Владимир Сальников / Мои фрустрации в 90-х

Владимир Сальников

Мои фрустрации в 90-х

“Не понимаю, каким образом революционные страны могут
причинить искусству больше вреда, чем консервативные”.
Пабло Пикассо

Банальности

90-е. Напрашивается что-то банальное. Ну, например, так: “90-е — время надежд и разочарований”. Ну, что поделаешь! Поэтому, почти все нижеизложенное есть список банальностей, как бы порожденных неврозом навязчивых состояний! Каковым, впрочем, на мой взгляд, и должен быть отмечен настоящий мужчина, хотя бы, потому что в противном случае у него просто постоянно будут возникать дурацкий вопрос: мужчина я или женщина? Кроме того, ничего не поделаешь, коль это так — раз это банальности, а не мысли! Мысли — редкие твари. А все вокруг столь рутинно, что на каждый раздражитель давно готов предугаданный ответ. И если вы не подозревали о его существовании, то это ваша проблема: надо быть понаблюдательней. Для меня же в наличном мыслительном состоянии важнее то, что написано на лбу каждой персоны вроде меня: мне достаточно и одного самоуважения.

Одним словом, список моих разочарований скорее всего лишен какой-либо внешней логики. На первый взгляд он бессистемен как при поверхностном рассматривании всякое разочарование. Хотя, по-видимому, в его ядре и скрыта какая-то схема, в которой самому довольно трудно разобраться. Список мой больше всего похож на мозаику или, вернее, на пейзаж, где есть все, земля, небо, горы, леса, жилища, животные, человеческие фигуры, ведь люди моего типа постоянно заняты напряженным отслеживанием происходящего вокруг. Наблюдать же за расположившимся перед ними пространством они предпочитают с максимально большого расстояния — в бинокль. Вообще бинокль — это симптом. У вас есть бинокль? У меня есть. И я хочу вдобавок купить и прибор ночного видения. Между прочим, все эти особенности моего характера, моего невроза, значительно затрудняют мои отношения с моей же средой обитания — артистической — с тусовкой, которая сплошь нарциссична, и соответственно состоит практически из одних только истериков. Но меня это не раздражает: я чувствую себя Миклухо-Маклаем среди папуасов, с тем отличием, что я сам притворяюсь папуасом, к сожалению, не всегда, удачно. Тем не менее, моя идентичность в порядке, я считаю этих людей своими родственниками. Я буду много рассуждать об искусстве, потому что искусство в новой России есть тоже симптом, и потому что оно — единственный предмет в котором я, как мне кажется, разбираюсь.

Мечты

90-е. Собственно говоря, из того, о чем мечталось, ничего то и не состоялось. Не то чтобы в личном плане, здесь как раз реализовались самые безудержные фантазии. Нет, я имею в виду общественные мечты так называемого творческого интеллигента. Хотя каким интеллигентом мог быть советский художник! Считался. Да и то только благодаря казенной социологической развертке.

Heimat

Ни в какой цивилизованный мир Россия пока еще не вошла, потому что и не могла войти, т.е. вошла, конечно, но на чужих условиях, и совершенно не на тех ролях, на которые могла претендовать. Потому что входить в капитализм совсем без денег, лишь до зубов вооруженным, с одной лишь нефтяной качалкой на приусадебном участке, да газовой трубой, это надо было специально придумать. А обещание Остапа Бендера “заграница нам поможет” оказалось галлюцинацией, порожденной западным иновещанием. Никакого “плана Маршала” для России (а он, действительно, мог бы породить Новый Мир) не было организованно. Кровожадные Североамериканские Соединенные Штаты, невероятно консервативные в своей геополитике, с наслаждением наблюдали за несчастиями соперника, пребывавшего в иллюзиях, что соперничество в прошлом. Россия для Запада — зверинец, и поэтому его главная, вечная, стратегия — топить Россию, чтобы избавиться от нее раз и навсегда или если не получится — держать под водой, не давая дышать, как можно дольше. Любое партнерство и союзничество атлантических стран и Франци с Россией возможно лишь против какого-то континентального конкурента, каким была Германия. Собственно, цивилизованный мир — это паразит, который живет за счет остального человечества, за счет ресурсов всей Планеты, за счет ресурсов России в том числе, поэтому помогать всяким дуракам, русским, спасать их себе на голову, чтобы потом с ними делиться — для них слишком большая роскошь. Вместо “плана Маршала” для легковерных деревенщин, которые постоянно ко всему прочему возомнив себя ньюсмейкерами и властителями дум долго надоедали всем “новым мышлением”. Оказалось, что чем делиться на глазах у прижимистых американских мещан, дешевле развернуть противоракетную (противорусскую-противокитайскую) систему. В этом смысле, все старые интеллигентские стратегии, вся эта тачка старьевщика, “новое мышление”, “ленинские принципы”, “права человека”, “жить не во лжи”, “у них там — христианское общество, а мы — безбожники”, опять же “заграница нам поможет” — “общечеловеческие ценности”, все по существу совершенно советские, порожденные оттепельным гуманизмом, иллюзии, Горбачев и Ельцин — оказались непригодными во внешнеполитической практике. Война Германии и США, их западноевропейских вассалов, при поддержке прилипал из Восточной Европы против Югославии, а практически против России, доказала, что этического измерения у международной политики нет. С волками жить, по-волчьи выть! А защищать надо своих, а не чужих — ближних. И заботится тоже. Россия вовсе не обязана осчастливливать другие нации, и даже собственных мятежников и внутренних врагов. Вторая истина: любая политическая ориентация, левая, правая, — ничто по сравнению с геополитическими и историческими императивами, первые из них неизменны, вторые напротив временны, сиюминутны. Касательно западных леволиберальных режимов, то вся риторика “политик равенства” — оказалась прикрытием традиционных империалистических экспансий, с поправкой на глобализм. Только в малогуманном прошлом говорить о своих целях было приинято откровенней, а современные западные левые у власти маскируют свои агрессии такие, как этнические чистки в Боснии и Герцеговине, в Косово, “политиками равенства”, которые очень напоминают советский “пролетарский интернационализм”. В конечном счете они столь же радикальны. Конечно, никто в Германии не станет репрессировать одевшую платочек турчанку, как это происходит в турецком парламенте или как это совсем недавно происходило в турецких университетах. В Четвертом Рейхе турки — не нация, а сословие неквалифицированных и малоквалифицированных рабочих и прислуги. Современные русские не нравятся Западу (в том числе и интеллигенции, от глобализации западные работники умственного труда тоже имеет свой профит), потому что русские не могут представить себя в роли пролетариата планетарного экономического режима. Для этого они — слишком образованны, слишком много о себе думают. Собственно, по той же причине на Западе не нравятся и русские богачи. За исключением небольшого вовлеченного в глобальную экономику сословия русские оказываются среди тех, кого в Германии называют globalisierungsverlierer — проигрывающими в глобализации. На Западе глобализиерунгсферлиереры уже начали бунты против планетарных институтов (демонстрации против IMF в Сиэтле и Вашингтоне).

