Майкл Кокс

Предисловие к книге "Casting the Runes and Other Ghost Stories", (Oxford World's Classics, 1987)

I

Из современных литераторов, писавших по-английски и работавших в жанре « ghost story », лишь один автор достоин занять первое место. Это М. Р. Джеймс, без произведений которого любая антология прозы о сверхъестественном не полна. Не многие писатели, возделывающие этот маленький, но плодородный уголок английской беллетристики, были способны, подобно Джеймсу, равно доставлять радость и критикам и читателям. Его продолжают выпускать большими тиражами, превозносят в качестве «мэтра ужасов» наряду с Эдгаром Алланом По и Брэмом Стокером, его истории, приспособленные, как правило, неудачно, для телевидения и кино, куда удачнее воплощены на радио и в звукозаписи. Все это позабавило бы, а – возможно – и удивило его; подобно произведениям Льюиса Кэрролла, Толкиена или К. С. Льюиса, его новеллы создавались в перерывах между напряженными академическими штудиями, и для самого Джеймса, занятого более важными делами, как бы случайны.

Монтегю Роудс Джеймс – третий сын и самый младший ребенок в семье Герберта Джеймса, ученого и талантливого священника-евангелиста, и Мэри Эмили (в девичестве Хортон), дочери прославленного военного моряка. В 1865 г., когда МРД было три года, семья покинула расположенный невдалеке от Уингхема в Кенте Гуднистоун (где родился М. Р. Джеймс) и поселилась в деревеньке Грейт Ливермер в Суффолке, рядом с могилой Св. Эдмунда в Бэри Сент-Эдмундс. Ректорий – белый дом под черепичной крышей – стоял на краю Ливермерского парка. Дом этот появится в опубликованной после смерти Джеймса новелле «Виньетка», ведь фоном для большинства его рассказов служит Восточная Англия (Бэрнстоу – это Феликстоу в «Ты свистни…», Альдеборо, где жила его бабушка, под именем Сиборо упоминается в полном нежности «Предупреждении любопытным»).

Четверо детей – Сидней, Герберт (Бэр), Грейс и Монтегю – воспитывались в «атмосфере благочестия» (по словам Сидни Джеймса), что означало утренние и вечерние молитвы, ежедневные псалмы и гимны, изучение Библии и, превыше всего, уважение к идеалам христианства. Тем не менее, такой образ жизни не подавлял: хотя священник истово относился к пасторским обязанностям и превыше всего ставил библейские авторитеты, он не был архиепископом Теобальдом, и Монти провел детство, преисполненное покоя и довольства, под широкими суффолкскими небесами, ни в чем не нуждаясь: умный, чувствительный мальчик, наделенный юмором и живым воображением; общительный, обязательный и на удивление сдержанный.

Раннее и при том основательное христианское образование, оставило, однако, свой след, хотя Монти так и не исполнил самого горячего желания своего отца, который хотел, чтобы тот принял духовный сан (как сделал Сидни, скончавший свои дни архидьяконом в Дадли). Когда ректор обнаружил в 1880-х гг., по его словам, «религиозный анархизм», заключавшийся в отрицании догмы, он заявил, что людей не научили ни во что верить, а потому они запутались в ложных представлениях, и предложил в качестве противоядия «полное воздержание» от «плохо проверенных домыслов», продемонстрировав, таким образом, своеобразный интеллектуальный консерватизм, за который его младшего сына позднее критиковали в Кембридже. Религиозное воспитание также питало воображение Монти. В 1933 г. на проповеди, прочитанной им в Итоне, он вспоминал, как мальчиком трансформировал образы Апокалипсиса в собственную картину Судного Дня: «В детстве я думал, что однажды ночью меня вдруг поднимет с постели громкий звук трубы, тогда я поспешу к окну, выгляну и увижу озаренное огнем расколотое небо, а в следующий миг и я, и все, кто будут в доме, вознесутся и предстанут вместе с бесчисленным множеством других людей пред Судьей, восседающим на троне с раскрытыми гигантскими книгами, и он задаст мне вопросы, согласно тому, что записано в этих книгах – совершил ли я то или это; а затем велит мне занять место – по правую или по левую руку».

Такие незыблемые понятия Ветхого Завета, как ответственность и воздаяние, были знакомы ему с девятилетнего возраста, и в семьдесят один он оставался, по его словам, «столь же уверен, как и всегда, что буду судим за то, что я содеял, и за то, кем я был». И вовсе не удивительно, что тема ответственности за свои поступки пред богом присутствует в его историях о призраках, пусть и настолько преображенная, что включает и явно безвинных персонажей, вроде мистера Раксалла в «Графе Магнусе», и таких несомненно виновных, как Пошвиц в «Необычном молитвеннике» (любопытно, что это единственный у Джеймса персонаж – еврей). Символы воздаяния – безжалостные демоны и разверзнутая адская пасть – завораживали его душу и воображение, так же, как и эсхатология Нового Завета, на которой в значительной степени основаны средневековые видения. Он признавал, что очарование этих вещей, владевшее им всю жизнь, было необычайным (и даже описывал это на языке психоанализа как «комплекс»).

