ПОДРОБНОСТИ (28 октября 2000)

Ирина Служевская о конференции в Нью-Йорке 14.10.2000

14 октября в Нью-Йорке состоялись посвященные Бродскому чтения, организованные издательством "Слово-"Word" и альманахом "Стрелец". Поводов к проведению, кроме любви к означенному поэту и желания говорить о нем, не было. В чтениях участвовали: Александр Сумеркин (составитель последнего ардисовского сборника Бродского "Пейзаж с наводнением"), Сюзан Зонтаг (философ и эссеист, близкий друг И.Б.), Ирина Служевская (филолог, участник последней конференции о творчестве Бродского, организованной журналом "Звезда"), Томас Венцлова ( профессор Йельского университета, автор классических работ о "литовских" стихотворениях Бродского и "Путешествии в Стамбул"), Александр Генис (автор нескольких статей о Бродском, из которых я особенно выделяю самую маленькую, "Частный случай").

В этом тесном кругу все знали друг друга. Александр Сумеркин рассказал о приключениях издателя и текстолога Бродского, представил собравшимся первое собрание избранных стихотворений Бродского в переводе на английский. У этой книги долгая и болезненная история. Как, вероятно, известно читателям "Гиперборея", Бродский чрезвычайно ревностно относился к переводам своей поэзии. Он требовал точности переложения сложных размеров, системы рифм и так далее. Что создавало, естественно, особые трудности западным переводчикам, привыкшим, нет - не мыслящим себе поэзии вне верлибра. С этим обстоятельством - отпадением от верлибра, приверженностью к классическому, традиционному стиху - связаны проблемы неприятия Бродского многими англоязычными деятелями культуры. Вот почему так важен был выпуск этого тома, куда включены только авторизованные переводы И.Б. Вся работа по его подготовке проделана самоотверженной душеприказчицей и многолетней сотрудницей Бродского - Энн Шеллберг. Человек редкостной открытости и теплоты, Энн не смогла быть на нашей конференции (по состоянию здоровья она находится под домашним арестом). Но эта книга сделала ее прямым участником событий.

Дальше говорила Сюзан Зонтаг. Которую иначе, чем Сюзан не назовешь. Сюзан - это редкое сочетание тотальной ненапыщенности с тотальной же значительностью - той внутренней ценностью личности, которая ясна с первого взгляда, а может быть, до него. Бродский и она были друг для друга своего рода вестниками: каждый из них, благодаря другому, переменил судьбу.

На наших чтениях Сюзан размышляла о месте Бродского в новом отечестве, где Бродский преследовал ту же цель, что и в отечестве прежнем: спасение, защиту поэзии. И Зонтаг, и Сумеркин свидетельствовали, что самые невозможные, нереальные планы Бродского воплощаются в жизнь. О чем лучше других известно нью-йоркцам: вагоны метро и городские автобусы несут на своих стенах стихи. И одним из первых текстов, появившихся в этой серии, была эпиграмма ее создателя, Бродского:

Sir, you are tough, and I am tough.

But who will write whose epitaph?

По-русски выглядит так: "Сэр, вы круты, и я неплох. Но кто напишет некролог?".

Зонтаг завершила свое выступление чтением "Большой элегии Джону Донну" (на английском языке, что было испытанием) и заверением, что она будет выступать на каждой конференции о Бродском, сколько бы их ни состоялось при ее жизни.

Дальше выступала я. Мой доклад назывался "Христианский текст начала семидесятых" и был посвящен цепочке стихов, от "Разговора с небожителем" до "Сретенья", в которых Бродский одновременно спорит с христианской доктриной, отказывается от нее и пишет апологию "первой христианской смерти". Разгадка этого философского оксюморона в докладе не давалась, но в предстоящей статье произойдет, если будем живы.

Затем читал свой доклад Венцлова. Самым разумным было бы отсканировать его полностью. Но разрешения автора на это мы не имеем, поэтому ограничимся подробным пересказом. Доклад Венцловы ""Кенигсбергский текст" русской литературы и кенигсбергские стихи Иосифа Бродского" напомнил собравшимся о том, как велико очарование подлинного академизма. Если под ним понимать обстоятельность глубины и изящество мудрости. Венцлова говорил о кенигсбергском тексте Бродского на широчайшем историко-литературном фоне, от Карамзина до Маяковского, находя непосредственный ключ к одному из стихотворений цикла в "знаменитых стихах Уоллеса Стивенса "To an old philosopher in Rome"". Из чего вытекают два следствия. Первое. Читателям Бродского нужно знать Стивенса - лучше всего на языке оригинала (не знаю, переведен ли он на русский. О Стивенсе превосходно написал Генис в своей книге "Иван Петрович умер"). Второе - надо учиться у Венцловы искусству параллелей. Сколько бы параллельных Бродскому линий ни чертил этот неторопливый голос, поэт всегда оказывался в центре невидимого кристалла. Главной оставалась его строка, его зрение. Никакого спортивного азарта, никакой потери ориентира в погоне за все новыми соответствиями. Высокое филологическое чтение, культура проницательности, а не стотысячное "ср. также", непринужденно ставящее в центр события не объект исследования (поэта), а фигуру исследователя, лучшего знатока и так далее.