Русское искусство на международной сцене как синекдоха положения в России в мире

90-е. По тому, каким образом русское искусство входило в международную систему, а с этой отраслью я непосредственно связан, становится понятно, что происходило и со всем остальным. Искусство — это так сказать, синекдоха всего остального. Интернациональные артинституции приняли наше искусство даже после десятилетий оторванности от мирового художественного процесса, правда с грехом пополам, и не все, а так, выборочно, на основании случайной селекции (“вот это напоминает что-то наше: возьмем! а то вот — нет, непохоже: ну его!”), но совершенно на птичьих правах. Сам факт приема долго удивлял меня, т.к. на мой взгляд ничто в Русском искусстве советских времен не тянуло на развитое, международно значимое, явление, вернее, на что-то по сути своей похожее на западное. Такое состояние местного передового искусства дало мне повод в течение всех 80-х годов повторять перефразированную сентенцию Зощенко, когда-то заявлявшего, что сам он временно заменяет пролетарского писателя (до его появления в действительности, правда, пролетарский писатель так и не появился). “Современное передовое русское искусство временно заменяет современное искусство в России”. — говорил я тогда. В самом приеме, от которого все у нас были в восторге, заключался какой-то юмор. Но после того, как на мировую сцену вылезли китайские художники в количестве почти прямо пропорциональном численности популяции китайцев (наличие в Китайской Народной Республике современного искусства, вообще искусства на западный манер [1] подозревать было еще труднее, чем существование современного искусства в СССР [2])), я понял, что эти институции иначе работать и не могут, да, в общем, и не должны.

Выходы на интернациональную артсцену русских и китайцев были ни чем иным, как работой западных левых “политик равенства”, ловко приспособленных к нуждам политики консюмеристской глобализации. Мы вас берем, хотя вы нам и не нравитесь, хотя мы вас совсем не понимаем, хотя мы и считаем всех вас обезьянами, мы вас берем, потому что так надо, потому что нам поручили вас взять, но с тем условием, что вы будете хорошими парнями: не будете ковырять в носу на людях! выпускать газы! откажетесь от своей вонючей жратвы! и впредь будете есть в “Макдональдсе”, и вообще, не будете выпендриваться! И за все станете говорить “Спасибо, сэр!” Я видел краткое описание русских обычаев, которым в начале 90-х снабдили американского туриста. Среди них говорилось, что американец не должен удивляться, если русские при нем начнут рыгать и пукать, потому что сие в их обычаях. Еще один пример, американские родители мужа одной моей знакомой юной дамы не поверили ей, когда она рассказала им, что будучи заядлой театралкой, каждый день посещала театр в Москве: откуда в России могут взяться театры? Не среди медведей же?! Русские для американцев — варвары, не просто нуждающиеся в просвещении, но что важно — упрямо сопротивляющиеся просвещению, и потому вынуждающие миссионеров к применению репрессий. Это глубокое (религиозное) убеждение.

