И НА ЛЕЖАНКЕ КОТ ТРЕХМАСТНЫЙ…

Николай Клюев глазами современников. – СПб.: Росток, 2005. – 352 c. Тираж 2000 экз.

Сама по себе эта книга, как бы хороша или плоха она ни была, не стала бы предметом для рассмотрения, если бы ни одна черта натуры Николая Клюева, имеющая определенное отношение к теме, которой посвящен наш сайт.

Поэт, по словам литературоведа С.В. Поляковой, посвятившей данному вопросу превосходный этюд «Кот символический и кот реальный в поэзии и прозе Клюева» (1), был «Katzenmensch – человек, любящий кошек и вызывающий у них особое отношение к себе» (2).

С.В. Полякова не только приводит многочисленные цитаты, которые подтверждают глубокий интерес Клюева к фигуре кота, отразившейся в его творчестве, но говорит о значении этой фигуры в качестве символа ушедшей жизни, в свою очередь, ассоциирующейся с теплом, стабильностью, сытостью, где кот, греющийся на лежанке, – непременный атрибут дома, как горячая печь, как горшок с едой, как сказка, перед сном рассказанная ребенку.

Демонстрирует исследователь и значение кошачьего племени собственно в жизни Клюева, цитируя фрагмент из мемуаров литературоведа В.А. Мануйлова, помещенных и в сборнике воспоминаний о поэте, фрагмент, который, в свою очередь, процитируем и мы, но чуть пространнее.

«Как жаль, что я не записал обстоятельных рассказов Клюева о старой русской архитектуре! Много из того, что он рассказывал, мне так и не удалось найти впоследствии ни в одной специальной работе. Так, например, он говорил, что в каждой церквушке через луковку купола непременно выводилось «древо жизни»: из верхней части рубился осьмиконечный крест, а из очищенных корней изготовлялась большая люстра, к которой прикреплялись деревянные же подсвечники. Вдохновенно рассказывал он о символике древнерусских строений, о структуре и соотношении этих частей, о расположении настенной живописи по библейским и евангельским сюжетам, о тайном смысле, вложенном в ярусы и сферы.

Вдруг, прервав рассказ, как бы прислушавшись к какому-то внешнему шуму, Клюев обратился ко мне, по-северному окая:

– Поди, миленький, отвори двери, они пришли.

– Кто они?

– Коты. На черной лестнице. Со двора.

Действительно, когда я открыл дверь на черную лестницу, я увидел на площадке пять-шесть котов, которые сразу кинулись по коридору ко мне в комнату. Они окружили Клюева, ластились к нему и, возбужденные, катались около него по полу. Это была какая-то кошачья оргия. Клюев время от времени притрагивался то к одному, то к другому, и прикосновения его производили почти колдовское действие. Животные испытывали величайшее наслаждение, мурлыкали и благодарно лизали ему руки.

– Ну, пошли вон! Поигрались и будет! – сказал Клюев и отправился на кухню. Коты последовали за ним. Я открыл дверь, и неожиданные гости с явной неохотой вышли на лестничную площадку. Клюев вымыл руки и вернулся на свое место к столу» (3).

Эта сцена, приведенная в работе С.В. Поляковой (она цитирует первоисточник с незначительными разночтениями), представлена здесь более пространно потому, что, как нам кажется, пассаж о древнерусской архитектуре не случаен, в нем не только рассказывается о Клюеве и его интеллектуальном опыте, но и весь пассаж является своеобразной преамбулой к рассказу о посещении котов. Кот, в русском культурном сознании ассоциируется, в первую очередь, с ученым котом, бродящим по цепи, которой опутан дуб «у Лукоморья». Однако дуб этот и есть «мировое древо» либо «древо жизни», упоминавшееся Клюевым в связи со старой русской архитектурой. И вполне естественно, что как демонстрация «тайного смысла», вложенного не в одни лишь ярусы и сферы церковного строения, часть непременной атрибутики тайного знания – а кот в стихах Николая Клюева прямо назван «многодумным» – была материализована.

Жаль, что этот пассаж был опущен исследователем, равно как жаль, что не была проанализировано, какую роль в творчестве Николая Клюева играют коты, а какую кошки, имея в виду уникальную возможность для такого анализа, предоставляемую русским языком (стоит напомнить, хотя бы, построенный на таком языковом прецеденте полемический выпад В.Б. Шкловского, направленный против К. Леви-Стросса и Р. Якобсона, предложивших свою интерпретацию стихов Бодлера, и отвергнутую оппонентом). Разумеется, и само название этюда С.В. Поляковой неявно утверждает положение вещей, и все же хотелось бы большей определенности.

У Клюева упоминается кот и никогда кошка, даже в таком варианте как «кот Мурка». Это происходит, на наш взгляд, потому, что поэт ассоциирует с этим чудесным животным себя. Это он, Клюев, и в непредсказуемости поведения, и в женонеприятии, и в оборванности семейной линии: трехмастность у кота свидетельствует о невозможности размножаться.

Облик поэта, его манеры, например, манера чтения стихов, напоминают о том же: «Он не читал, а как-то выгибался голосом, порою ныл, порою назидательно вдалбливал слушателям свой дактиль, гипнотизировал их голосом своим, напоминающим мяуканье кокетничающего кота» (4), – вспоминает Леонид Борисов.

Сейчас, когда известны опыты по изучению языка животных, вплоть до попыток использовать их язык для отдачи команд (в военном деле), логично предположить: а не использовал ли знание такого языка Клюев, призывая кошачье племя и общаясь с ним? На эту мысль наводит и то, с какой уверенностью он оповестил о приходе котов, и то, что пришли одни лишь коты, без кошек.

Подобное предположение, кажется, избавляет описанный В.А. Мануйловым эпизод от некой присущей ему инфернальности. Но это не так. Клюев не просто Katzenmensch, он – повелитель котов, олицетворенное и вочеловеченное их божество.

Отголоски такого прочтения ситуации слышатся в мемуарах Леонида Борисова, не упомянутых в этюде С.В. Поляковой, а, возможно, и неизвестных исследователю. Хотя не исключено и то, что Леонид Борисов не подчеркивая свое намерение, по-своему разработал тему, выбранную впоследствии С.В. Поляковой в качестве темы для академических штудий.

Интересно, что фрагмент из воспоминаний В.А. Мануйлова и короткий абзац из мемуаров Леонида Борисова дают наиболее объемный или, по крайней мере, наиболее выразительный и пластичный портрет Николая Клюева, из всех возможных портретов, предложенных в сборнике. Многочисленным подробностям, представленным как частности, противопоставлена подробность, вырастающая до целого.

М. Краснова

1. С.В. Полякова. «Олейников и об Олейникове» и другие работы по русской литературе. СПб.: Инапресс, 1997. С. 319-323.

2. С.В. Полякова, указ. соч., с. 319.

3. Виктор Мануйлов. Из книги «Записки счастливого человека». – У кн.: Николай Клюев глазами современников. СПб.: Росток, 2005, с. 153-154.

4. Леонид Борисов. Из книги «За круглым столом прошлого». – В кн.: Николай Клюев глазами современников. СПб.: Росток, 2005, с. 124.