Виталий Куренной / Хайдеггер М. Положение об основании

Виталий Куренной

Хайдеггер М. Положение об основании. Статьи и фрагменты / Пер. с нем., глоссарий, послесловие О. А. Коваль, предисловие Сиверцева Е. Ю. — СПб: Лаборатория метафизических исследований философского факультета СПбГУ, 1999, СПб: Алетейя, 1999.

Раскрыв перевод хайдеггеровских лекций зимнего семестра 1955-1956 года о законе достаточного основания (“положения об основании”), мы полагали, что он адресован тем, кто интересуется, например, как “история западноевропейского мышления покоится в уклончивом посыле судьбы бытия”, или основанием того, отчего это отнюдь не является только выдвигаемым “предположением в смысле некоего мнения” (ср. с. 146 и далее). Даже хотелось об этом поразмышлять. Но дело в том, что лекционный курс Хайдеггера помещен в такую рамку всяческих “предисловий” и “послесловий”, что актуальность темы, поднятой немецким мыслителем, как-то сразу стушевывается. Кроме того, к лекциям привешена целая гирлянда “Статей и фрагментов”, не только надерганных из разных текстов и контекстов, но еще и помещенных в совершенно вывернутой наизнанку хронологической последовательности (лишь переводчик введения к курсу лекций “Основные проблемы феноменологии” Иванов В. Л. указал время прочтения лекционного курса). Мы попытались было упорядочить их согласно алфавитному порядку по фамилиям переводчиков, но оказалось, что и здесь последовательность прямо противоположная общепринятой.

Однако прежде чем недоумевать, следовало бы, наверное, поинтересоваться теми целями, которые ставили себе издатели сборника. И точно, эти цели ясно декларируются в предисловии Е. Ю. Сиверцева: “Редколлегия сборника имела целью собрать под одной обложкой хайдеггеровские произведения, относящиеся ко всем основным периодам творчества философа. Выбор определялся и еще одним обстоятельством — а именно стремлением дать возможность познакомиться с хайдеггеровской мыслью читателю, еще только начинающему свой путь в философии, причем желающему освоить прежде всего идейные течения ХХ века” (с. 7). Задача книги видится, таким образом, в знакомстве читателя не с законом достаточного основания, разбираемого Хайдеггером, а в знакомстве с такой субтильной материей, как “мышление Хайдеггера”. Еще большего тумана относительно этого предмета напускает послесловие переводчика, который, пишет: “Трудность текстов Хайдеггера давно стала общим местом. Для переводчика эта трудность усугубляется тем, что он сталкивается как с задачей понимания мысли философа, так и с задачей как можно более точного ее воспроизведения на чуждом ей языке, что в случае Хайдеггера особенно важно, ибо его мысль настолько укоренена в родном для него, а следовательно для нее (или наоборот) языке, что любое перенесение ее в иную языковую стихию неизбежно и безжалостно наносит невосполнимый урон ее полноте и целостности. <...> Переводя мысль Хайдеггера с родного ей немецкого на другой чуждый ей язык, переводчик сталкивается с еще одним примечательным и важным обстоятельством. Дело в том, что мышление Хайдеггера в известном смысле само является переводом, переводом мысли с привычного и устоявшегося языка западноевропейской метафизики, языка понятного и в этой понятности упускающего нечто чрезвычайно важное (а именно саму мысль), на язык самой мысли, язык хранящий и сберегающий ее, язык в котором живут. Таким образом, читатель переводов Хайдеггера в определенном смысле имеет дело с переводом перевода, где переводчик не просто переводит с одного языка, немецкого, на другой, например, русский, а пытается помочь читателю увидеть, как в языке мысли, в данном случае языке конкретного человека — Мартина Хайдеггера, оживают и обретают новые силы и возможности, казалось бы давно затвердевшие и закостеневшие в своей бесспорности, положения, понятия и дефиниции” (с. 224-225). Прочитав все это, мы впали в некоторое замешательство. Итак, был такой человек — Хайдеггер. Допустим у него было мышление. Этот человек говорил и писал на определенном языке — немецком (хотя и несколько странноватом, но кто из немецких философов не писал на странноватом языке?). Раз мышление Хайдеггера “укоренено” в “родном языке”, то они не суть одно и то же. Получается, что тот немецкий язык, на котором писал Хайдеггер, и “язык мышления Хайдеггера” это вещи разные. В то же время “мышление Хайдеггера” осуществляет “перевод” с “устоявшегося языка западноевропейской метафизики” на язык “самой мысли”. Не совсем понятно, что это такое “устоявшийся язык западноевропейской метафизики”. Допустим, это язык Лейбница и Вольфа с Баумгартеном. То есть во многом латинский язык (nihil est sine ratione и т. п.). С одной стороны, вроде бы выходит, что “язык самой мысли” это не “язык мышления Хайдеггера”. По некоторым формулировкам можно было бы подумать, что “язык самой мысли” это что-то вроде ordinary language (“язык, в котором живут”). То есть получается, что Хайдеггер что-то вроде переводчика с латинского (“мертвого”) языка “школьной философии” на немецкий (“живой”) язык. Выходит, что “язык самой мысли” есть немецкий язык (есть у некоторых классиков немецкого идеализма такая любопытная идея, что язык философии — это немецкий язык). Но, с другой стороны, говорится, что “язык мысли” — это язык “в данном случае мысли конкретного человека”, а именно Хайдеггера. То есть у Хайдеггера был какой-то приватный язык мысли, на который он и переводил “устоявшийся язык западноевропейской метафизики”. Опять же выходит, что мышление Хайдеггера и тот немецкий язык, на котором он писал и говорил суть одно. Тогда “знакомиться с мышление Хайдеггера” и “знакомиться с языком Хайдеггера” это одно и то же. Но в таком случае ничего лучше немецкого текста Хайдеггера не найти. Надо признаться, что здесь мы окончательно запутались, еще далеко не исчерпав всех возможных вариантов. Да тут еще и переводить все это на русский язык. Нелегкая задача стоит здесь перед переводчиком, которому, действительно, по-видимому ничего не остается, как только «не гоняясь за призраком адекватности или ее (то ли адекватности, то ли “мысли Хайдеггера” — В. К.) “тотальной” реконструкции в этой чуждой ей стихии (в русском языке — В. К.), минимизировать этот урон, дав читателю только определенные, самые общие, самые заметные ориентиры в пространстве или, говоря словами самого Хайдеггера, “округе”, “крае” хайдеггеровского мышления» (с. 224).