Современное русское искусство и глобализация

Без “Сороса” и других западных фондов, без западных кураторов, без выставок в “цивилизованных странах” современное русское искусство давно бы исчезло, слилось, растворилось, с гигантской и неразличимой массой неинституциализированного любительского искусства, из которого оно когда-то, во время Перестройки, и вышло. Конечно, теперешнее существование русского искусства как зависимого — позорно, но пока национальный правящий класс не начнет хоть в каком-то виде его поддерживать [3], иного выхода нет. Или оно выживет любыми путем, пусть и ценой (“национального предательства”), даже и посредством каннибализма, или оно помрет как бомж при первых же морозах. Естественно, что “Соросов” вовсе не интересует никакое русское искусство, все фонды лишь часть мероприятий агрессивной политики глобализации, а точнее мероприятий по захвату русской промышленности, финансов и т.п., которую с переменным успехом проводит тот же Сорос, которому все равно, кому совать “взятки”, беспризорным художникам или РПЦ, которую тот только что облагодетельствовал компьютерным оборудованием. Примерно так же действовала немецкая оккупационная администрация после захвата крупного культурного города вроде Киева или Одессы. Сначала расстреливали возможных и воображаемых врагов, потом открывали церкви, в кинопрокат пускали немецкие пропагандистские фильмы, в местной филармонии или оперном театре устраивали фестиваль Рахманинова или Чайковского, подкармливая тем самым господ-музыкантов, а художников местного худфонда или отделения союза художников подключали к работе по воспеванию Рейха и немецкой армии-освободительницы. Естественно, что и художники, которых выбирали немецкие культурофицеры были специфическими — очень национальными или просто понятными экспертам-оккупантам. Нечто похожее происходит и у нас: наибольший успех у западной артбюрократии имеют очень “национальные” артисты: Кабаков [4] с его загадочным русским соборным (коммунальным) сознанием, Олег Кулик — живое воплощение русского человека в историческом массовом западном сознании — похож на человека, а на самом деле — животное. За “национально своеобразными” художниками шли просто “похожие”, на западных. В западных артинституциях и на западном художественном рынке от нас их поначалу представляли, кроме мощного потока членов Союза Художников [5], еще и московские концептуалисты, “Медгерменевтика”, и художники новых медий, видеоартисты, компьютерные графики и т.п. Этих берут, потому что их продукция внешне похожи на западную, не более того. Хороший пример московские концептуалисты — компания, объединенная по способу малой социальной группы типа банда. Существует легенда о том, что московские концептуалисты создали какой-то свой язык, на котором они смогли объясниться с западным искусством, а точнее с западными кураторами (рассказ этот придумали сами концептуалисты и он до сих пор хорошо работает на их репутацию внутри страны). В действительности, московский концептуализм базируется на русской религиозной философии и тартуском структурализме, и никакого отношения к идеологиям современного западного искусства не имеет. Первой группой художников, производящих искусство, по сути сравнимое с западным, стали художники 90-х. Но вот они то как раз и не смогли ужиться с интернациональной бюрократией. От художников с края Ойкумены ждали большей покладистости, а они проявили своеволие — несанкционированную самостоятельность, в то время как все важные вопросы решает начальство из международной системы искусства. Русские же вели себя антисистемно, возможно просто потому что никогда не были знакомы ни с какой системой, выступили как нонконформисты, авангардисты [6].

Но продолжим аллегорию: когда вернулась Красная Армия художники прославили уже ее подвиги. Однако имена героев сопротивления Системе, сопротивления глобализации за счет интересов русских художников и кураторов Родина в лице новых художественных институций не должна забыть. Вот они: Александр Бренер, Олег Кулик (до его рекрутации в Систему), Виктор Мизиано...

Denunciation of Art Outcasts

90-е. Задолго до того, как западные братья-капиталисты объяснили нашим олигархам, что гусь свинье не товарищ”, истину эту растолковали русским художникам их шведские коллеги на русско-шведской выставке “Interpol”, куда московский куратор Виктор Мизиано привез группу московских, так называемых, радикальных, художников, в числе коих был Александр Бренер, а хозяева, шведы, пригласили еще и Олега Кулика. Кулик в то время еще только входил в роль собаки и потому, в экстазе энтузиазма искусал нескольких посетителей, включая куратора проекта со шведской стороны Яна Омана (Jan Aman). Случилось это на вернисаже 2 февраля 1996 года в Стокгольмском в зале Fargfabrieken. Психоз, как известно, заразителен, и Бренер, спровоцированный буйствами Кулика, и войдя в роль рок-звезды, не выдержал напряжения, психанул, и разрушил ненавистную всем русским участникам встречи гигантскую инсталляцию китайского художника Венда Гу (Wenda Gu). Интересно, что в это самое время шведский куратор, выведенный из себя бесчинствами человека-собаки, и забывший о принципах гуманного отношения к животным, бил ее ногами по морде лица. В результате инцидента по инициативе французского критика Оливера Зам (Olivier Zahm) иностранцы написали донос на русских коллег. Подписали бумагу почти все, кроме одного, шведские художники, вообще все западные участники мероприятия. Донос, так называемое, An Open Letter to the Art World тут же разослали по всему миру с помощью факса и электронной почты. Подписанты обвинили русских во всех возможных грехах [7]: в нетоварищеском поведении, в антидемократизме, в хулиганстве, в skinhead идеологии, в стремлении вносить разрушение и хаос, вспекулятивности и популизме, в империализме, в дискриминации женщин. Так русские художники оказались в “группе исключения” — “художниками третьего сорта”, “арт изгоями”, наподобие того, как в политических изгоях очутились Иран, потом Ирак, а затем Северная Корея. Соответственно куратор проекта с русской стороны Виктор Мизиано стал в глазах международной артобщины пугалом — чем-то вроде Саддама Хусейна или Слободана Милошевича. Единственно, никто пока не подал на Мизиано в Гаагский Суд, хотя это было бы логично — разрешать подобные конфликты в таком вот международном Арт Суде или товарищеском суде советского типа или подобного китайским собраниям по самокритике времен Культурной Революции, что стало бы логическим продолжением “политик равенства”.