То, каким был мальчик, почти во всех отношениях предвосхищало то, каким он стал, повзрослев. Чрезвычайно рано, – уже в подготовительной школе Темпл-Гроув, поблизости от Ист-Шин, послужившей декорациями, на фоне которых разыгрывается действие «Школьной истории», – он начинает копить редкостные знания, позднее расплывчато названные «учеными отдохновениями»; в их числе темные библейские легенды, история церкви и архитектуры, жития святых («чем больше мучений, тем лучше»). Как и в историях о призраках, главными были подробности. «Ни от чего, – говорил он о своих мальчишеских вылазках в область истории и библеистики, – не испытываешь большего вдохновения, чем когда обнаруживаешь, что у св. Ливинуса был урезан язык и его обезглавили, или что мать Давида звали Нитценет». Из Темпл-Гроув осенью 1876 г. он отправился учиться в Итон, который стал для него «ступицей Вселенной» и оставался таковым на протяжении всей его духовной жизни. В Итоне он почувствовал вкус к сверхъестественному и оккультному и хорошо изучил такие книги, как «Инфернальный словарь» де Планси и «De Nugis Curialium» Вальтера Мапа, где нашел «несколько замечательных историй о призраках, вампирах, лесных нимфах и т. д.». Для итонского «Рэмблера» в 1880 г. он написал эссе, посвященное « ghost story », и рассказ, который, как он утверждал, основывался на документах, хотя скорее всего, был от начала до конца сочинен им самим – возможно, это его первая появившаяся в печати история о призраках. Он с блеском окончил Итон, заработав Ньюкаслскую стипендию, самую высокую итонскую академическую награду, и стипендию для учебы в Кингс-Колледже, одном из колледжей Кембриджа, оправдав, таким образом, не только высокие отцовские чаяния, но и надежды своего итонского наставника Г. Э. Лаксмура, ставшего для него чем-то вроде второго отца. Он остался в Кингсе и прошел путь от студента до ректора, пока в 1918 г. в качестве ректора не вернулся в Итон. Таким образом, практически всю свою взрослую жизнь он провел в пределах двух королевских колледжей, что отразилось в его воспоминаниях «Итон и Кингс» (1926), написанных, дабы «указать причину благодарности, которую я испытываю к королю Генриху VI за два его великих свершения».

Будучи студентом, он получил множество высоких наград, в 1887 г. отметив конец обучения в Кингс-Колледже диссертацией об апокрифическом Апокалипсисе Петра. Еще раньше он предпринял первые попытки приступить к своей грандиозной задаче – каталогизации всех рукописных собраний Кембриджа, это колоссальное предприятие было завершено в 1925-м. Всю жизнь он печатался много и регулярно – обзоры, книги, переводы, монографии, каталоги, статьи – по палеографии, по проблемам изучения библейских и апокрифических преданий, по библиографии, по средневековому искусству, иконографии и древностям вообще. Несмотря на то, что он был ученым, прославившимся далеко за пределами своей страны, все знали, что он доступен для студентов, и многих покорили его обаяние и юмор, то, что теперь называют харизмой. Даже те, кто считал, что он оказывает отрицательное влияние на умы, среди них люди, подобные Натаниэлу Уэдду, наставнику Э. М. Форстера, воздавали ему должное, как воспитателю и стабилизирующей силе, действующей и в колледже, и в университете, где он выступал связующим звеном с лучшими традициями прошлого.

В 1905 г. его избрали ректором Кингс-Колледжа; но должность, которую он получил по заслугам, в определенной степени отдалила его от студентов, загрузив чуждыми ему административными обязанностями. К концу первой мировой войны Кембридж, лишенный молодежи, опустел и с каждым годом делался все печальней из-за неизбежной и невосполнимой потери друзей, подтачивающей силы. Джеймса связывали с Кингсом любовь и верность, но – по собственному признанию – его сердце было отдано Итону. Вернувшись туда в качестве ректора, он почувствовал, что возвратился в родной дом: и когда в 1918 г. в Михайлов День его официально ввели в должность, его старый наставник Лаксмур, присутствовавший на церемонии, приветствовал это возвращение. Необычайно лояльному англиканцу, верному христианским принципам своего викторианского детства, не слишком нравился послевоенный мир. Он не любил Джеймса Джойса, Олдоса Хаксли и современное искусство, не переносил политику (одна из немногих проблем, его волновавшая, – Ирландская автономия, против которой он был решительно настроен). Он так и не женился. Как он заметил в величественном эпилоге «Итона и Кингса», все, что ему было нужно, – это два колледжа короля Генриха. После восемнадцати плодотворных, преисполненных довольства лет, проведенных в Итоне, он тихо скончался 12 июня 1936 г. на квартире ректора Кембриджа, в тот же день, что и его отец, и точно так же в часовне пели «Nunc dimittis».

II

«Верю ли я в призраков? Я готов ознакомиться с фактами и принять их, если они покажутся мне убедительными».

Так, с характерной для него сдержанностью, говорил доктор М. Р. Джеймс, кавалер ордена «За заслуги», ректор Итона и непререкаемый авторитет в области изучения рукописного наследия Западного христианского мира, чья репутация ученого основывалась на огромном трудолюбии и редком таланте отыскивать смысл в сведениях, почерпнутых из разрозненных фрагментов. Хотя тщательный анализ фактов являлся как бы его второй натурой, Джеймс не был готов обсуждать публично аргументы в пользу наличия сверхъестественного или то, на чью сторону в споре о существовании призраков, по его мнению, склоняются весы. Природная осторожность, а заодно нежелание рисковать своим общественным положением – вот причины уклончивости в ответ на банальные вопросы о его историях.

Но у готового беспристрастно рассматривать доказательства существования призраков ученого имелось на сей счет и личное мнение. Голос этого человека – нежно любимого Монти Джейм-са, который обожал пантомимы и писал доджсонианские письма приятельницам-девочкам (получая ответы, адресованные «Доро-гому доктору Яблочный Пирог»), который проглатывал детективы, обожал П. Г. Вудхауса и необык-новенно похоже передразнивал своих друзей и коллег, – можно расслышать во многих эпизодах его историй о призраках. Эта его сторона лишний раз подтверждает необычайную точность знаменитого гамлетовского заме-чания , обращенного к Горацио (к нему отсылает концовка «Дневника мистера Пойнтера»):

В небесах и на земле имеется куда больше вещей,

Чем полагает ваша философия.