В докладе Венцловы 20 полновесных страниц. Он исследует обстоятельства первого (командировка от "Костра", устроенная Львом Лосевым) и последующих приездов Бродского в Кенигсберг и три стихотворения, возникшие в результате: "Отрывок" ("В ганзейской гостинице "Якорь..."), "Einem alten Architekten in Rom" и "Открытка из города К.".

По поводу первого текста Венцлова говорит: герой "отличен от своего окружения как носитель памяти - исторической и личной; а память для Бродского (равно как для Карамзина и Канта) неизбежно сопряжена с совестью". Мимо этого наблюдения невозможно пройти, не втянув его в перспективу: а) других стихов Бродского, особенно "Разговора с небожителем" с его "божком воспоминаний" б) ахматовского тождества "память-совесть", с которым кто-кто, а Бродский, бесспорно, был знаком.

Ахматова и Бродский - тема непростая, особенно в свете тезиса "Оттого-то Урания старше Клио", с которым А.А., можно верить, никогда бы не согласилась. Кенигсбергские стихи Бродского, спасибо Венцлове, бросают нас прямо в центр этой проблемы. Кстати, позже Венцлова цитирует неизвестные мне слова Ахматовой, сказанные о Выборге, "другом европейском городе, в сталинские времена присоединенном к СССР", но приложимые и к Кенигсбергу: "казненный город". Повод для воспоминания об этой ахматовской дефиниции - "Открытка из города К.", по Венцлове, - сонет, в котором Кенигсберг "играет роль Рима", а автор следует традиции "эпитафий Риму" (Ианус Виталис, Дю Белле, Спенсер, Кеведо, Семп-Шажиньский), где "разрушенные строения "вечного города" противопоставлены водам Тибра: парадокс, имеющий и теологическое измерение" ("сохраняется текучеее и ненадежное, а бренным оказывается мощное, сверхматериальное"). Таким образом, кенигсбергские стихи - подходы к римской теме у Бродского.

Венцлова обнаруживает в них "еще одну метонимию: Кенигсберг повторяет судьбу не только Рима, но и ...Петербурга, который для Бродского ( как для Пушкина, Андрея Белого, Анненского или Мандельштама) также есть включение Запада в ненадежное пространство Востока - включение, которое вечно находится под угрозой географии".

В последнем стихотворении кенигсбергского цикла, "Einem alten Architekten in Rom", стягиваются мотивы памяти, разрушения и преодоления, метафизическим центром и выходом из которых оказывается любовь. Согласно Венцлове, "для Бродского, как и для многих поэтов-посткатастрофистов, любовь, которая "сильна как смерть", есть начало двоякой природы. С одной стороны, она ведет в пространство, "где узлу надобно развязаться", предлагая выход из "несоразмерности между наслаждением и страданием". С другой стороны, "любовь - и личная, и всеобщая - воплощается в отсутствии, в исчезновении, в разлуке". Приоткрывая дверь в миры философии и словесности, бесконечные по определению, доклад Венцловы кажется неисчерпаемым.

Последним к абсолютно не уставшим слушателям чтений обратился Александр Генис. Этот нарушитель спокойствия спокойно заявил, что пришел сюда без доклада, ибо "на конференции самое интересное - не доклады, а разговоры в кулуарах". Их опытный Генис и повел, сначала с сидящими рядом бродсковедами, а потом и с залом, немедленно вовлекшимся в полемику. Началось уже полное братание, когда все дружно решали, почему эмиграция стала полем отдаления от христианства или смеялись остротам Бродского, сохраненным его друзьями. Из сказанного Генисом мне запомнилась одна бесценная идея, на осуществление которой в России заведомо никогда не станет денег. Между тем плодотворность этого предложения такова, что его следовало бы осуществить для всех поэтов уровня Бродского. Суть идеи Гениса заключается в издании некого свода книг, читаемых Бродским, - в приложении к его сочинениям. Не прямых источников только, не текстов, с которыми Бродский так или иначе работал, играл или шутил, а формообразующего чтения Бродского вообще. Это собрание навсегда стало бы источником номер один для работы над Бродским.

Потом все кончилось. Пришел охранник, караул сделал то, что от него ожидалось, и нас выгнали. По-моему, все отправились выпивать в разные места. Жаль, что не в одно и то же.

В будущем году я думаю устроить в Нью-Йорке филиал московских "Банных чтений". Что-нибудь вроде "Не только о Бродском". Пусть все приезжают и читают кто во что горазд.

© Ирина Служевская, 2000.

Публикуется в авторской редакции.