Наши достижения

90-е. Итак, около десяти лет назад русское искусство вошло в интернациональный процесс. И вот недавно, этой весной, знакомый немецкий историк искусства сказал мне при встрече: “Ну вот, теперь русское искусство можно как-то сравнивать с западным. Однако ничего интересного русские художники так и не произвели”. Он был откровенен. Это был пожилой человек, и до “политик равенства” ему не было никакого дела, скорее всего он даже не знал об их существовании. Кроме того, он вряд ли вообще когда-либо симпатизировал России. Как сказала мне одна моя живущая в Германии, русская приятельница, для немецкого интеллектуала Россия — лишь грязное пятно на карте. Для меня это не было откровением, мне с самого начала было понятно: русских, китайцев, африканцев, берут в современное искусство, вообще в искусство, формально, так же как брали в ООН бывшие колонии и советские республики; всех обязаны принять, вот и взяли [8]. Можно, конечно, возмущаться по поводу дискриминации по отношению к русским или порассуждать о глубинных причинах, по которым новый член интернациональной системы не свершил пока ничего выдающегося. Одно лишь совершенно ясно: русское искусство выглядит довольно бледно на мировом фоне. И в первую очередь, потому что за русскими художниками нет ни государства, ни государственной поддержки, ни финансовой, ни моральной, ни политической, ни своих, ни государственных, ни частных, но национальных, денег, а в “цивилизованных странах”, где искусство — часть политики и экономики, финансирование искусства обязательно, причем успешность продвижения проекта национального искусства на международном рынке амбиций и идей прямо пропорционально вкладываемым суммам. Пример тому Германия и Нидерланды, в 70-80-е годы активно финансировавшие своих художников [9]. Из-за нехватки денег современные русские художники не могут позволить себе масштабные проекты. Работают же они на западные деньги и для западного зрителя, вернее, для западной (она же международная) артсистемы, причем, от денег выделяемых демократиями на эту забаву, русским достаются крохи. Русских кураторов, как впрочем, и всех остальных, кроме начальников из стран “семерки”, вообще не допускают до обсуждения важных проблем. Все стратегические вопросы решают господа, русские же только выполняют указания. Они имеют право решать лишь свои, сугубо региональные, задачи, да и те в соответствие с инструкциями сверху — от интернационального начальства.

Вообще, то обстоятельство, что современная Россия, новый русский правящий класс не имеет своего искусства — нонсенс для любой “цивилизованной страны”. В то же время, возможно это какое-то оригинальное русское изобретение, что-то вроде новой диеты, только духовной или институциональной; но скорее всего это — случай сэкономить на одном не слишком то нужном новому “обществу” институте. Смерть искусства, о которой столько говорили лет двести подряд, наконец состоялась, и состоялась она пока только на территории России и на недавно принадлежащих ей пространствах — на просторах ельцинской революции. С другой стороны, может быть нашей революционной поре искусство и ни к чему. Утверждал же Лев Троцкий, что в эпоху войн и революций создавать искусство невозможно. История Французской Революции доказывает, что революции обычно губят искусство. [10] Наверное, по этой причине то искусство, которое нравится современной русской элите, отвратительно. Оно — симптом бессознательного нового класса, который будто из желания проиллюстрировать знаменитый пассаж Маркса [11], рядится в одежды прошлого [12]. Можно возразить, что когда говоришь: это — хорошо, а это плохо, это хорошее искусство, а это — плохое, ничего не говоришь вообще, потому что касаешься области вкуса. И все же, посмотрите на новую архитектуру и монументы 90-х Москвы или Нижнего Новгорода, проекты Церетели, Манежная площадь — притча во языцех, но вот новая архитектура Нижнего — объект не слишком замусоленный критиками, за исключением апологетики журнала “Проект “Россия [13]“. Вся эта красота и есть стиль ельцинской революции. Но архитектура архитектурой, а вот изящное искусство как-то уж подозрительно напоминает некий фольклор, правда фольклор раздутый до монументальных масштабов. По поводу фольклора 90-х в голову приходят два варианта. Первый, так называемая “ленинская монументальная пропаганда”, советские монументы эпохи Военного Коммунизма, большая часть которых через несколько лет развалилась, агитпоезда, “Окна РОСТа”, стихи Маяковского. Второй вариант, оформиловка красных уголков на зоне: обязательная картина Ивана Шишкина “Утро в сосновом бору”, портреты вождей, лики лагерных начальников. И одновременно новое искусство — это колониальный стиль (внешне все вроде бы так же, как в метрополии, часто и пороскошней, но на самом деле, — только имитация столицы). Впрочем это касается и архитектуры. В работе московской художницы Нины Котел “Gotham City [14] в Москве” на фоне видеопроекции реального московского пейзажа (40 минут дождя) демонстрировалась видеозапись, лужсковская архитектура: дома-галлюцинации, строения, чьи очертание почерпнуты из американских фильмов science fiction и fantasy.

Заурядность современной России

К несчастью современная Россия заурядна. Потеряв статус Второго Мира, она, сама того не желая, стала частью Третьего. Однако вот уже десять лет подряд все вокруг нас (в основном недоброжелатели) кое-как мирятся с тем, что мы да сих пор продолжаем пыжиться, не только не по чину, но и не по одежке, скорее всего по одной лишь причине, что ждут того момента, когда ядерные заряды в русских боеголовках окончательно выдохнутся; вот тогда нас можно будет брать голыми руками. Тогда нас завоюет даже не Турция, а какая-нибудь Польша (не без помощи братской Украины и наконец демократизированной Белоруссии, против которой наши СМИ несколько лет подряд ведут жесткую пропаганду), которая уже сегодня может заявлять, в лице Квасневского, что не пустит на свою территорию, в обход Украины, русский газ, потому что украинцы должны иметь возможность и дальше разворовывать русские ресурсы.

