начальная personalia портфель архив ресурсы о журнале
[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]
Юбилеи
Мастер заключительного слова
Юбилей Ганса-Георга Гадамера показал, насколько богат немецкий язык превосходными степенями. Сравнения с Гомером, Нестором, библейскими пророками и греческими мудрецами стройным потоком лились из торжественных обращений, речей и славословий, растиражированных прессой, обычно не склонной к поздравительному дискурсу. Даже центральные каналы телевидения отвлеклись на минуту от горячих точек планеты, чтобы поведать зрителям о “так называемой герменевтике”. Подобная юбилейная взбудораженность в данном случае и в самом деле оправдана. Какому еще автору удавалось лично принимать поздравления по случаю столетия со дня рождения, да к тому же и застать публикацию последнего тома собственного полного собрания сочинений. Но она оправдана еще и потому, что имя Гадамера символизирует сегодня целое столетие развития немецкой философии, с которым он был связан, по крайней мере, в течение трех поколений.
Родившийся 11 февраля 1900 года в Марбурге, Гадамер приступил к изучению философии в самом конце первой мировой войны. Тогда в 1918 г. в немецких университетах господствовало “неокантианство” — грандиозная и разветвленная система рациональной философии, для которой действительность существовала только как “факт науки”. Филигранному анализу проблем познания и тонкостям логической теории Гадамер научился у тогдашнего предводителя неокантианской школы Пауля Наторпа. Но поколение молодых людей, отравленное военным опытом мировой бессмыслицы, уже с трудом могло воспринимать оптимистические теории прогресса культуры и всеобщего торжества научного разума. Его интересовали не рассуждения о “сознании вообще”, в дискуссиях о котором барахтались неокантианцы, а понимание того, что есть “здесь” и “сейчас”, понимание человека в его исторической ситуации. Язык для выражения такого понимания они находили у восходящего доцента Фрейбургского университета Мартина Хайдеггера. Сегодня, после того как основные тексты изданы, трудно уразуметь рассказы пожилых профессоров о том магическом воздействии, которое оказывали на слушателей эти ранние лекции Хайдеггера. “Для меня это было как удар электрическим током... Мне открылись глаза...” и т.д. Это все из мемуаров Гадамера. Конечно, вихрь неологизмов, заставлявших забыть о том, что такое язык научной философии и вообще немецкий язык, да к тому же обрушенный на слушателей со страстью и безапелляционностью одержимого, не мог не очаровать молодую публику, уставшую от культурного либерализма своих отцов. К тому же они нашли у Хайдеггера то, что искали — философию, трактующую о “здесь-бытии” человека и основных проблемах его существования. Так Гадамер стал одним из учеников Хайдеггера.
Его дальнейшая карьера складывалась по расхожей схеме отношений учителя и его нелюбимого ученика. Хайдеггер был невысокого мнения о философских дарованиях Гадамера (“О философии он не имеет ни малейшего представления”) и настоятельно рекомендовал ему сосредоточиться на классической филологии. А тот, даже и в своих штудиях о Платоне продолжал ссылаться на гениальные заслуги учителя. Но благодаря этому изгибу судьбы Гадамер стал одним из лучших знатоков греческой философии и литературы. Поклонение исторической традиции формировалось у него как способ освобождения от эпидемического влияния учителя. Позднее он объяснял столь позднее возникновение своего основного труда именно этой борьбой с внутренним давлением авторитета Хайдеггера: “У меня всегда было отвратительное чувство, что он заглядывает из-за моей спины в написанное”.
