Егор Селиверстов / Цвет инцеста

Егор Селиверстов

Цвет инцеста

1. Курила ли ты на ночь, Дездемона?

К зловещему дегтю подмешал желток не Петр Великий. (Хотя цвета имперского стяга попали на “черную” пачку сигарет “Петр I” по исторической справедливости — в отличие от сомнительной в культурологическом плане серо-желтой гаммы “Петра”-lights.) Подмесь случилась раньше, почти за полтора века до восшествия на престол малолетнего Петра I и тем более до знакомства российского императора с известным арапом.

Шекспир, переделывая новеллу про венецианского мавра, написал “не наглядное поучение молодым девицам, предостерегающее их от неравных браков” (по словам Теобальда, отца шекспироведения), а историю инцеста. В свете теобальдовских штудий шекспирологи уделяют традиционно мало внимания отцу Дездемоны — сенатору Брабанцио, хотя “Отелло” повествует именно об инцесте, причем с мистической подоплекой.

“Неравный брак”, по мнению Брабанцио, спровоцирован черной (в прямом и переносном смысле) магией. Инвективы сенатора — “колдовство, которым соблазняют самых чистых”, “ты чарами ее опутал, дьявол”, “взять тебя под стражу как чернокнижника и колдуна” и т. п. (перевод Б. Пастернака) — в исторической перспективе оправданны: выходцы из Африки считались в христианской Европе полпредами сатаны и в средневековом фольклоре входили в его свиту. (Если вспомнить о вуду и сходных с ним традициях черного континента, можно признать небезосновательность давних европейских опасений.)

Политкорректный Шекспир, по некоторым версиям, искренне симпатизировал оккультистам. (На то и гуманист.) Как корректного гуманиста его интересовали также различные виды перверсии. Например, метафора “двуспинное чудовище” в устах Яго характеризует злодея как жалкого латентного гомосексуалиста, ревнующего (а подлинный ревнивец — именно Яго) к женщине-разлучнице. Однако явным перверсивным мотивам у Шекспира уделено достаточно аналитического внимания, а историю разноцветных спин часто сводят к расовой проблематике, хотя трагедия сложнее для интерпретации, чем затасканный эдипо-оресто-лакановский “Гамлет” или трансвеститские комедии “копьетряса”.

Расовый конфликт в “Отелло” вовсе не очевиден — по крайней мере, не однозначен. Отказ от белого отца ради смуглого мужа выдает в Дездемоне не только охотницу до экзотики, но и латентную электру.

Не совершив явных поползновений к кровосмешению, Дездемона заместила его соитием с “демоном”: мавр для европейского сознания XVII века, даже для гуманных елизаветинцев, — не совсем человек, а известно кто. К тому же Отелло намного старше Дездемоны и, в отличие от скучного отца-сенатора, ведет занимательную жизнь военнослужащего. Это не может не увлечь, не говоря уж о сексуальных переживаниях.

В “Лире”, написанном вслед за “Отелло”, Шекспир верифицировал потайное электрианство Дездемоны. Для этого пришлось ее утроить и обнародовать истинные помыслы — желание переспать с отцом, а потом его прикончить, чтобы скрыть позор. Инцест в мифологии — компонента многих оккультных обрядов, и потому три дочери Лира в “Макбете”, следующем по времени за “Отелло” и “Лиром”, наконец стали тем, кем и хотели быть.

Неявный в “Отелло” мотив мистического кровосмешения окончательно прояснился в “Буре”. Сложный клубок отношений между магом Просперо, уродом (мулатом?) Калибаном, эльфом (гермафродитом?) Ариэлем и дочерью мага Мирандой распутан кораблекрушением и прибытием на остров толпы “натуралов” (в которую, впрочем, затесались шуты-гомосексуалисты). После столь мощной сублимационной встряски Шекспиру стало легко, и он ушел на заслуженный отдых.

Впрочем, тень лебедя Эйвона потревожена ради родных пенатов. Для России тема инцеста необычайно актуальна, а деготь, подмешанный к желтку (и присутствующий даже на имперском стяге), служит колористической эмблемой отечественной кровосмесительной оргии. Не только метафорической.

Политнекорректный А. Белый в трилогии “Москва” сделал символическую “толпу негритосов” споспешественницей инцеста, который совершает инфернальный злодей (шпион, чернокнижник, убийца, гомосексуалист, растлитель малолетних, синяя борода, иезуит и т. п. — антихрист, словом) Эдуард фон Мандро, изнасиловав свою дочь Лизашу.