Между тем в центре Европы образовался экономический и геополитический гигант, который естественным образом и традиционно соперничает с Россией за лидерство на Евразийском континенте. Сразу же после аннексии ГДР Федеративная Республика, с помощью США, подчинила себе Балканы. Центральная, Восточная Европы. Прибалтийские территории потерянны и враждебны, русский Дальний Восток, селение которого теряет русскую идентичность, находится под угрозой колонизации сопредельными странами. Принадлежность Северного Кавказа России оспаривается вооруженными мятежниками, морально поддерживаемые всем “цивилизованным” миром. Закавказье попадает в вассальную зависимость от Запада. Мусульманские, тюркские, территории бывшего СССР находятся в процессе ползучего аннексирования Турцией. Все исламское пространство России постепенно трансформируется в одно большое Косово. Украина, которой и десятилетняя независимость — невмоготу, тянется в Четвертый Рейх. Белоруссию методично и ловко, за мелкие деньги, откалывают от России. Через двадцать лет это приведет к всеобщему ополячиванию населения этого западного русского края. При этом все русские СМИ участвуют в информационной войне против Белоруссии. И как это не странно, но Россия не использует своих традиционных политик, например панславизма. Дополнить панславизм может русский пантюркизм, с центрами в Казани и Уфе. Образованное и культурное население тюркских территорий России несомненно куда привлекательнее, темной турецкой популяции. Тем не менее, у нас все происходит с точностью до наоборот. Турки открыли в Татарстане и Башкирии нечто вроде советских специальных школ для особо одаренных детей, где создают преданные турецкой имперской идее кадры. Кончится это лет через десять-двадцать отпадением этих “субъектов” от России. Следует прекратить разговоры о предосудительных имперских амбициях России. По крайней мере, вне дипломатического обихода. Во-первых, имперские амбиции есть у большинства наших соседей: у Польши, Турции, Германии, Румынии, даже у Финляндии (проект “Великой Чухонии до Урала” только отложен). Во-вторых, Россия никогда не переставала быть империей. Поэтому, следует вывести из общественного обихода рассуждения о равноправных отношениях со своими соседями. Требование это — если не идиотское, то уж точно совершенно не реалистичное. Например, невозможно вести равноправную политику с Украиной, которую мы много лет подпитываем энергоресурсами, и которая в наглую нам же и противостоит. У этой территории нет третьего выбора: они или принадлежат Российской Империи или входит в “Европу” — в Германскую, или Франкскую (если можно серьезно относиться к Франции), на самом деле Американскую, Империю. Никакой самостоятельной Украины, Эстонии, Грузии или Азербайджана, существовать не может так же, как самостоятельной Польши или Венгрии. Пламенный в прошлом борец за суверенитет Чехословакии Гавел так прямо и заявляет об архаичности суверенитета, и даже решил сделать президентом Чехии бывшего американского госсекретаря. И Германия, и Европа в целом не могут сегодня обладать суверенитетом и говорить с США на равных. Еще одно замечание, претензии, амбиции — куда важнее всех разговоров о возможном. Нация — это ее амбиции. И старая Россия, и Советский Союз были великими, потому что у них были амбиции [15].

Добрые русичи и злые братья-националы

Вообще, бывшие соотечественники, в том числе братские народы по федерации, оказались на редкость плохо воспитанными. Все подряд, от кавказских горцев, с которыми действительно русское государство много воевало, до грузин, коих русские защищали, и до азербайджанцев, которых в качестве этноса придумали уже при советской власти, вдруг почувствовали себя жертвами, столетиями гонимыми, и мочимыми, кровожадными русскими империалистами, отчего все они как по команде возжаждали компенсации за воображаемые страдания и потери и, главное, — отмщения. При том, что ужасающее положение экономик этих территорий свидетельствует, что существовали они исключительно за счет Великороссии. Но что еще хуже, после семи десятилетий усилий по вестернизации там, и у нас в том числе, произошел значительный откат назад. Теперь всяк наконец получил право гордиться своей тюбетейкой, паранджой, кухней, своими богами и “варварскими” обычаями (слово варварский применено тут отнюдь не в оскорбительном контексте, а в положительном смысле — в мультикультурном). Теперь над русскими издеваются, ущемляют их в правах, и уже не только в старом советском стиле, как колонизируемое племя (советский внутренний колониализм по отношению к великороссам), на всех бывших советских пространствах. Приходится слышать, что даже “стратегические партнеры” армяне запретили у себя образование на русском языке, не говоря о таких образцовых отморозках, как латышские этнонационалисты. Но что удивительно, русское правительство, президент России так редко выступает в защиту своих сограждан за границей. Даже будучи этническими великороссами русские не могут получить русские паспорта, хотя их должны выдавать при первом требовании. Я не говорю о русских по культуре, по языку, имеющих не меньшее право считаться русскими гражданами, и находиться под защитой русского государства, ибо все члены русской культурной общности имеют одинаковое право на защиту со стороны русского государства своих жизненных и иных интересов (и в первую очередь все великороссы, как имперскообразующий народ) где бы они ни находились. Через защиту великороссов, всех носителей русской культуры в целом, к национальной жизни могут быть подключены, могут стать полноценными русскими представители иных народов России. От “субъектов федерации”, организованных по этническому признаку, должны остаться только названия территорий. Гражданство Империи должно быть единым, без всяких поблажек на национальное своеобразие, титульность, численность этноса. Вообще давно следует покончить с наследием националистического романтизма образца 1848 г., “весны народов”. Если бы большевики вовремя отказались от этой устаревшей концепции, которую почти случайно внесли в социалистическую теорию, и еще больше унифицировали территорию России, вместо того, чтобы искусственно создавать племенные территории и этнические элиты (что могли бы выдумать только враги), ввели бы на всех включенных в советское государство странах единое гражданство, мы бы не имели тех проблем, которые имеем сегодня. Сепаратизм должен быть наказуем. В то же время всякий народ России должен оставаться самим собой, русские русскими, татары татарами, чеченцы чеченцами. Россия должна стать не родиной народов, этносов, но отчизной нации — того, что направлено не назад, в историю, а вперед — в будущее. Россия имеет шанс продемонстрировать европейцам, почти шестьдесят лет находящимся под американским контролем, прообраз континентальной государства от Атлантики до Тихого Океана.