Истинный христианин, он неколебимо верил, что человеческие отношения не прерываются смертью безвозвратно. В письме к своему другу Д. МакБрайду, отец которого недавно скончался, Джеймс говорил о своей «глубокой уверенности, что он не отрезан и не отделен от вас неизмеримым расстоянием, а так же, как и при жизни, интересуется вами и вашими делами». Хотя его нисколько не привлекали ни исследование психики, ни спиритизм (он был чрезвычайно доволен, что Дж. Шеридан Ле Фаню, его любимый мастер « ghost story », являлся «решительным противником» «перестукивания с духами»), он был твердо убежден в существовании жизни после смерти и обсуждал этот вопрос со своим скептически настроенным другом Артуром Бенсоном в 1905 г. «( Джеймс) высказал вздорное и ребяческое убеждение, – ядовито записывает Бенсон в своем педантично заполняемом дневнике, – в котором перемешаны научная достоверность с благоприобретенными предрассудками. Он продемонстрировал , что принадлежит к той школе… где утверждение, что они верят, будто нечто случится, означает лишь то, что они будут очень раздосадованы, если этого не произойдет».

Но существуют ли иные способы общения живых и мертвых, кроме «живого интереса», о котором Джеймс говорил МакБрайду? В Итоне в 1881 г. он публично утверждал, что около 10 процентов историй о призраках в своей основе правдивы и отвергаются только потому, что людям не нравится сама мысль, будто подобное происходит. Что до него самого, в частной жизни он был гораздо больше склонен верить в сверхъестественное, чем можно предположить на основании немногих его публичных высказываний. Комментируя в 1891 г., в бытность молодым преподавателем Кингс-Колледжа, для своих родителей легенду, связанную с лесом возле Ливермера, он признавался: «Подобные вещи всегда оставляли у меня ощущение подлинности. Мне бы очень не хотелось провести там ночь, и хвала небесам, если мне не придется идти той дорогой в шесть часов вечера в ноябре» (курсив мой – Майкл Кокс). МРД, кажется, так и не смог полностью освободиться от веры в сверхъестественное. В конце жизни он написал Гвендолен, вдове МакБрайда, – полушутя, но также и наполовину серьезно: «Только что, когда я вернулся в свою комнату, я увидел жабу, которая прыгала по полу… Она ускакала за занавеску возле двери. Вцепится ли она мне в ногу, когда я выйду? И что это предвещает?» То же самое чувство лежит в основе истории, рассказанной Натаниэлом Уэддом, который в течение нескольких лет жил в Кингс-Колледже этажом ниже, непосредственно под комнатами Джеймса. Каждый вечер Уэдд перед тем, как отправиться спать, выбивал свою трубку о камин: «Монти говорил мне, что зачастую, лежа в постели и слыша – тук, тук, тук – он дрожал от ужаса. Он не мог поверить, что это не призрак в соседней комнате, хотя ему было отлично известно происхождение этих звуков». Можно не поверить, будто он «дрожал от ужаса», и, тем не менее, согласиться с Уэддом, что Джеймс, подобно кельтам, чувствовал незримое, чему примером то, как в 1917 г. в два часа утра Джеймс услышал стук в окно, «который, вполне вероятно, производила магнолия, растущая снаружи, а затем в течение нескольких секунд видел, как снова и снова отдергивают оконную занавеску. Я сразу зажег свет и посмотрел, но там никого не было: я ничего не мог понять». Даже великий каталогизатор фактов иногда мог чуть-чуть ослабить защиту, как в том случае, когда он записывает, что читал «ужасающую “ Tableau de l' I nconstance des Mauvais Anges ” де Ланкра, относящуюся к 1612 г., – в основном, признания ведьм, очень тщательно зафиксированные, и, по моему мнению, основанные на большом количестве фактов».

Сочиняя истории о призраках, Джеймс стремился доставить «определенного рода удовольствие» (американская писательница Эдит Уортон назвала это «сладкой дрожью»). Он всегда получал наслаждение, пугая и себя и других. Мальчиком в Итоне, например, он «устраивал “черный сеанс”, то есть рассказывал истории о призраках, и, – вспоминал он, – в качестве рассказчика… снискал немалую популярность». Огромную роль играл социальный контекст его историй. Сноски, библиографические ссылки, фразы на латыни и прочие академические атрибуты – какова бы ни была их роль в английской « ghost story », – нечто большее, чем технические ухищрения, призванные преодолеть недоверие читателя; здесь также присутствует несколько ироническое, порой на грани самоиронии, изображение его самого как ученого и антиквара, – это куда понятнее его первым слушателям, чем более поздним читателям. («Истории антиквария о призраках» имели посвящение «Тем, кто в разное время слушал их»). Более того, в этих историях запечатлен замкнутый и привилегированный мир, где жили Джеймс и многие его друзья, мир, ограниченный в данном случае Кембриджем и Итоном, деревенскими домиками и соборными площадями, музеями, библиотеками и местечками, где проводят отпуск, – постоялыми дворами Восточной Англии, комфортабельными континентальными отелями, деревенскими железнодорожными станциями – то есть тем, с чем этот преподаватель-холостяк постоянно сталкивался на протяжении счастливой четверти столетия перед первой мировой войной.