Толпе негритосов, явившейся в пылком воображении Лизаши перед кровосмешением, предшествует вереница добросовестных фрейдистских зарисовок: кинжал (попытка отцеубийства), полосатая шкура тигра, кровь на ковре — якобы след пришлого черноглазого (черномазого) мальчика, — и, наконец, одинокая статуя негра с копьем в доме Мандро. Негр с копьем — отсылка и к Шекспиру, и к “Отелло”.

Черная статуя гибелью (дефлорацией) грозит, но это, тем не менее, для сердца смертного (Лизаши) таит неизъяснимы наслаждения. Совокупление с демонами — залог, если не бессмертия, то, по крайней мере, насыщенной жизни ведьм и волколаков (об этом Белый читал в “Огненном ангеле” Брюсова).

В “Москве под ударом”, второй книге трилогии, с момента, когда бывший “богушка”, “братец Иванушка” Мандро превращается в демона, Лизаша с омерзением и любопытством подмечает за отцом-оборотнем преступные наклонности, но на уровне подсознания не отвергает саму идею совокупления с ним.

В часы раздумий об отце Лизаша постоянно и смачно курит, и автор явно любуется испорченной нимфеткой. (Это мотив автобиографический: Лизаша фон Мандро списана с курящей А. Тургеневой, жены писателя в 1910-х. Ср. текстуальное совпадение фразы про А. Тургеневу в мемуарах и героиню “Московского чудака”: “Девчонка была, а — курила”). Папироски-”соски” в “ротике” дочери и фаллические сигары во рту растленного папаши (а с ним Белый неявно, но охотно идентифицировал себя) — это назойливо предъявляемый писателем атрибут неизбежного инцеста. Ср.: “Откинулась и, поднося папироску к губам, затянулась, закрыв с наслаждением глазки; она наслаждалась не им (вожделеющим отцом — Е. С.), а картиной законченной мерзи”.

Не менее настырно и жирно акцентированы различные оттенки цветового лейтмотива фон Мандро: черное с золотым, коричневое с желтым (“леопардовый” халат, шкура тигра), черное с желтым (лицо кровосмесителя), черное с оранжевым, черное с красным и т. п. Вся эта красота вкупе с грудами табачного пепла, щедро рассыпанного Лизашей по трилогии, нужна писателю для ключевого символа, знака инцеста — дьявольского огня.

А. Белый сводил в “Москве” счеты не только с товарищем “огненной” молодости В. Брюсовым, но и с “демоницами” своего прошлого — ведьмой Ренатой из “Огненного ангела” (Н. Петровской), и З. Гиппиус, которая “растлила” Б. Бугаева: приучила его курить.

“Черти в юбках” (курящие эмансипе) расплодились в жизни и литературе после европейского успеха Жорж Санд. В табаке, а также в курительных аксессуарах — трубке-папиросе-сигарете, традиционно интерпретируемых с точки зрения орально-инфантильной сексуальности, христианская религия усматривала демоническое происхождение, а в свете рассуждений многих героев Белого о “порочном зачатии” и сатанинской сущности женщин, провокационная папироска Лизаши приобретает больший вес, чем все опереточные злодеяния Мандро, вместе взятые.

Так проясняется, почему Белый поместил “эдипа” Аблеухова в северную столицу, а “электру” Лизашу — в Первопрестольную. Отцеубийство для Белого — менее значимый грех (хотя, согласно мемуарным свидетельствам, это была главная тема его жизни и творчества), чем кровосмешение, которое инициируется в “Москве” великой блудницей, соблазняющей отца-мужа.

А ведь традиционно тематику метафорического инцеста России связывают с мифологией “мужчины”-Петербурга, персонифицированного “окна”, прорубленного к европейским охальникам. Тем более курить (и пить горькую) Русь-матушку научил именно Петр Великий (знание истории отечества делает честь табачным маркетологам, продвигающим на российском рынке брэнд “Петр I”), отчасти поэтому ортодоксальное мышление по сей день отождествляет Петра с антихристом.

Белый, солидарный с таким воззрением на курящего царя, тем не менее, перенес удар на Москву и посеял в ней дьявольское мандровское семя: в “Масках” у Лизаши, укрывшейся под другой фамилией, — сын, плод инцеста.

Ребенок напоминает героине о негритятах, маркировавших ее грехопадение, возникает подспудный мотив детоубийства, но тут впору вернуться к началу и напомнить, что, помимо табака, Петр привез в Россию и знаменитого арапа.