Гнилая интеллигенция

Одно из основных разочарований начала 90-х — постсоветское поведение бывшей советской интеллигенции. В течение последних старорежимных десятилетий она упорно качала права, внушала обществу, вернее в первую очередь начальству, мысль о своем невероятном благородстве (о своих корнях в декабристах, Чаадаеве, разночинцах, символистах и т.д.), о своем бескорыстии и универсальной компетентности. В тоже время, все это амбициозное сословие как по мановению руки вдруг исчезло с социальной сцены, став в малой толике своей частью новых белых воротничков (мне трудно именовать этот класс буржуазией, и не потому что буржуазия — явление все-таки западное, но из-за того, что я не твердо знаю, произошла ли в этом русском феномене спайка всех тех вещей, которые и создают общественный класс), но в основном попросту опустилась. И никакого сопротивления. И это после политических демонстраций конца 80-х, после того как интеллигенция так решительно проявила себя как осознавшая себя общность — вышла на улицы! Попав в начальство интеллигенты оказались отнюдь не совестью нации, как перед тем они представлялись даже сами себе.

Интеллигентский дискурс

В 90-е растаял, вернее, с грохотом рухнул как Железный Феликс из старого советского анекдота, интеллигентский дискурс, включавший в себя фрагменты русского и западного демократизма и либерализма, унаследованных из “советского гуманизма” [16] и еще какие-то случайные “общечеловеческие ценности” из передач западного иновещания. В результате оголился целый материк. И на нем вдруг сами собой засеялись растения, в этой местности дотоле невиданные или сорта давно исчезнувшие, выродившиеся — нечто из феодально-байского обихода, как выражались в 30-е. Ментальный ландшафт по большей части как бы вернулся к более ранней стадии своего развития, т.е. попросту деградировал. У интеллигенции, у тех, кто сохранил интеллигентскую идентичность [17], возникло ощущение, что у нее не осталось ничего своего и, главное, своего дискурса, а значит и всего остального, своей морали, своей моды, своей сексуальности, стиля жизни и т.д. А жизнь, в том числе общественная, как известно, есть борьба сил, и если вам нечего противопоставить остальному миру, в первую очередь ваше желание, то и вас самих не существует как актуального явления, т.е. силы. И вот интеллигент стал интеллектуалом, продажной тварью, цена на совесть нации конкретизировалась, попросту говоря упала, хотя совсем еще недавно казалось, что он, интеллигент, был бесценен. Показательно в этом смысле поведение бывших советских художников-оппозиционеров. Попав на Запад они тут же смирились с диктатом западных художественных институций, с чужой номенклатурой ценностей, рейтингов, табелем о рангах. Если советская артбюрократия представлялась им не настоящей, почти игрушечной, то эта, западная, более молодая, показалась им окончательной реальностью и последней инстанцией (выше — только Бог). Они стали хорошими парнями, какими и должны быть выходцы из Третьего Мира — те, кому выпало счастье оказаться в странах центра. Советский интеллигент в новых общественных условиях повел себя как деревенщина в городе. Плохо разбираясь в обстановке, на фоне городских соблазнов, бросающегося в глаза богатства, удовольствий, роскоши, в стремлении чего-нибудь ухватить, и немедленно, он пускается во все тяжкие, теряя при этом патриархальные советские устои, и не приобретая ничего из нового мира вещей и наслаждений, никаких иных качеств, кроме продажности, нахрапистости и беспринципности, которые, как ему мерещится, только и есть пропуск в рай.

На посту

Но и те, кто остался на интеллектуальном посту тоже растерялись: от былой самоуверенности, веры в собственный дискурс, ничего не осталось. Например, отечественный структурализм [18], способный как многим до того представлялось описать все на свете, на деле оказался бессилен перед лицом свалившейся на интеллигента реальности. Русский интеллигент вдруг бнаружил, что этот язык вообще на нее не ложится, а структуралистский дискурс не имеет никакого отношения к общественной действительности. Часть из тех, кого консервативная теория не удовлетворяла, бросились учить грамоту французских постструктуралистов, не слишком хорошо понимая с чем, собственно, имеют дело. Таких русских французов мало занимает, насколько русская реальность, с которой они и должны работать с помощью заимствованного дискурса, конвертируется на чужие лекала, созданные не под Россию. Подобный мыслитель может вбить себе и другим в голову, что Россия находится в стадии постмодернизма, а после этого с помощью постмодернистского вопросника взять да и протестировать все вокруг, отделяя постмодернизмы от модернизмов и премодернизмов. Но кто доказал, что Россия страна постмодерная? Ведь если Тартуский язык, специально созданный для описания не только универсума, но даже низкой наличной реальности (именно с его помощью советское образованное сословие должно было орудовать, переустраивать жизнь), не смог пригодиться, то как можно надеяться на чужой, почти марсианский, потому что реальности русского маргинального капитализма и режимы Центров вряд ли совпадают, пусть даже кому-то и хочется быть французом или американцем! С другой стороны, скорее всего, укрепление этого языка на местных почвах, перекодирование на русский лад скорее всего неизбежны.

Кризис всех стратегий:
правое/левое и модерность

Однако самое интересное в распространении моды на французов, это то, что в отличие от Запада у нас постструктурализм не локализован на левом политическом фланге, большая часть, так называемых, левых довольствуются народным “марксизмом” советского формата, мешанины из фрагментов сталинистких схем, народных обычаев, суеверий, предрассудков (сегодня он — народное верование вроде Voodoo, или, что не лучше, советско-либеральным гуманизмом диссидентского образца [19], который, впрочем, не менее популярен у тех, кто называет себя правыми (часто не понятно из каких соображений люди одних убеждений маркируют себя разными политическими ярлыками). У нас капиталистический (демократический), правый, интернационализм очень часто напоминает пролетарский (или социалистический) интернационализм советской поры. “Правые” журналисты, идеологи и публичные политики до сих пор клеймят национализм, имперскость, социальность совершенно в стиле советского интернационализма, когда боролись с буржуазным национализмом, великорусским шовинизмом и частнособственническими инстинктами. Вообще, правые показали себя плохими националистами. Притом, что никаких конкурентов-леваков у них не было.