Опыт сопротивления авторитету и умение, даже идя на компромиссы, отстаивать свою позицию пригодились Гадамеру в эпоху политических потрясений середины века. Став в 1939 г. профессором в Лейпциге, Гадамер, в отличие от огромного большинства своих коллег (в том числе и Хайдеггера), активно включившихся в консервативную революцию нацистов, ухитрился не только избежать членства в НСДАП, весьма перспективного для университетского персонала, но даже вообще не высказать ни одного сомнительного тезиса в духе расовой идеологии. Может быть критические журналисты в будущем и раскопают какой-нибудь компромат, но до сих пор все разоблачительные усилия были увенчаны лишь обнаружением доклада “Понятие нации у Гердера”. Потому-то после окончания войны ему была доверена советскими оккупационными властями должность ректора университета. Но и теперь, как и в период нацистской диктатуры, Гадамер демонстративно аполитично отстаивал свои взгляды, слегка приспосабливая их к господствующему языку. На открытии Лейпцигского университета в феврале 1946 г., после пламенных речей маршала Жукова, призвавшего по привычке бороться с “врагами (немецкого) народа”, Гадамер повествовал о фундаментальном значении науки и ее самостоятельной роли “в построении новой демократии силами всех трудящихся”.
Конечно, терпение советской администрации в отношении буржуазного профессора во главе университета не могло быть продолжительным. Гадамер надеялся на общедемократическое восстановление Германии даже и под советским протекторатом, но наталкивался на противодействие твердевших идеологических фронтов. Его предложение назвать университет в честь Лейбница было отвергнуто. Предпочли назвать в честь Карла Маркса. Да и в целом, в отличие от нацистов, которые настолько презирали интеллектуалов, что оставляли их в покое, коммунисты стремились “задействовать” профессуру для своих целей. Гадамер ушел в отставку и переехал в 1947 г. в западную часть Германии, где сначала пробыл два года профессором во Франкфурте, а затем окончательно устроился в Гейдельберге, став преемником Карла Ясперса на кафедре философии. Здесь, в Гейдельберге, у него сложился круг учеников, в 60-е и 70-е определивших профиль философского ландшафта Германии, а затем и учеников учеников. Отсюда пошла его слава как основателя “философской герменевтики”. И сюда стали съезжаться после его выхода на пенсию в 1968 году паломники из всех стран, разнося по миру легенды и мифы о “Несторе немецкой философии”.
Собственно известность пришла к Гадамеру лишь после публикации в 1960 г. основного сочинения “Истина и метод. Основы философской герменевтики” (имеется бездарный русский перевод, совершенно изуродовавший книгу). Теперь и он стал, как маститый немецкий профессор, “философом с собственной системой”. Вся последующая его писательская деятельность посвящена с тех пор комментированию самого себя. В любую тему, о которой Гадамер повествует, он с литературным мастерством вплетает апологию тезисов своей герменевтики, завершая выступления будь-то перед инженерами Фольксвагена, будь-то перед американскими постмодернистами призывом “учится понимать друг друга”. Поскольку с этим никто не спорит, ведь добродетели понимания всегда недостает, как в семейных отношениях, так и в политике, постольку слава о целебном влиянии герменевтики укреплялась от года к году. Но Гадамеру и в самом деле удавалось, то ли в силу личного обаяния, то ли в силу своих философских концепций, внести временный мир в рассорившееся философское сообщество. Став председателем Гегелевского общества ему удавалось усадить за стол переговоров буржуазных и социалистических гегелеведов, отчаянно боровшихся за монопольные права на немецкого идеалиста. А будучи президентом всеобщего философского общества Германии он, созвав конгресс по теме “Проблема языка”, добивался хрупкого компромисса между сторонниками лингвистической философии англо-американского происхождения и традиционными метафизиками и хайдеггерианцами. Для этого он всегда брал заключительное слово, чтобы, подводя итог дискуссии, сообщить каждому участнику о его правоте и снова напомнить о золотом правиле понимания.
