Владимир Шухмин / Осетрина в примусе

Владимир Шухмин

Осетрина в примусе
(К вопросу о культмассовом эффекте “пятых” евангелий)

Если у вас не горят рукописи, порвите их. Аккуратно, на маленькие клочки, а потом утопите в ближайшем водоеме. Если же и не тонут (случается), то надо в землю закопать, надпись не писать, эмигрировать в Северное Бутово и навсегда забыть страшное место, где в недобрый час посетила вас мысль сочинять рукописи.
Или другой, более целесообразный способ. В приборе компьютер рукописи легко уничтожать путем нажатия кнопок, без вмешательства стихий и мускульных затрат.
А еще лучше — вообще не пишите. Никогда ничего не пишите. Сами придут и все дадут.

Интеллигентский императив “не замай” распространяется не только на Сахарова с Солженицыным иже с ними.

Сочинитель в России — больше, чем диссидент, даже если он не диссидент, а, наоборот, апологет власти — латентный или явный. Занятно, что при “латентности” “замать” еще рискованней.

Так, автору этих строк однажды досталось от всесторонне подкованных читателей, а также глубоко эрудированных коллег за попытку высказаться о культовом писателе М. А. Булгакове. Я тогда (в 1996-м) заикнулся, что в Отечестве неправильно относятся к художественной книге (и сдуру уточнил, к какой). Не как, заметил, к произведению искусства, а как к пособию по жизнедеятельности. Из-за чего проистекает большое количество неприятностей.

Ничего нового не сообщил. Об этом и В. В. Розанов говорил, и здравствующий В. Ерофеев — он, кстати, именно о М. Булгакове обмолвился, да и много еще кто (Розанов тоже высказывался о Булгакове — правда, о другом и по другому поводу, но совпадение характерное). И добро бы я исторически высветил: мол, Чернышевский вот, или побранил мученика Н. Островского, так нет же — на совсем святое, как обнаружилось, замахнулся.

Осторожная (если не выразиться более) редакция снабдила тогдашние мои соображения либерально-соглашательским подзаголовком “Записки сердитого человека”. Не помогло: обиделись, ответили печатно и даже в устной нелицеприятной форме. Однако принципами я с тех пор не поступился и попробую развить свои давешние мысли на новом витке исторического развития.

Сразу оговорюсь (на предмет грядущих оскорблений словом или телодвижением): против творчества и личности М. А. Булгакова ничего не имею. Более того — считаю его (хоть уже и не так сильно считаю, как в пору невозвратно мелькнувшего моего отрочества) очень писателем. Что, впрочем, лишь усугубляет.

На примере судьбы литературного наследия доктора отчетливо просматривается тревожный энтузиазм, с каким население нашей Родины предается созиданию кумиров. На моей памяти подобными кумирами перебывали люди разных интересных профессий и таких же судеб. Чаще всего поэты, певцы-сочинители, писатели, артисты. Иногда и впрямь талантливые. А иногда все перечисленные дарования наблюдались в одном лице (догадайтесь с трех раз кто).

Стихийный процесс сотворения кумиров плох даже не тем, что противоречит заповеди, — печалит неугомонность граждан. Большинство наших людей все еще не в силах попросту ознакомиться с книгой, прослушать вокально-инструментальное что-нибудь, изучить кинокартину или трансляцию из Думы, а потом спокойно обсудить наболевшее в кругу близких. Нет: норовят непременно воплотить произнесенное или написанное творческими и просто думающими натурами в жизнь или, наоборот, оспорить физическим действием. То есть сделать сказку былью. (Например, после успеха “Чапаева и Пустоты” усилился общественный интерес к подмосковным и уральским поганкам.)

Замечено еще: кумиры наши до недавнего времени отличались посконностью и особливостью. Что следствие не патриотизма, а лени и нерасторопности.

Только сейчас мы попали в волну, и стал возможен очень своевременный девичий культ международно одобренного Ди Каприо (как раз Ди этот у нас уже был, звался “Ласковым маем”). Впрочем, рассуждая о кумирах, я все же не беру в расчет Каприо или московский “Спартак” (хотя уж он-то — чемпион). С фаната — разве спрос? А вот с человека, почитающего себя интеллигентом (кто бы объяснил наконец, что это такое), посещающего, скажем, библиотеку, должно спрашивать по всей строгости.

Оставляю я в стороне также интереснейшие для историка или социолога культы Высоцкого (вы там, выше, правильно угадали) или Цоя, имена которых сразу пришли мне в голову и тут же из нее вышли.