Но вот что интересно, как это ни странно, у нас постструктуралистские методики, постсруктуралистский дискурс становятся частью нового правого или право-левого/лево-правого дискурса [20]. Еще Маяковский считал футуризм политически нейтральным изобретением, которое может работать и на фашистов, как в Италии, и на большевиков, как в России. Нечто подобное у нас происходит с феминизмом, который из левого по преимуществу явления в России превращается в правое.[21] Возможно, относительная, но перманентная, неразличимость левого/правого в России появляется из-за удаленности в пространстве и во времени от этих по преимуществу иностранных, западных, или дореволюционных разграничений, различий. Одно из предположений: формируется новый тип дискурса. Возможно, для нас, русских, существует нечто, поважнее противоположности политик и социального происхождения феномена. Сейчас — это степень современности, модерности, явления. Но и на Западе, например, в искусстве современное, модерное, в различных проявлениях могут предпочитать и правые, и левые, по крайней мере с тех пор, как живопись Джексона Поллока стали (в эру маккартизма) раскручивать ЦРУ и Рокфеллер, а американские корпорации начали строить офисные билдинги в стиле архитектуры “большевистского” Баухауза. Конечно, можно было бы отнести эти примеры русской право-левости к национальной шизофрении, но с другой стороны почему бы не предположить, что есть какое-то другое объяснение. Если старо-левые стратегии потерпели поражение в 80-х, то старо-правые терпят поражение в 90-х. На Западе вялотекущие социал-демократические политики вот-вот почти окончательно провалятся. На смену этому должны прийти какие-то новые стратегии. Не имеет значение ново-правые или ново-левые. Русским людям не важно кто будет поднимать и модернизировать Россию в глобализирующемся мире. Однако, только ново-правые или ново-левые, или какой-то симбиоз из двух стратегий вытащат страну из того говна, в котором она оказалась в результате краха советского проекта. Кто знает, может быть странная связь левацкой французской философии с правыми интенциями и создадут ново-правый/ново-левый дискурс. Путин — ни правый, ни левый. Он — правый и левый, он модерный.

Модерность и современное русское искусство

Модерность находится совсем на другой шкале чем правое/левое: модерность/старомодность, архаичность. Предпочтительность модерности, возможно, представляет некоторый шанс современному искусству в современном русском обществе. Все зависит от того, какие группы населения тянутся к модерности. Например, из всех кандидатов модерность на думских выборах репрезентовали Кириенко, Явлинский. Из медийных политиков модерность несомненно представляет еще Хакамада. Общей модерностью можно объяснить сотрудничество якобы правого Кириенко с якобы левым Маратом Гельманом в поиске модерных провинциальных талантов.

Зачем Кириенко понадобились художники? Понятно, что это был какой-то предвыборных ход. Однако, почему бы ему тогда не помочь сиротам и вдовам, бомжам наконец, которых на Руси миллионы. А он занялся каким-то непонятным и неприятным массам искусством, часто и искусством то не являющимся. Просто на фоне шумихи на предмет монархизма, дворянства, буржуазности, пусть и в том виде, как ее показывали в советских фильмах, образовался дефицит модерности. И она, как ни странно, оказалась востребована.

Культура и “надстройка” вообще

Сегодня важно какую модель культуры выбирает новая Россия. Если все останется на уровне старомодного национализма и государственничества “России, которую мы потеряли”, которую предлагают Глазуновы-Михалковы, то эта “надстройка” будет тормозить развитие нации. Ленинская диалектика базиса и надстройки, советское стремление к их соответствию, к гармонизации, к несчастью победила в умах наших идеологов. Но такая гармония — не что иное как застой, собственно, в какой-то степени виновный в падении советской власти, потому что любой режим как велосипедист, пока едет — держится. А проект в стиле Храма Христа Спасителя педалей не крутит, и крутить не может, потому что все воспоминания о былом национальном величии свежими могли казаться в году 1922, не позже. Одним словом, взаимоотношения “базиса” с “надстройкой” должны быть диссонансными. Диссонанс, а не гармония создают динамику социального и экономического развития. Без “надстройки”, дисгармонирующей “базису”, Россия может окончательно превратиться в подобие латиноамериканского режима с господствующей сладкой гармонией правящего сословия и консервативной культуры/церковью/армией.

[1] У нас господствует убеждение, что искусство универсальный феномен. Однако это не так. Искусство локализованно исторически и географически. Не все, что написано красками и отлитое из бронзы искусство в европейском понимании.

[2] В отличие от русских китайцы бездумно, на экспорт, имитируют западное искусство, на международном рынке китайские художники откровенно работают китайцами.

[3] Без собственных могучих артинституций, без мощного артрынка, без сильного государства, войти в глобальную систему на собственных условиях не удастся. Если бы в ФРГ не финансировали собственное современное искусство ни одной немецкой знаменитости, ни Бойсу, ни, тем более, неоэкспрессионистам пробиться на интернациональную артсцену не удалось бы.

[4] В 90-е годы родившийся в Днепропетровске Кабаков, выступает за Украину и числится украинцем.

[5] Поток этот иссяк сразу же после коллапса советских художественных учреждений, краха СССР и введения правительством Гайдара грабительского налога на вывозимое за рубеж современное русское искусство, притом что не только идеи финансирования искусства, но вообще культуры, сферы просвещения были объявлены враждебными реформе и рыночной экономике.