Первая из его опубликованных историй о призраках, «Альбом каноника Альберика», создана между апрелем 1892 г., когда Джеймс посетил собор Сент-Бертран де Коммингс (где разворачивается действие новеллы), и октябрем 1893-го, когда она была прочитана на 601-м заседании «Общества болтунов», дружеской еженедельной сходке избранных в Кембридже, куда Джеймс вошел еще студентом в 1883 г. и для которого написал несколько сочинений. В начале 1894 г. Джеймс послал новеллу, впоследствии получившую название «Загадочная книга», своему другу Лео Макссу, владельцу и редактору «Нэшнл Ревью», и тот, в конце концов, напечатал ее в марте 1895 г. «Потерянные сердца», впервые увидевшие свет в «Пэлл Мэлл Мэгэзин» в декабре того же года, написаны примерно в то же время, что и «Каноник Альберик» (обе новеллы были прочитаны на заседании Общества в октябре 1893 г.).

Чтения в Обществе совпали с появлением в Кингсе Джеймса МакБрайда, приехавшего из Шрюбери осенью 1893-го. Несмотря на свое неитонское образование, МакБрайд скоро стал своим в чрезвычайно привилегированном окружении Джеймса и на протяжении одиннадцати лет, вплоть до своей преждевременной смерти в 1904 г., был, по-видимому, самым близким другом Монти. МакБрайд несколько раз сопровождал Джеймса во время отпуска в поездках на континент, в том числе в Скандинавию, которая вдохновила Джеймса на создание «Номера 13» и «Графа Магнуса», а МакБрайда на написание «Истории охоты на Тролля», собственноручно им проиллюстрированной. К концу столетия чтение историй о призраках сделалось частью ежегодного ритуала, доставлявшего наслаждение компании близких друзей Джеймса во время Рождества в Кингсе. Компания год от года менялась, но неизменно присутствовали МакБрайд, Лаксмур, Уолтер Морли Флетчер, Э. Г. Суэйн (священник Кингс-Колледжа, писавший « ghost story » в джеймсианской манере), Артур Бенсон, Оуэн Хью Смит (после смерти Джеймса он приобрел несколько его рукописей с историями о призраках) и С. Г. Лаббок, автор биографии Джеймса, увидевшей свет в 1939 г. Новелла зачастую создавалась в «лихорадочной спешке», как вспоминал один из слушателей: «Наконец появлялся из спальни с рукописью в руке Монти, гасил все свечи, кроме одной, рядом с которой садился. Затем в полутьме он начинал читать строки, написанные его почти не поддающимся расшифровке почерком, с большей уверенностью, чем можно предположить».

В начале 1904 г. МакБрайд, изучавший тогда живопись в Слейде, слег с аппендицитом; чтобы скоротать время, он предложил Джеймсу проиллюстрировать некоторые из его историй, готовых для публикации. Джеймс с радостью согласился и прислал список из шести новелл, которые он счел подходящими: «Каноник Альберик», «Меццо-тинто», «Ясень», «Номер 13», «Граф Магнус» и «Ты свистни, тебя не заставлю я ждать…». К началу мая МакБрайд почти завершил несколько рисунков; но в июне, после операции, он скончался, оставив только четыре готовых иллюстрации (по две к «Канонику Альберику» и «Ты свистни…»), две незаконченных к «Графу Магнусу» (интерьер мавзолея Ла Гарди и встреча мистера Раксалла с его преследователями на распутье), и набросок к «Номеру 13». Был также задуман рисунок для «Ясеня», моделью послужило реальное дерево возле «Игманторп Холл» в Йоркшире, дома, принадлежащего семье, в которой родилась Гвендолин, жена МакБрайда.

Сборник «Истории антиквария о призраках», изданный Эдвардом Арнольдом в ноябре 1904 г., создавался Джеймсом по большей части в память МакБрайда. Чтобы дополнить книгу, он включил в нее «Потерянные сердца» (по его признанию, не слишком ему нравившиеся) и написал еще одну новеллу – «Сокровища аббата Томаса», чей сюжет подсказан витражом, который он изучал тем летом в Эшридж Парке в Хартфордшире. Книга не получила широкого отклика и не вызвала особого восторга, но спустя какое-то время Арнольд попросил у Джеймса еще несколько историй и был настолько расположен к нему, что предложил хорошие условия. Сборник «Новые истории антиквария о призраках», включавший семь новелл, появился в 1911 г., за ним в 1919 г. последовал сборник «Тощий призрак и другие» (пять новелл), и «Предупреждение любопытным» (шесть новелл) в 1925-м. Все двадцать шесть рассказов объединены в 1931 г. под названием «Собрание историй о призраках М. Р. Джеймса» и дополнены новеллами «Жил себе человек возле кладбища», «Крысы», «После наступления темноты на игровых площадках» и «Стенающий колодец». Последний написан для итонских бойскаутов и прочитан самим Джеймсом в Уорбэрроу Бей в Дорсете летом 1927 г., в 1928 г. он был издан Робертом Гаторн-Харди и Кирли Ленг в «Милл Хаус Пресс» ограниченным тиражом в 157 экземпляров (семь экземпляров подписаны автором). «Собрание историй о призраках» завершалось новеллой «Истории, что я хотел написать» (впервые увидевшей свет в 1929 г.), где Джеймс кратко охарактеризовал замыслы, которые так и не созрели. Три новеллы в этом сборнике отсутствуют: «Экспери-мент» (1931), «Злокозненность не-одушевленных предметов» (1933) и «Виньетка» (посмертно опуб-ликованная в 1936). <…>

