Как субъект поступка, так и посторонний наблюдатель настаивают, соответственно, каждый на своем объяснении поступка. Никто из них не позволяет убедить себя в точке зрения другого. Означает ли это, что проблема должна остаться неразрешенной?

Важно обратить внимание на то, какой смысл мы здесь вкладываем в слово “нерешенный”. То, что проблема не решена, означает здесь, что не было достигнуто какое бы то ни было соглашение, а не то, что уже существующие факты не могут быть обнаружены. Поэтому нужно задаться вопросом, какие условия должны быть соблюдены, прежде чем мы могли бы сказать, что имеется “согласие”. Представление об этом также не имеет четко очерченных контуров. Обычно бывает достаточно того, чтобы некоторое количество людей утверждали некоторую точку зрения и никто против нее не возражал. Достаточно ли одного отклоняющегося мнения, чтобы разрушить консенсус? Не обязательно. Некоторым “отклоняющимся мнениям” мы не придаем особого значения. У нас могут быть веские причины отмахнуться от них и повесить на них ярлык, утверждая, что они “эксцентричные”, “общеизвестно ненадежные”, что их “невозможно принимать всерьез” или даже что они “безумны”. Но можно ли на самом деле точно таким же образом не принимать во внимание голос исполнителя действия? Если мы развеяли миф о высшем авторитете субъекта, тогда может показаться, что можно ответить на этот вопрос утвердительно, по крайней мере, в каких-то крайних случаях.

Такой случай будет иметь место, если мы определим, что субъект лжет по поводу мотивов своих поступков и на самом деле разделяет наше мнение, касающееся правильного объяснения его действий. Тогда мы имеем дело только с кажущимся отсутствием консенсуса. Но именно по этой причине такой случай представляет мало интереса.

Гораздо больший интерес представляют те случаи, в которых мы сталкиваемся с характером субъекта как существа настолько нравственно испорченного и упорствующего в своей неправоте или когда мы видим, что его суждение настолько слабо и запутанно, что мы не придаем никакой ценности его “объяснениям” его же собственных действий. Мы видим, что он не способен дать честный отчет о себе самом и, таким образом, отрицаем за ним право быть судьей в вопросе, касающемся его самого. Консенсус, касающийся его поведения, зависит теперь исключительно от мнений посторонних. Весьма возможно также, что все те, кто знает об этом случае и принял на счет него какую-либо позицию, имеют мнение, совпадающее с правильным объяснением действий субъекта. Дело, таким образом, воспринимается как решенное — и без привлечения субъекта.

Нельзя отрицать, что такие решения иногда принимаются. Но в них есть что-то печальное, даже трагическое. Это унизительно, когда посторонний расценивает себя как высший авторитет в делах, касающихся моей внутренней жизни, не придавая значения моему собственному мнению на мой же счет. Таким авторитетом можно и злоупотребить — к примеру, для того, чтобы насильственно образовать единообразие во мнениях. В самых худших случаях это может привести к самым ужасным несправедливостям в обращении с личностью. Стоило бы — в этот зловещий 1984 год — постоянно помнить об этой опасности.

Насколько легче было бы принять какую-либо определенную точку зрения на вопросы подобного рода, если бы мы могли твердо держаться представления об объективной истине — истине, существующей независимо от того, что кто-то пытается объяснить мотивацию своих поступков. Такая позиция характерна для как раз для тех, кто злоупотребляет своим авторитетом с тем, чтобы подавить представления субъекта о себе самом; они используют ее для того, чтобы оправдать это свое злоупотребление тем, что они якобы действуют от имени “высшей” или “более научной” истины — истины, которая должна быть навязана “нехорошим людям”. Однако частью этого же самого представления является и то, что те, кто сопротивляется такому злоупотреблению авторитетом и защищает свое собственное мнение, ищут силу и поддержку в мысли о “внутренней” истине, которая доступна только им одним. Понимание того, что не существует такой безоговорочной истины, ни вне, ни внутри, — это оружие, которым мы должны сражаться как против самовосхваления непомерно раздутой субъективности, так и против претензий ложной объективности.еревод с английского Т. Вартаняна

^[1] По-русски, соответственно, — “причина”, “основание” (прим. пер.).

^[2] Буквально, побуждающая причина (прим. пер.).

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]