[6] Вообще западных кураторов совершенно не интересует что-то действительно существенное и оригинальное в русском искусстве. Во-первых, времени нет, во-вторых, никого и не волнует, что думают эти неудачники с окраины. Потому, все берут на глазок.

[7] Например, они написали: “После двух лет подготовки, их ( русских художников) вмешательство на выставке, приняло форму преднамеренных разрушений — физических, ментальных и идеологических, форму агрессии — направленной против выставки, других экспонентов, посетителей, против искусства и демократии”.

[8] Несколько лет назад в Лаборатории постклассичесих исследований Института философии РАН После лекции и нескольких ответов на вопросы Жака Деррида, в которых лектор упомянул о влиянии на него русских религиозных философов (скорее всего из вежливости) художник Юрий Лейдерман спросил мэтра: Разве может существовать русская философия, или казахская? На что политкорректный француз ответил, что Хайдеггер тоже очень сомневался в возможности существования философии во Франции.

[9] Сегодня финансирование искусства в Германии значительно снизилось. Во-первых, слишком большие деньги уходят на приведение в порядок Восточной Германии. Кроме того, если до объединения страны искусство ФРГ активно участвовало в создании общегерманской идентичности, то сейчас, когда немцы становятся имперскообразующим народом Европы, эта идентичность может помешать подключению других народов континента к Четвертому Рейху. Поэтому, например, были закрыты Гете Институты во многих странах и значительно сокращен бюджет оставшихся.

[10] Придуманная западными левыми слащавая сказочка о русском революционном искусстве эпохи Ленина-Троцкого — неправдива. Дело обстояло иначе, в первые годы революции, пока консервативные художники выжидали, когда советская власть рухнет и все вернется на круги своя, единственно кто поддержал большевиков были авангардисты, которые при старом режиме не могли найти себе применения, точнее пропитания; все их коммерческие начинания дореволюционные и послереволюционные проваливались. Когда реакционеры от искусства поняли, что новая власть надолго, они с легкостью оттеснили авангардистов от государственной кормушки. Тем не менее, официальным искусством революционного государства на несколько десятилетий стал старомодный казенный академизм социалистического реализма. В Италии футуризм долгое время оставался официальным искусством, там первыми теоретиками радикального национализма и государственничества выступили именно поэты и художники футуристы, а потом уже политики.

[11] “И как раз тогда, когда люди как будто тем и заняты, что переделывают себя и окружающее и создают нечто еще совсем небывалое, как раз в такие эпохи революционных кризисов они боязливо прибегают к заклинаниям, вызывая к себе на помощь духов прошлого, заимствуют у них имена, боевые лозунги, костюмы, чтобы в этом освященном древностью наряде, на этом заимствованном языке разыгрывать новую сцену всемирной истории”. К.Маркс “Восемнадцатое Брюмера Луи Бонапарта”.

[12] Симптоматичны в этом смысле популярность “национальных” фильмов Никиты Михалкова, творчества националиста-шестидесятника Ильи Глазунова, псевдотрадиционной живописиАлександра Шилова, новой звезды Никаса Сафронова.

[13] “Проект “Россия” №4 1997

[14] В Gotham City (Городе Дураков) жил, вернее работал, Бэтман, персонаж известных голливудских фильмов.

[15] Совок, собственно говоря, и стал протухать, когда амбиции иссякли и режим перешел к обороне.

[16] Его типичный представитель в 90-х — Валерия Новодворская, транслирующая на публику советскую школьную программу по литературе: всех этих Белинских, Герценов, Писаревых и Чернышевских.

[17] На самом деле, русская интеллигенция — феникс, возрождающийся из пепла. Во время каждой новой революции это сословие гибнет, но потом возрождается снова в результате перепроизводства образованного сословия.

[18] Структурализм был важной частью дискурса московского радикального искусства 70-80-х, или, точнее, московское радикальное искусство примыкало к структурализму. Во всяком случае, было как бы попутчиком или скорее его паразитом. С его помощью художники пытались придать своим выдумкам вид солидного явления, течения, школы, доктрины. Со второй половины 80-х в с теми же, украшательскими, камуфляжными, целями они стали использовать жаргон французского постструктурализма

[19] В этом дискурсе русский народ, русская история, русское государство выглядят как нечто отвратительное, варварское, человеконенавистническое. Я помню рассуждения его носителей Натана Эйдельмана и Мариетты Чудаковой на творческом вечере в Доме Литераторов во время Перестройки. Впрочем, они выдвигая две противоречащие друг другу версии. Эйдельман пугал “русским бунтом, бессмысленным и беспощадным” (то бишь еврейскими погромами), а Чудакова клеймила русских как народ ничтожный по причине лишенности его какой-либо этнической воли и своеобразия. Я был шокирован. Мне непонятно было, почему эти деятели русской культуры не оставят почву русской истории и литературы, на которой они паслись и кормились, раз она созданна столь презираемым ими народом. Одним словом, этот дискурс виновен пред нацией.

[20] Профессор Валерий Подорога, мыслитель правый, по крайней мере с точки зрения издателя Александра Иванова (см. его интервью в № “Логоса”), и настолько, насколько может быть правым человек творческий, в своей теории опирается, в том числе, на левых французских философов. Один из членов немногочисленной общины московского современного искусства Юрий Лейдерман — убежденный правый (по идентичности, возможно, единственный в своем кругу — белая ворона), не смотря на свою приверженность идеям левака Жиля Делеза и свое левацкое творчество.

[21] Самый удивительный в этом смысле персонаж нашей общественной сцены — писательница и социальный активист Мария Арбатова, громогласно объявляющая себя пламенной правой, уверенна что неолиберализм и феминизм — явления одного порядка.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]