Среди первых восторженных читателей джеймсовских историй Артур Макен, С. М. Эллис (он вместе с Джеймсом участвовал в составлении канонического свода произведений Дж. Шеридана Ле Фаню, мастера «ghost story»), Монтегю Саммерс, Теодор Рузвельт, A. Э. Хаусман и Томас Харди. В 1913 г. Хаусман послал Харди «Истории антиквария о призраках» и «Новые истории антиквария о призраках», особенно рекомендуя «Ты свистни…» и «Графа Магнуса». В благодарственном письме Харди писал, что «две или три из них читались вслух в этом доме <то есть в «Макс Гейт», «Дорчестер»>, и я легко поддался внушенному ими страху, несмотря на предпринятые меры, ибо чтение происходило задолго до отхода ко сну. В их построении много изобретательности, особенно в упоминаемых Вами». Изобретательность повествования – действительно одно из главных достоинств Джеймса – подтверждает новизну его подхода к литературной форме, которая к 1904 г. в основном определилась. Уже в первом сборнике характерный для Джеймса метод повествования отлично разработан и умело применен. В «Канонике Альберике», например, важнейшие черты характера Деннистоуна обозначены лишь несколькими, однако, умелыми штрихами вроде вскользь отпущенного замечания о том, что он, человек из хорошего общества, делает вид, будто не видит пламенной мольбы ризничего, обращенной к изображению Cв. Бернарда (Деннистоун – автор не дал ему никакого имени – надменно называет это изображение «мазней»): несомненно, ему неприятно и демонстрировать собственные эмоции и видеть подобные промахи у других. Хотя порой и он испытывает глубочайший ужас, основы «северного британского характера» незыблемы: «я не предполагал, что они встанут мне так дорого», – отмечает он, готовясь к мессе, которую надо отслужить для успокоения души беспринципного каноника Альберика.

Кроме того, читателю, чье внимание в лучших новеллах Джеймса, как правило, сразу привлекает атмосфера, читателю, пытающемуся разгадать замысел автора, легко проглядеть почти незаметную смену точек зрения в повествовании. Повествователь/автор – поскольку здесь практически нет разницы между ними – дистанцирован и от действия, и от его участников: именно он показывает рисунок, изображающий демона, на лекции по морфологии, описание рисунка также принадлежит повествователю, а не Деннистоуну. Но в кульминационный момент короткий абзац на мгновение ставит читателя на место Деннистоуна; прошлое напряжение сменяется настоящим, когда мы его глазами видим таящий угрозу предмет возле его левого локтя. Потом мы замечаем, как меняется точка зрения, инициатива опять переходит к рассказчику: «Нижняя челюсть его была узкой – как бы мне охарактеризовать ее? – плоской, будто у зверя…». Хотя Джеймс всегда решительно отрицал, что его истории есть нечто большее, нежели плоды досуга, подобный контроль над динамикой повествования свидетельствует о врожденном мастерстве.

III

«Каноник Альберик» во многом самая выразительная история о призраках М. Р. Джеймса. Здесь, как и всюду, Джеймс эффектно и с большим искусством изображает – не без присущего ему юмора – внезапное открытие чуждого порядка вещей, абсолютно злонамеренное Потустороннее, связанное с нашим миром загадочной и опасной логикой: случайное слово, необдуманный поступок, любопытство или просто пребывание не в том месте не в то время, – все это может заставить ловушку сработать. Подобной тематической связности сопутствует планомерный, едва ли не типично технический подход: «Позвольте, в таком случае, представить действующих лиц самым обычным образом; давайте взглянем на них, покуда они занимаются своим привычным делом, не тревожимые предчувствиями, удовлетворенные тем, что их окружает; и дадим зловещей твари просунуть голову в это спокойное окружение, сначала едва заметно, затем более настоятельно, пока она не захватит все место действия».

В «Канонике Альберике» Джеймс снова эффектно использует специальные научные знания, создавая убедительные детали фона, которые соединяют явно невозможное с очевидными фактами, в результате чего рождается стиль, узнаваемый с первого взгляда. Хотя документы и антикварные аксессуары до некоторой степени применялись и прежде, Джеймса можно назвать изобретателем нового способа повествования в английской «ghost story». Это было для него вполне естественным: еще школьником в Итоне он использовал свои профессиональные познания для безобидного обмана (однажды он подделал карту «шестнадцатого века» с указаниями, где спрятано золото, которая, как он утверждал, ввела в заблуждение и его наставника, и Главу Колледжа), кроме того, его дар имитатора продемонстрирован в статьях, написанных для «Хроники Итонского Колледжа» (среди прочего, фрагменты, якобы извлеченные из дневника итонца пятнадцатого века).

Сам Деннистоун – типичный главный герой новелл М. Р. Джеймса – это холостяк-ученый, материально ни от кого не зависящий, чье «обычное занятие» – углубленное изучение истории и древностей. Таков мистер Вильямс в «Меццо-тинто», занятый поиском экспонатов для собрания топографической живописи Музея Эшли; однако, «даже собрание, столь домашнее и знакомое, как это, может иметь свои тайны, и с одной из них неожиданно столкнулся мистер Вильямс». Мистер Вильямс – всего лишь пассивный свидетель сверхъестественного происшествия и спокойно переживает подобный опыт. Мистер Раксалл в «Графе Магнусе» менее удачлив. Раксалл – высокообразованный преподаватель Брейзноза в Оксфорде, интеллектуал, чьим единственным изъяном – вполне простительным для путешественника, как замечает рассказчик, – является излишняя любознательность. Его судьба предопределена тем, что он выразил вроде бы вполне тривиальное желание увидеть давно почившего графа Магнуса. Однажды высказанное, желание исполняется. С другой стороны, недостатком профессора Паркинса в новелле «Ты свистни, тебя не заставлю я ждать…» является не чрезмерное стремление к знаниям, а скептицизм. Паркинс – превосходный игрок в гольф (отнюдь не тем, по мнению Джеймса, следует гордиться), точный в формулировках современный саддукей, не понимающий юмора, презирающий «интерес к старине». Подобно мистеру Вильямсу, ему удалось остаться в живых после того, что с ним произошло, хотя он буквально лицом к лицу столкнулся с одним из самых знаменитых носителей возмездия у Джеймса.