Автор “Мастера” — другой. Это фигура символическая, архетипическая и могу еще таких же слов употребить. Михаил Афанасьевич, судя по всему, очень знал, что именно написал. И даже предчувствовал, что из этого получится. Доктор.

Предчувствовал, например, что рукопись не сгорит. Нетленная рукопись и впрямь увидела свет, хотя поначалу в сильно купированном варианте и в эпоху, когда уже успели замусолить “Денисыча”. Упоминание о Солженицыне не праздное: “Мастера”, “Денисыча” и, скажем, “Москву—Петушки” — эти различные на взгляд творения — объединял в глазах диссидентствующего читателя 1960-70-х весьма достоевский вопрос о сущности сущего. (Меня поправили, что это не Достоевский, а гораздо раньше, но, по-моему, про достоевский вопрос — понятно, я уж так и оставлю.)

Примерно в те же годы поэт (также не избежавший участи кумира) произнес: “Мне надо на кого-нибудь молиться”. Неосторожно произнес. И главное, неуместно указал, на кого именно: на богиню, сотворенную по образу и духу.

В романе Булгакова как раз подробно описана такая богиня. У нее было имя Маргарита, она продала душу известно кому. А ее спутник (без имени) написал книгу о Христе. (То есть о Понтии Пилате, но все ж всё понимали.) Он туда же продал душу.

Добропорядочный христианин тут бы голову сломал, а нам все было ясно. Вот и ученым людям тоже. Они почти сразу, тогда же объяснили про “Мастера”. Что да, такая книга, а еще — “Улисс”, “Иосиф и его братья” и еще есть. Называется роман-миф. Является симптомом неуклонно надвигающегося на культурную общественность постмодернизма. Регистрирует тоску закатившейся Европы по истинной вере, которую (веру) в течение многих веков успешно дискредитировали различные конфессии. К подобным сочинениям наблюдается повсеместный интерес реликтовых интеллектуалов, а поклонники Джойса даже съезжаются в урочный день в город Дублин, организованно кушают свиную почку, пьют соответствующие напитки, умеренно безобразничают, а потом спокойно возвращаются в свои буржуазные веси. (Интересно, съезжаются ли и куда фэны Т. Манна?)

Однако эти важные ученые сведения стали достоянием рядового советского читателя (тоже особи по-своему реликтовой) слишком поздно — в непростую годину перестройки, а до того были известны очень уж узким кругам, как, собственно, и сам бесконечно далекий Булгаков. Поздно, говорю я, потому что к концу 80-х почти завершился процесс мифологизации книги, то есть безобразничали уже неумеренно. Процесс тот состоял из нескольких стадий, коих ваш автор был непосредственный свидетель.

На первой — краеведческо-молодежной — была добросовестно освоена топография, осмеяны прототипы и разучена афористика. Осетрина, примус, пирамидон стали наподобие ключа от квартиры и штанов нет. Однако в отличие от местечкового одесского юмора местечковый же, но киевский (а это, кто не помнит, мать городов русских) был исполнен еще и некой сакральности.

В самом начале 90-х критик Александр Тимофеевский обозначил влеченье к булгаковскому роману представителей некоторых социальных слоев ёмким термином “греча” (народное наименование известной крупы). Собственно, гречей А. Тимофеевский обозначил культовый триумвират, который тогда полагалось любить интеллигенту общесоветского образца: Булгаков-Тарковский-Дали. (А фамилия Греч фигурировала в другом известном триумвирате, где солировал созвучный Булгакову и тоже архипопулярный некогда Булгарин.)

Ни Дали, ни его русские товарищи по несчастью не могли нести ответственность за своих советских поклонников. Об этом А. Тимофеевский тоже сказал, когда ранее в статье о творчестве Э. Рязанова указал типовых почитателей этого режиссера. Они сформировались еще в годы уже припрятанного Денисыча с припозднившимся Сталкером и оказались по совпадению ярыми любителями Булгакова и Стругацких. По мнению критика, были то два сорта жителей крупных городов: ИТР и ИТР-интеллектуал.

Первый, что попроще, произносил сакраментальность про осетрину, любил музыкальный инструмент орган, знал слово сюрреализм, пел под гитару самодеятельные песни и звал свою жену Маргаритой. Второй, покультурней, заучил более поэтичное “Невидима и свободна”, он различал (или ловко притворялся — на мой взгляд) инструмент орган вообще от непосредственно композитора Баха, ценил художника Дали, режиссера Тарковского (хотя Рязанова тож), Маргаритой звал жену чужую, а по ночам писал самодеятельные песни и роман о Христе.