Только вот в связи с обильно приведенными пассажами мы предлагаем провести такой смелый языковой эксперимент, имеющий целью выяснить, насколько все эти задачи, поставленные себе как “редколлегией”, так и переводчиком, отвечают самой философии Хайдеггера, с “мышлением” которого так усиленно стараются здесь познакомить читателя. Представим, что Хайдеггер сам пишет предисловие к подобному сборнику. Мог бы он сказать: “Выбор этих работ дает возможность познакомиться с моей мыслью читателям, еще только начинающим свой путь в философии”? Или: «Задача переводчика моей работы состоит в том, чтобы, не гоняясь за призраком адекватности или “тотальной” реконструкции моей мысли в вашей чуждой ей стихии, минимизировать этот урон, дав читателю самые общие ориентиры в пространстве или, говоря моими же собственными словами “округе”, “крае” моего мышления»?

По-видимому, прежде чем знакомить с “хадеггеровской мыслью” читателя, “еще только начинающему свой путь в философии”, неплохо по меньшей мере прояснить, что это за штука такая “мышление” вообще (или то “западноевропейское мышление”, о котором постоянно говорит Хайдеггер) и мышление Хайдеггера в частности, иначе может получиться так, что на этом тот самый читатель свой путь в философии и закончит. Но это еще полбеды. Вторая ее половина заключается в том, что Хайдеггер — как и большинство философов — не собирался никого “знакомить со своим мышлением”. Он разбирает положение об основании. Мы не видим поэтому ничего удивительного в словах, которыми переводчик заключил свое послесловие: “Перевод, как бы искусен он ни был, не может передать живое биение мысли ...” (с. 228). Нам кажется, что передать “живое биение мысли” не под силу не только переводу, но и никакому тексту, даже находящемуся в “своей стихии”, пока этот текст не будет оживлен самим читателем, который не “знакомится с мышлением” кого-то, а приглашается к постановке и продумыванию тех же вопросов, которые заботят и “автора”.