Все философское учение Гадамера исчерпывается книгой “Истина и метод”. Не считая статей и брошюр предвоенного времени, все остальное наследие, заполняющее десять томов его собрания сочинений, представляет собой многочисленные уточнения и разъяснения сказанного в “Истине и методе”. По одному лишь названию книги можно было бы заключить, что это очередной трактат по теории познания, предлагающий что-то вроде нового способа разыскания истины, называемого “герменевтикой”. Парадокс, однако, в том, что по поводу метода в книге имеются лишь скупые замечания. Гадамер утверждает, что существует обширная область истинного познания, не подчиняющаяся регулированию методом. Это область практического умения ориентироваться в жизненной ситуации, которое проверяется не соответствием каким-то правилам, а удачностью или неудачностью поступков. Еще его называют “пониманием” в смысле “он разбирается, он знает толк в ..., он умеет”. Если посмотреть внимательнее, то окажется, что всякое человеческое действие опирается на то или иное понимание как самого себя, так и окружающего мира. Человек живет понимая. И вот как раз такое понимание интересует в первую очередь Гадамера. Каким способом его описать? Где найти формы его осмысленного выражения? Для знатока классической филологии уместнее всего было искать решения этих вопросов в исследовании так называемых “гуманитарных наук”, которые занимаются истолкованием текстов. Что происходит, когда мы пытаемся понять текст, который по каким-то причинам важен нам, но который кажется далеким и непонятным? И кто такие мы, пытающиеся понять?
Гадамера часто упрекали в том, что его теория придумывает каких-то мифических субъектов, под названием История и Традиция, которые ведут разговор сами с собой, а интерпретатор является лишь посредником этого разговора, что он лишь повторяет мысль Гегеля о хитром мировом разуме, который делает свое дело руками отдельных исторических индивидуумов. Таких замечаний у Гадамера и в самом деле предостаточно: “не история принадлежит нам, а мы истории”, “понимание есть вступление в событие традиции”, “понимание есть причастность традиции” и т.д. Но тут же, в качестве противоядия от любой объективной философии истории, он устанавливает тезис о “дистанции” между понимающим и понимаемым, которая стимулирует творческую силу интерпретации. Сталкиваясь с непроницаемостью, непонятностью культурного объекта интерпретатор как бы создает его заново, помещая в собственный контекст или “горизонт” понимания. И тогда история предстает не мифическим субъектом, а лишь взаимосвязанной сетью толкований, в которой нет никакой привилегированной позиции, позволяющей схватить истину голыми руками. Какой образ Платона истиннее — поздней Академии, отцов Церкви, немецкого идеализма или неокантианства? Вопрос праздный, ибо зависит от исходных установок интерпретации. Герменевтика постулирует по существу исчезновение оригинала и замену историей влияния текста. “Всякий, кто вообще понимает, понимает иначе” утверждает Гадамер и определяет традицию как последовательность вот этих отдельных актов “понимания иначе”. Нет толкований, нет и традиции. Все разговоры о “возращении в традицию” или о “разрывах культурной традиции”, о “возвращении забытых имен” или “белых пятнах истории” представляют собой лишь мыльные пузыри, если не ведется повседневная работа интерпретации и исследования. Историческое сознание живет проверкой и перепроверкой результатов. И дело не только в требовании научной ответственности исследователя. Пусть даже все факты были учтены в предшествующей интерпретации, последующая все равно исходит из других задач и ставит другие цели, вызванные не в последнюю очередь самим фактом существования и воздействия прежних интерпретаций.
Здесь уж скорее нужно опасаться не мирового господства абсолютного духа, а другого призрака — релятивизма, утверждающего, вслед за Ницше, “нет фактов, есть лишь интерпретации” и делающего отсюда вывод, что все интерпретации равнозначны. На юбилее Гадамера этот вывод талантливо продемонстрировал Ричард Рорти, восславив свободу интеллектуального творчества, не стесненного никаким методом. Всякий ученый толкователь заключен в свой контекст и находится в плену у своих “предрассудков”, решая свои жизненные задачи. Где тут критерии правильности одной интерпретации и неправильности другой? Или, в самом деле, “все позволено”?
Гадамер отвечает загадочным молчанием. — Вы, молодой человек, зайдите лет через сто, тогда мы и посмотрим, кто оказался прав.
[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]
начальная personalia портфель архив ресурсы о журнале