А. Тимофеевский отдал итээров на закланье, но пощадил филологически-философическую общественность. А уж у той-то заветный том покоился до радостного утра под подушкой. (Тимофеевский польстил общественности, что у нее там “Онегин”. Но нет: то был Булгаков).

Итээры жизнедействовали как итээры как раз на первой фазе освоения наследия (позже они будут издавать самодеятельные романы и булгаковские “энциклопедии”). А в середине 70-х наблюдалось еще одно задорное и характерное начинание — украшение хоть и многострадального, но нехорошего все ж подъезда.

Графитти были исполнены светлого тимуровского пафоса: “Воланд, возвращайся! Без тебя нам плохо”. Сродни песне про птицу аиста, а ведь грустная правда. Было очень плохо. Прогрессивная молодежь, как и ее нестарые еще родители, отчаянно надеялась продать хоть кому-нибудь душу. Сгоряча колола пальцы английской булавкой и мазала животворной влагой листочки в клетку. Но, во-первых, продавать было решительно некому, кроме разве госбезопасности, а во-вторых, как выяснилось позже, и нечего. За истекший период народ измельчал.

Тем временем ширилась вторая — культурно-осветительская — фаза. За Булгакова принимались заслуженные деятели. Кинорежиссер Э. Климов, успешно увековечивший Г. Распутина силами экстрасенсов, задумывал снять местные похождения Воланда (тоже, знать, не без колдунов), а христианскую тематику перепоручить Феллини — по причине географической и духовной близости автора “Джульетты” к обетованной земле (к тому же соотечественника слабовольного прокуратора).

Помышлял, говорят, и Тарковский. Благо Маргарита имелась одноименная — Терехова, и дело было только за Госкино. Еще — за котом. Не представлял Тарковский, как сделать Бегемота. Хотя представить Госкино СССР организатором намечавшегося шабаша, признаться, еще трудней, даже если бы уладили с животными (а Тарковский бы немало черных кошек загубил). Скорее всего, и Э. Рязанов примеривался. Итээры, по крайней мере, чаяли. Роман, впрочем, был в конце концов воплощен на кинопленке, и не раз, но об этих произведениях речь впереди.

Пока кинематографисты мечтали, явился спектакль. Юрию Любимову было нетрудно сочинить сценического кота (это несомненная удача) и поставить зажигательный антисоветский капустник (как и все прочее на тогдашней Таганке). Любопытно, что власть не только не запретила спектакль, — чем либералы лет семь пугали друг друга, вплоть до эмиграции Любимова и действительного запрещения всех капустников, — власть, напротив, сама лицезрела не без удовольствия. Что говорит не столько о ней, власти, сколько о творчестве и личности автора “Батума”.

А вообще-то и на театре “Мастер” не задавался. Другой московский режиссер начал было ставить, но тут же прорвало канализацию, рухнули остатки сцены, ушла в монастырь ведущая актриса, все остальные страшно разболелись свинкой и еще что-то приключилось. Раздумали.

Еще один режиссер — осмотрительный Марк Захаров счел долгом публично (а он это умеет) предостеречь коллег и близких от попыток воплощать заколдованную книгу различными художественными средствами. Но было уже поздно. Страну к тому времени наводнила разнокалиберная живопись, графика, ну и песнопения, конечно, на мотивы. А также романы о Христе и, разумеется, о том, кого к ночи не поминают.

Первоисточник же встал на интеллигентских полках рядом с иконами вместо Евангелия. По сути это и было евангелие. Пятое, единственно верное и окончательное. Для любителей быстрой езды. Потому что не такое скучное, как остальные четыре: в пятом, помимо прочего, имелась содержательная осетрина в примусе. (Забавная, но за оригинальность не ручаюсь, мысль — в духе одного из интерпретаторов романа Бориса Гаспарова, хотя не претендую, — что осетрина — та же ведь рыба. А рыба — это символ христианства. Поскольку же булгаковская осетрина — провербиальной свежести, то... Тут уж сами домыслите.)

Так мы подошли к третьей и завершающей стадии булгаковизации Отечества — мессианско-клинической. Началась она одновременно с перестройкой и продолжается (как ни странно) по сей день.

Писатель был окончательно канонизирован и признан русским Данте Сведенборгычем Андреевым. Книга разошлась миллионными тиражами и стала, на беду, достоянием масс, а реабилитированный Шариков — любимым телезрелищем. Булгакова вовсю проходят в школе (может, доктор этого и хотел?). Дети под присмотром учителей (авторов новых песен и романов) пишут сочинения на тему “Если б я был(а) ведьмой”.