«Сокровища аббата Томаса», заключительная новелла первого сборника, смело начинается с целой страницы, написанной по-латыни, и содержит элементы «холмсианского» детективного рассказа, показывающие, как изобретательно мистер Сомертон, священник, интересующийся стариной, разгадал загадку, которая привела его к сокровищу, спрятанному в шестнадцатом столетии нечестивым аббатом Томасом. Подобно Паркинсу, он игнорирует предупреждение (« Gare a qui lа touche » – «берегись, кого коснется») и после этого поворотного пункта мы ожидаем самого худшего. Мистера Сомертона в стейнфилдском колодце ждет поистине кошмарная встреча с тем, что, строго говоря, нельзя считать призраком (то же самое справедливо для некоторых других созданных Джеймсом существ), но это отсутствие определенности только усиливает потрясение и отвращение, пережитые Сомертоном: «Я ощущал ужасающий запах гниения, и нечто вроде холодного лица прижалось к моему собственному лицу, медленно проскользило по его поверхности…». Читатель пост-фрейдовской эпохи решит, что этот внушающий отвращение момент близости, возможно, указывает на боязнь сексуального контакта у самого Джеймса; в любом случае, это один из наиболее тревожных эпизодов в его беллетристике, сопоставимый только с разворошенной кроватью мистера Даннинга в новелле «Подброшенные руны», единственным местом, где ему следовало бы чувствовать себя в безопасности.

В мире антикваров, нарисованном М. Р. Джеймсом, в качестве причин, по которым пробуждаются страсти, выступают не отношения между людьми, даже не деньги или власть, а интеллектуальные интересы и открытия. Деннистоун здесь типичен: «Внезапно возродились лелеемые Деннистоуном мечты о бесценных рукописях, обнаруженных в захолустных уголках Франции…». То же самое необычное удовольствие разделяют мистер Сомертон, мистер Андерсон в «Номере 13», Пакстон в «Предупреждении любопытным»; даже ученый-дилетант мистер Хамфриз в «Мистере Хамфризе и его наследстве» предвкушает «восхитительное занятие на всю зиму» – составление « catalogue raisonne» . Женщины редко фигурируют в новеллах Джеймса, поскольку это мир, где не существует вожделения. Дочь ризничего в «Канонике Альберике» всего-навсего «довольно привлекательная девушка», тогда как брак, изображенный в «Розарии», в понимании мадам Анстратер – разновидность мелкой домашней тирании, в понимании ее мужа – бесконечное пребывание на поле для гольфа. Гаррет в «Трактате Миддот» действительно испытывает сексуальное влечение, но это не оказывает заметного влияния на ход событий в новелле. Только трагически насмешливое предложение руки Энн Кларк в «Мартиновом подворье» («Новые истории антиквария о призраках», 1911) – одной из немногих новелл, действие которой разыгрывается на определенном историческом фоне (это единственная зарисовка Государственного Суда конца семнадцатого столетия), имеет сексуальный подтекст; и здесь, что необычно для Джеймса, женщина, ставшая призраком, в той же степени жертва, что и ее воображаемый возлюбленный и убийца Джордж Мартин, приговоренный к виселице суровым судьей Джеффриесом. Джеймс связывал вожделение с излишними физиологическими подробностями, считая: это то, чего следует избегать авторам историй о призраках: «Умалчивание, может быть, и более древняя доктрина, чем проповедь, – писал он, – тем не менее, я уверен, что с точки зрения искусства это одно и то же... секс достаточно утомителен и в романах; а в “ghost story” я его не приемлю даже в качестве подоплеки».

Бесполость беллетристики Джеймса отсылает к социальной структуре, которая не сталкивалась ни с разрушением, ни с напряженностью. Его персонажи действуют в мире, которому ничто не угрожает до той поры, пока не высунется голова «зловещей твари». Преобладающий порядок и традиция, наряду с социальными различиями, выражаются при помощи нормативного языка и отклонений от нормы, принимаемых, как нечто само собой разумеющееся. Хотя отношение Джеймса к второстепенным персонажам – слугам, экономкам, садовникам, торговцам, автобусным кондукторам и всякого рода фактотумам – в наше время может показаться слегка покровительственным, его восхищение силой простонародной речи было искренним и очевидным, вспомним хотя бы говорливого мистера Купера в «Мистере Хамфризе и его наследстве» или замечательный рассказ мистера Ворби в «Эпизоде из истории собора».

Однако не люди, а дома и пейзажи стоят в центре прозы Джеймса. (Местности, сказал он как-то, «преисполнены возможностей»). Именно пейзаж положен в основу редкого лирического пассажа, тщательно выписанного в «Канонике Альберике»: «Настало время звонить “Ангелус”: несколько рывков за неподатливую веревку, и огромный колокол “Бертран” высоко на башне начал говорить, голос его качнулся меж сосен и отправился дальше в долины, гремевшие горными потоками, сзывая здешних обитателей на эти одинокие холмы, чтобы вспомнить и повторить Приветствие Ангела той, кто зовется Благословенной средь жен».

В «Соседской меже» пейзаж вновь преображает описание в раздумье: «Солнце садилось за холмом, и свет ушел от полей, и когда часы на церковной башне пробили семь, я не думал больше о добрых спелых часах вечернего отдыха, о запахе цветов и леса в предвечернем воздухе… но вместо этого на меня нахлынули видения пыльных лучей, и шевелящихся пауков, и диких сов в башне, и лежащих в ее подножии забытых могил и их отвратительного содержимого, и стремительного Времени, и всего, что отнято у моей жизни».