2. Негр и яичница

“Эфиопы видом черные” всегда тревожили религиозное подсознание Руси, но общеевропейскую антипатию к смуглым визитерам от лукавого смикшировал в России второй половины XIX века православный — за вычетом “Гавриилиады”, “Балды” и некоторых других творческих промахов — автор “Новой сцены из Фауста” (не ревнивый, а доверчивый).

А в первой половине 1920-х, когда Белый живописал инцест, пейоративного “негра-демона” в коллективном советском сознании стал потихоньку теснить миф о солидарном рабоче-крестьянском дяде Томе из хижины. (Беглец Эдгар в “Лире”, приняв имя Бедного Тома, обнажается и обмазывается грязью, т. е. совершает инициационный обряд обращения в Отелло. Или даже в Калибана, что подтверждается широтой интересов автора “Лукреции”.)

Покуда Белый приписывал “бедным Томам” мистическое подстрекательство к инцесту (отцеубийству, детоубийству и т. д.), начинающий Ю. Олеша артикулировал его совершенно реалистически и, на первый взгляд, безобидно: он в это время работал над “Тремя толстяками” — аллегорическим описанием своей незадавшейся любви к С. Г. Суок. Чтобы закамуфлировать слишком прозрачную для узкого семейного и дружеского круга “тайну куклы Суок”, Олеша решил написать поверх фрейдовских барьеров “революционную сказку”.

Революционеры вышли натуральными демонами. Это, во-первых, знакомый нам по “Буре” Просперо, служащий теперь оружейником (что архетипически тоже связано с огнем): “У него рыжие волосы. Можно подумать, что его голова объята пламенем”. Во-вторых, это канатоходец (привет от “Заратустры”) Тибул.

Выпущенный из клетки Просперо с леопардом (это оживший халат фон Мандро) на цепи устраивает огненную феерию в зверинце, громит кондитерскую, после чего скрывается в преисподнюю (люк на кухне). Тибул же организует локальный конец света на площади Звезды — гасит гигантский фонарь, а потом, как и полагается бесу средней руки, является из камина местному алхимику — доктору Г. Арнери: “Как арлекина из огня ты вызвал наконец меня”.

Доктор скрывает облик фигляра-революционера — согласно тогдашней мифотворческой разнарядке о симпатиях трудовой интеллигенции к событиям 1905-1917 гг., — но странным образом проявив его демоническую сущность: он красит Тибула в негра. Поутру тетушка Ганимед кормит негра яичницей.

Желток с дегтем воссоединяются без пейоративных коннотаций.

В воспоминаниях и рассказе Олеши о цирке его детства канатоходец в черно-желтом трико арлекина прямо назван образом демоническим. Арлекины до своей позднейшей комической и “серебряновечной” популярности (арлекина в русском символизме играл, как известно, именно Андрей Белый) изначально тоже входили в средневековую свиту сатаны.

Интересно, что в “Трех толстяках” присутствует мотив латентного инцеста: Суок, по заданию революционеров, под видом куклы “растлевает” наследника, который в финале оказывается ее братом. “Огонь революции” богато аранжирован в сказке Олеши знакомой гаммой: Тибул на проволоке похож на осу, на ос похожи тигры в зверинце, в черно-желтом ходят и гвардейцы толстяков.

Устриц, гвардейцев и черно-желтой столицы империи боялся Мандельштам, назвавший “Толстяков” “хрустально-прозрачной прозой, насквозь пронизанной огнем революции”. (У самого Мандельштама желток с дегтем, как и архетипический огонь, — образы амбивалентные: то это “радость иудеи”, то — цвет агрессивной монархии.)

Демонически-сексуальный характер “огня революции” одновременно с Олешей и Белым описал австрийский экспрессионист Майринк (символистские азы его “Голема” нетрудно обнаружить в “Трех толстяках”) в романе “Ангел Западного окна”.

Майринковская великая блудница в Берлине 1920-х оказывается кавказской княжной, ее сателлит — русский эмигрант, списанный у Достоевского, а ее адепт в елизаветинской Англии (привет Шекспиру) — это рыжий оружейник Просперо, называвшийся тогда Бартлетом Грином. Уже в те времена он возглавлял бунтарей (“вороньеголовых”), но не притворялся английским левшой, а честно жег черных кошек и богохульствовал.

3. Огонь, иди со мной

Исходя из всего вышесказанного, следует признать, что Дэвид Линч с “Твин Пиксом”, где и демоны, и курящие блудницы, и свальный инцест, сильно припозднился.

Все это мы уже проходили.

P. S. Кстати, в фильме Линча нет ни одного запоминающегося афроамериканца.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]