На Патриарших и в местах публичных увеселений устраивают костюмированные ночные бдения с фейерверками и попсой, щедро проспонсированные начитанными бизнесменами. Что случилось с тем подъездом, лучше и не вспоминать. Я там однажды видал: прилеплено на арку, сбоку. Успокоили: скульптурный специалист по кумирам. Потом, говорят, сняли или обломали.

Время, однако, не стоит на месте. По мере внедрения наследия в самую демократическую среду и появления различных булгаковских “энциклопедий” у либералов стало хорошим тоном сначала громко поругивать Булгакова, а потом стыдливо молчать о нем. К тому же Пелевин пошел, Маринина.

Отечественную экранизацию осуществил-таки режиссер с примечательной фамилией Кара. Были задействованы ударные актерские силы страны, запечатлели Святую Землю, однако никто картину не видел и, по слухам, не увидит вплоть до Второго Пришествия.

Зато довелось посмотреть то ли польскую, то ли хорватскую. Под названием “Мастер и Маргарита” на сюжет “Ракового корпуса”. Братским людям пожалуй что и повезло. На их зарубежное счастье, ничего-то они не поняли в нашей судьбоносности, все перепутали и сняли лежалого Пастернака (там в целом про Живаго вышло, в раковом корпусе).

У нас же история с “Мастером” и попутными общественно-политическими реалиями — совсем невеселая, если призадуматься. На бедные головы наших людей, тихо-мирно спивавшихся во славу безудержного будущего (спасибо кумиру Венечке), вдруг обрушилось. Секс, порнография, парламент. Дианетика, православие, народность. Тантры, валюта, падающие рубли, демоны в лице инопланетян (или наоборот?). Бедствия, киллеры, дилеры. Словом, все, что дотошно описано диагностом-прозорливцем Михаилом Афанасьевичем. Тут уж поневоле придется цитировать, хотя, согласитесь, держался я долго: “Шизофрения, как и было сказано”.

Однако злословить по этому поводу не хочется, потому что были жертвы и разрушения. Я не о подъезде. Поэтически-безответственная формула “надо на кого-нибудь молиться” привела к массовому исходу в буратинско-комсомольскую веру во Благую весть от Михаила.

Как вернется добрый Воланд со своей сексуально интересной и остроумной обслугой. Выслушает и поможет, что твой народный избранник. Дамам нальют чистого спирту, голых их намажут, можно будет полетать и побить стекол. Мужчины тоже красиво умрут. Но только надо быть очень смелым, честным и великодушным. Но главное — смелым. А для этого — отважно пить, колоться и трахаться напропалую. Тогда-то все обязательно сбудется.

Бог хранит многих: не все продвинутые спились и искололись. Не все (пока) бесповоротные пациенты стравинских или просветленные сатанисты. Совсем же непродвинутым, а потому первозданным, чего-то все еще не хватает. Они бы, возможно, со временем поднабрались этого чего-то путем внимательного чтения совсем других книг, но подоспели душеспасители.

Гиперортодоксальные батюшки, прознавшие про Булгакова (М. А.) и тут же анафемствовавшие его вкупе с архискверным Достоевским и прочими гоголями. Батюшки отменно либеральные, проповедующие Булгакова и пишущие все те же романы (издание на средства авторов, под мирскими именами). А еще покойный К. Кастанеда (он был русский) и рассказочник Даниил-Родион Романыч Толкин со своей разношерстной нечистью, а в придачу могучие симферопольские гуру, а также усердно нострадамствующие и астроложествующие.

Народу интересного подбирается тьма, всех и не упомнишь. Нам, нечестивцам, еще ничего: по делам их узнаем их. А вот нашим доморощенным мастерам и милым дурам маргаритам, боюсь, совсем худо придется. Угробят их эти умельцы. И все, что покуда теплилось в неплохих, хоть и слишком доверчивых существах, несмотря на регулярное потребление ими художественных книжек про необъяснимые явления действительности, не говоря уж о просмотре на ночь телеприемников, — все хорошее навсегда сотрется из генетической памяти человечества.

Хотя, конечно, вылечат. Всех до единого. Рано или поздно.

А вот живи сегодня многопрофильный врач Булгаков М. А., он бы, — почему-то хочется верить, — не стал больше испытывать свои тексты на предмет возгорания и вообще зарекся что-либо сочинять — просто служил бы.

И не в общедоступном театре, а по медицинской части.

Хочется верить. Но, возможно, я доктора недооцениваю.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]