Пейзаж, ставший фоном в историях Джеймса, – это маленькие загородные домики (зачастую Восточная Англия), которые он так любил. Не кто иной, как М. Р. Джеймс in propria persona, пишет в первом абзаце «Ясеня» (1904): «…серая изгородь расщепленного дуба, благородные деревья, болота с зарослями тростника и линия отдаленного леса. Я также люблю портик с колоннами… внутренний зал… люблю библиотеку, где можно встретить все что угодно – от Псалтыри тринадцатого века до Шекспира in quarto… я хотел бы жить в одном из тех домов, иметь достаточно средств, чтобы содержать его и радовать моих друзей его простотой».

Неотвратимость воздаяния, ощущение живого присутствия прошлого рождают в новеллах Джеймса тональность и перипетии, которые с лихвой окупают время от времени встречающуюся одномерность и стереотипность его персонажей. Для автора куда важнее атмосфера и драматизм, чем тонкая прорисовка характеров, поскольку мы должны чувствовать – в главных героях нет ничего такого, что бы делало их объектами насилия со стороны сверхъестественного.

Мистер Сомертон в «Сокровищах аббата Томаса» грустно заметил: «Разве не такое искушение испытал бы любой человек… на моем месте?» В вымышленном мире Джеймса мы, как предполагается, ощущаем причудливость сверхъестественной злобы и понимаем, что существуют законы, о которых мы не имеем ни малейшего представления, – граница отмечена молитвенником или камнем, который не должен быть перемещен, свистом, который не должен прозвучать, желанием, которое нельзя выразить вслух, короной, которую нельзя выкапывать. Хотя нам демонстрируют наказанных по заслугам злодеев, таких как Карсвелл или Джон Элдред, многие из героев Джеймса всего лишь сбитые с толку жертвы, и самый недоумевающий из них – мистер Раксалл: «Его постоянный вопль – “Что же я наделал?”... Что еще ему остается, кроме того, как запереть двери и взмолиться Богу?»

Сами «призраки» различны по форме, но общее для них – враждебность и ощутимость. Все они доступны органам чувств. Особенно Джеймсу удается передать ужас прикосновения: «…он сунул руку под подушку: только рука в хорошо знакомый укромный уголок не добралась. То, чего он коснулся, было, по его уверениям, зубастым ртом, обросшим волосами, и, как он утверждал, отнюдь не ртом человека» («Подброшенные руны»).

«Я положил руку на одну из резных фигур… дерево казалось холодным и мягким, будто мокрое полотно («Хор Барчестерского собора»).

Умение Джеймса использовать естественные источники отвращения продемонстрировано в блестяще выстроенной кульминации «Мистера Хамфриза и его наследства». К этому надо прибавить острый глаз, легко подмечающий выразительную деталь, в результате чего призраки внушают такой трепет: «Это не было маской. Это было лицо – большое, гладкое и розовое. Она помнит крошечные капли пота, выступившие на лбу; помнит чисто выбритые скулы, закрытые глаза. Она помнит также, с отчетливостью, делающей воспоминание непереносимым, что рот был разверст и под верхней губой торчал единственный зуб» («Розарий»).

И хотя лишь немногие из носителей ненасытного зла у Джеймса имеют явно литературное происхождение, он повлиял на развитие художественной формы, которая к 1895 г., когда в печати появились первые его новеллы, в значительной степени устоялась. Мы сталкиваемся с призраками у Гомера, у Чосера, в балладах, в шекспировской трагедии и трагедии времен короля Якова I ; нам также знакомы мелодраматические привидения готического романа. Но только в 1820-ые гг. литературная « ghost story » стала вызревать, превращаясь в подлинное искусство, начало чему положил сэр Вальтер Скотт «Рассказом слепого странника Вилли» (в романе «Редгонтлет», 1824) и «Комнатой с гобеленами» (из «Подарка на память», 1829). Спустя десятилетие в «Дублинском Университетском Журнале» появились первые истории о призраках Джозефа Шеридана Ле Фаню (1814–1873). По мнению Джеймса (а мнение его достаточно весомо), все лучшие « ghost story », написанные по-английски, принадлежат Ле Фаню, который больше других преуспел в создании «атмосферы мистического ужаса». Джеймс отмечал у Ле Фаню необходимость задавать темп « ghost story »: «Постепенное удаление одного защитника за другим, смутное предчувствие жертвой того, что должно произойти, со временем переходящее в уверенность – это вещи, которые, как правило, усиливают тревожное напряжение». Также он отметил эффект «неистолкованных намеков»: «Читателю никогда не открывают целиком весь замысел, на котором основывается любая из историй (Ле Фаню) о призраках, но здесь Ле Фаню похож на многих своих предшественников. Вы понимаете, что исчерпывающее объяснение он даст, только если захочет это сделать». Самый совершенный из «неистолкованных намеков» встречается в рассказе Ле Фаню «Давний знакомый» (впервые издан в 1851 г. под названием «Свидетель»); это произведение Джеймс ценил очень высоко. Подобно профессору Паркинсу в «Ты свистни…», капитан Бартон поначалу «совершенно не верит в то, что обычно зовут “вмешательством сверхъестественного”»; но на собственном опыте он убеждается: «за пределами этого мира действительно существует духовный мир – система, работающая благодаря милости, как правило, скрытой от нас, – система, которая может быть и которая иногда – отчасти чудовищно – являет себя. Я уверен – я знаю... что существует Бог – ужасный Бог – и что воздаяние следует за провинностью, путями самыми таинственными и величественными – при помощи сил самых ужасных и необъяснимых...».

