М. Р. Джеймс

ПОДБРОШЕННЫЕ РУНЫ

Перевод с английского и примечания Марины Красновой

15 апреля, 190_

Сэр,

Советом ______ Ассоциации на меня возложена обязанность вернуть Вам тезисы доклада на тему «Истинность алхимии», с которым Вы столь любезно предложили выступить на нашем ближайшем собрании, и сообщить Вам, что Совет не видит возможности включить его в повестку дня.

Искренне Ваш,

Секретарь ____.

18 апреля

Сэр,

вынужден сообщить Вам, что, к сожалению, род моих занятий не позволяет мне встретиться с Вами, дабы обсудить тему предложенного Вами доклада. К тому же наш устав не допускает обсуждение Вами этого вопроса с Комитетом нашего Совета, как это было Вами предложено. Позвольте заверить Вас в том, что присланные Вами тезисы были рассмотрены самым тщательным образом и отклонены только после представления на суд самого компетентного специалиста. Никакие личные мотивы (едва ли есть необходимость это подчеркивать) не могли повлиять на решение Совета ни в малейшей степени.

Вверяю Вам (ut supra *).

20 апреля

Секретарь _____ Ассоциации с глубоким почтением извещает мистера Карсвелла, что сообщить ему имя лица либо нескольких лиц, которым могли быть предложены на рассмотрение тезисы его доклада, не представляется никакой возможности и, кроме того, желает поставить в известность, что он не может принять на себя обязанность отвечать на какие бы то ни было последующие письма относительно этого вопроса.

«А кто такой этот мистер Карсвелл?» – спросила жена Секретаря. Она заглянула в кабинет и (что, может быть, и достойно осуждения), подхватила последнее из трех писем, которое только что принесла машинистка.

«Видишь ли, моя дорогая, в данный момент мистер Карсвелл – донельзя разгневанный человек. Что же до остального, мне мало о нем известно, разве только то, что он богат, живет в Лаффордском Аббатстве, в Уорикшире, по-видимому, занимается алхимией и желает заявить об этом во всеуслышанье; вот, должно быть, и все – за исключением того, что мне не хотелось бы повстречаться с ним в ближайшие неделю-две. А теперь, если ты готова отправиться дальше, прошу».

«Что же ты сделал такого, что он так рассердился?» – спросила миссис Секретарь.

«Ничего особенного, моя дорогая, ничего особенного: он представил тезисы доклада, с которым хотел бы выступить на следующем заседании, а мы отдали их на рецензию Эдварду Даннингу – единственному, по всей вероятности, человеку в Англии, который разбирается в подобных вещах, – он сказал, что рукопись попросту безнадежна, потому мы ее и отклонили. С тех пор Карсвелл засыпает меня письмами. Последнее, что он хотел, – узнать имя того, кто рецензировал его вздор; ты видела мой ответ по этому поводу. Но, ради бога, никому об этом не говори».

«Ну, конечно, нет. Разве я когда-нибудь делала что-то подобное? Хотя я искренне надеюсь, он не узнает, что это был бедный мистер Даннинг».

«Бедный мистер Даннинг? Не понимаю, почему ты его так называешь; он необыкновенно счастливый человек, этот Даннинг. Множество хобби, уютный дом, полностью распоряжается собственным временем».

«Я имею в виду лишь то, что мне будет жаль, если тот человек узнает его имя и станет доставлять ему хлопоты».

«О, да! Разумеется. Осмелюсь утверждать, именно тогда его и можно будет назвать “бедный мистер Даннинг”».

Друзья, чей дом навестили Секретарь с женой после обеда, были родом из Уорикшира. Поэтому миссис Секретарь тут же вознамерилась как бы невзначай расспросить их о мистере Карсвелле. Но ей не пришлось тратить силы, подводя разговор к избранному предмету, поскольку хозяйка вскоре сказала хозяину: «Сегодня утром я видела Лаффордского Аббата». Хозяин присвистнул: «Да ну? Ума не приложу, что привело его в город!» «Кто его знает; когда я проезжала мимо, он выходил из ворот Британского Музея». Вполне естественно, миссис Секретарь вынуждена была спросить, идет ли речь о настоящем аббате. «О, нет, моя дорогая: просто наш деревенский сосед, купивший несколько лет назад Лаффордское Аббатство. На самом деле его зовут Карсвелл». «Он ваш друг?» – спросил мистер Секретарь, украдкой подмигивая жене. Вопрос этот вызвал прилив красноречия. По-настоящему про мистера Карсвелла сказать было нечего. Никто не знал, чем он занимается. Его слуги были настоящим сбродом; он выдумал собственную новую религию, и неизвестно, какие ужасные обряды он отправляет; его чрезвычайно легко было оскорбить, но он никогда и никого не прощал. У него отвратительное лицо (дама на этом очень настаивала, муж ее слабо возражал); он не совершил ни единого доброго поступка; и влияние, которое он оказывал, неизменно было пагубным.