Но может быть мы ошибаемся, и это лишь неудачное вступление к серьезному разбору проблемы в “Предисловии”? Но далее мы находим вот что. В целях заботы об уже упомянутом читателе, “еще только начинающему свой путь в философии”, дан “краткий очерк философских направлений, повлиявших на становление мысли Мартина Хайдеггера” (с. 7). Для “начинающего читателя” мы здесь дадим краткую справку: у марксизма было три “основных источника” — классическая немецкая философия, английская политическая экономия и французский утопический социализм. У Хайдеггера их, оказывается, больше — четыре (с. 8): феноменология, неокантианство, академическая философия жизни и диалектическая теология. При этом характеристику этих источников мягче чем поверхностной назвать нельзя. Рассказ о первом “источнике” — феноменологии Гуссерля — начинается непосредственно с трансцендентальной феноменологии, хотя хорошо известно, что Хайдеггер негативно относился к “трансцендентальному повороту” Гуссерля, признаваясь в своем расположение по большей части к первому изданию “Логических исследований”. Ср. также определение “феномена”, (“представляет собой имманентную сознанию, непосредственно и абсолютно данную предметность, существующую до всякого восприятия” (с. 10)), “редукции” (вынесение за скобки “всего того, что вообще удается исключить, в определенном смысле проигнорировать, не получая в итоге “пустоты” (там же)) или такое заявление: “Редукцией, и всем, с ней связанным, пытался заниматься и Хайдеггер” (с. 11). Это громыхание терминами, именами и направлениями, да еще и обобщенное по принципу “четырех источников”, производит столь тягостное впечатление, что никак не позавидуешь читателю, “еще только начинающему свой путь в философии”. Хайдеггер нередко говорит простую вещь: сложнее всего увидеть то, что к нам ближе всего. Но можно сказать и обратное: чем ближе некоторые “хайдеггероведы” стремятся подойти к “мышлению Хайдеггера”, тем дальше они отдаляются от того, чем Хайдеггер интересен. Там, где он старался что-то сказать о “положении об основании”, читателя, по мнению редколлегии, ожидает “мышление Хайдеггера”, да еще и наспех препарированное.

Сборник ставит своей целью также собирание “под одной обложкой” работ Хайдеггера, относящихся “ко всем периодам творчества философа”, что и должно, по-видимому, объяснить тот мелко нарезанный винегрет, который помещен после курса лекций “Положение об основании” и доклада под таким же названием. Кто знаком с практикой и правилами публикации текстов Хайдеггера в Германии поймет всю нелепость подобного “сборника”. Но и “содержательно” подбор текстов определило, скорее, только то, что этим текстам была оказана честь публикации в альманахе “Метафизические исследования” (с. 7). Никаких дальнейших разъяснений ни относительно принципа их подбора, ни относительно их состава мы не нашли.

Все это во многом обесценивает значительную работу, проделанную по переводу лекционного курса, занимающего главную часть книги. Некоторые моменты этой работы прояснены переводчиком в его послесловии, что выдает как взвешенность выбора вариантов перевода, так и стремление встроить его в уже существующую практику переводов Хайдеггера. При этом обращает на себя внимание отказ от перевода термина “Dasein“, что можно рассматривать как чрезмерное осторожничанье и, в каком-то смысле, капитуляцию переводчика. Ту же тщательность выдает и достаточно обширный немецко-русский словарь хайдеггеровских терминов (212-222), названный, почему-то “глоссарием”. Однако помимо терминов, на перевод которых стоило бы обратить внимание, здесь содержатся и “тривиальные” варианты, соответствующие статьям в общеупотребительных немецко-русских словарях общего характера. Никак не прокомментирована и подборка ряда однокоренных слов, приведенная в конце словаря, и как ее употребить остается только гадать.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]