Мы, возможно, смогли бы отыскать некую сходную конструкцию и в новеллах Джеймса, но ни единая из его жертв не испытывает примечательной уверенности капитана Бартона. Комментарии рассказчика относительно последствий злоключений Паркинса в гостинице «Глобус» сводятся лишь к тому, что «мнение профессора о некоторых вещах не столь категорично, как прежде». Даже более, чем у Ле Фаню, сила умолчания, характерная особенность многих традиционных баллад со сверхъестественными мотивами, заметна во всех сочинениях Джеймса, причем разрыв между действием и его последствиями никогда не бывает в достаточной степени преодолен. «Прочитав множество историй о призраках, – заключает он, – я убедился, что наибольших успехов добились авторы, которые могут заставить нас вообразить определенное время и место и дать немало запоминающихся деталей, но которые, едва наступит кульминация, позволяют нам пребывать в некотором неведении насчет работы их машинерии».

Хотя Джеймс в своих новеллах отдает должное тому острому удовольствию, которое он много лет испытывал от чтения Ле Фаню (он говорил, что сбился со счета, сколько раз перечитывал «Дом у кладбища»), в новеллах его не найти следов явного подражания как сюжетам, так и трактовкам этих сюжетов Ле Фаню. На первый взгляд, новеллы Джеймса, более тщательно выстроенные, чем у Ле Фаню, в действительности, более аморфны по смыслу. Их общий эффект как бы демонстрирует неизбывное смятение их создателя, который то прибегает к юмору, то хватается за спасительный якорь исторической детали, то становится в позу беспристрастного повествователя. Согласно мысли Джеймса, высказанной им в предисловии к сборнику 1931 г., лишь один конфликт в его новеллах вырос из его собственного опыта (в «Ты свистни…»). Но, возможно, на самом деле «Виньетка», его последняя новелла о призраках, действие которой происходит в Ливермере, а повествование ведется, что нетипично для Джеймса, от первого лица, отсылает к другому необъяснимому происшествию, случившемуся во времена его детства, что (как сказано там) «многие годы могуче властвовало над моим воображением» и сделало невозможным скептическое отношение к сверхъестественному у взрослого (независимо от того, как он высказывался публично). Опыт, который, если заимствовать выражение из «Соседской межи», он не мог ни истолковать, ни вписать в схему своей жизни. Хотя «Виньетку» не следует воспринимать в плане автобиографическом, ее тональность разительно отличается от тональности любой другой новеллы Джеймса, к тому же в ней присутствует сильный субъективный элемент – дело не только в реальном фоне, на котором разворачивается действие, но и в особой исповедальной интонации этого произведения (соответствующего определенному этапу его жизни). Повествователь отмечает: «То, что я расстроился из-за увиденного мной, наверное, казалось вполне естественным, но я твердо уверен, что справился со всеми попытками описать это». Такое умолчание полностью соответствует нежеланию Джеймса помещать свою несомненную увлеченность сверхъестественным в личный контекст. В этом также слышится отзвук психологической правды, поскольку в «Крысах» еще один из рассказчиков Джеймса заметил: «У меня не было опытов того рода, что называют сверхъестественным, или сверхнатуральным, или сверхфизическим, но, хотя я прекрасно знал, что вскоре мне придется заговорить об этом, я нисколько к этому не стремился; и, кажется, где-то читал, что это обычное дело». С другой стороны, «Виньетка» есть не что иное, как приукрашивание того, что Джеймс указывал в качестве несомненного источника своего интереса к призракам: картонное Привидение в кукольных наборах с Панчем и Джуди – «высокая фигура, одетая в белое, с противоестественно длинной и узкой головой... зловещего вида. На этом основывается мое видение призрака, и в течение долгих лет это проникало в мои сны».

Как бы то ни было, мы читаем истории о призраках М. Р. Джеймса – и любую другую достойную упоминания « ghost story » – не ради биографических откровений или исследования тайн жизни и смерти, а для того, чтобы получить «особого рода удовольствие», которое испытывал и сам Джеймс. Даже если мы не напуганы этими историями (а некоторые отнюдь не напуганы), здесь есть многое, чем можно восхищаться и наслаждаться: изобретательность и мягкий юмор, уравновешивающие друг друга рационализм и человеческий разум, насыщенные аллюзиями тексты, западающие в память декорации и обстоятельства. Метод Джеймса, заключающийся в создании убедительной действительности, куда может вторгнуться сверхъестественное, обладает особым обаянием и вдохновил многих на писание антикварных историй о призраках, начиная с его коллеги по Кингсу Эдмунда Гилла Суэйна, чей сборник «Рассказы о Призраке Мельничного Жернова» (посвященный Джеймсу) появился в 1912 г.. В 1919 г. Артур Грей, Мастер кембриджского Колледжа Иисуса, попробовал сочинять новеллы в духе Джеймса, в результате появились «Скучноватые рассказики о Гранте и волшебстве», а в 1940-е гг. увидели свет два сборника (оба связанные с Кингсом), продолжившие джеймсианскую традицию: «Девять призраков» Р. Г. Малдена (1943, хотя самая первая история появилась еще в 1912-м) и «Алебастровая рука» (1949) A. Н. Л. Мунби с посвящением Джеймсу на латыни. Но эти книги – верхушка большого айсберга, ибо М. Р. Джеймс, по всей видимости, вызвал к жизни больше подражателей, чем любой другой автор историй о призраках, писавший на английском языке.

Английская « ghost story » – мощный и разнообразный жанр, заслуживающий куда большего внимания критики, чем то, которое уделяется ему в настоящее время. К счастью, никогда не было недостатка в восторженных читателях, для них новеллы М. Р. Джеймса остаются столь же интересными и невероятно вероятными, как и всегда. Секрет их успеха равно и очевиден и необъясним; но, возможно, четверостишие У. Ф. Харви (он и сам является достойным мастером « ghost story ») близко к тому определению, которое столь необходимо:

Сказать ли, что ужасно пугает всякий раз,
Пишу ли я, читаю о призраках рассказ,
Не разные детали: запрет, проклятье, месть,
Но искренняя вера, что так оно и есть.

Перевод с английского Марины Красновой