«Дорогая, будь хоть чуточку справедлива к бедняге, – прервал ее муж. – Ты забываешь о представлении, которое он устроил для школьников». «И верно, забыла! Но рада, что ты напомнил, потому что оно дает понятие об этом человеке. Послушайте, Флоренс. В первую же зиму, когда он поселился в Лаффорде, наш замечательный сосед написал священнику своего прихода (хотя это не наш священник, мы его прекрасно знаем), и предложил показать школьникам несколько картинок при помощи волшебного фонаря. Он сказал, что у него есть парочка новых, которые, как ему кажется, их заинтересуют. Конечно, священник был слегка удивлен, поскольку мистер Карсвелл не скрывал, что не питает к детям особой симпатии: жаловался на то, что они вторгаются в его владения, и что-то еще в том же роде; но, разумеется, священник принял его предложение; условились о вечере, и наш друг отправился лично убедиться, что все идет благополучно. Он сказал, что никогда и ни по какому поводу так не благодарил небеса, как за то, что там не довелось присутствовать его собственным детям: и вправду, они были на детском балу в нашем доме. Ибо совершенно ясно, что мистер Карсвелл намеревался до смерти напугать бедных деревенских детишек, я в этом убеждена, и если бы ему позволили продолжать, он так бы и сделал. Начал он со сравнительно безобидных вещей. Например, там была Красная Шапочка, но даже здесь, как уверял мистер Фаррер, волк был настолько ужасен, что ребятишек помладше пришлось увести. К тому же звук, с которого начинался рассказ мистера Карсвелла, напоминал, по словам мистера Фаррера, отдаленный волчий вой, и ничего отвратительней он в жизни не слышал. Все показанные им картинки, сказал мистер Фаррер, были выполнены очень искусно, с абсолютным правдоподобием; где он их приобрел или каким образом изготовил, священник не мог даже вообразить. По мере того, как сеанс продолжался, истории делались все страшнее, и дети были так наэлектризованы, что воцарилась мертвая тишина. Наконец он показал серию о том, как маленький мальчик вечером пробирается через его собственный парк, я говорю о Лаффорде. Любой ребенок из находившихся в комнате мог узнать на картинках это место. Однако за бедным мальчиком кралась, а потом и гналась ужасная подскакивающая тварь в белом, она поначалу пряталась среди деревьев, но постепенно появлялась все более и более явно, в конце концов, она его настигла и то ли разорвала на куски, то ли уничтожила каким-то иным способом. Мистер Фаррер сказал, что после она явилась ему в самом жутком кошмаре, какой он только мог припомнить, а о том, как она должна была подействовать на детей, он боится и подумать. Конечно, это было уже чересчур, и он очень резко заявил мистеру Карсвелу, что больше так продолжаться не может. Все, что тот ответил: “Так вы думаете, настало время завершить наш небольшой сеанс и отправить их по домам, в кроватки? Превосходно !” И, представьте себе, затем он вставил другую пластинку, изображавшую огромное скопление змей, сороконожек и отвратительных крылатых тварей, и каким-то образом сделал так, что казалось – они покинули картинку и находятся среди зрителей; это сопровождалось загадочным сухим шорохом, который почти свел ребятишек с ума, и, разумеется, они обратились в паническое бегство. Выбираясь из комнаты, очень многие получили ушибы и ссадины, и я уверена, никто из них той ночью глаз не сомкнул. После этого в деревне разразился самый отвратительный скандал. Конечно, матери добрую часть вины возложили на бедного мистера Фаррера, и если бы отцы детей смогли проникнуть через ворота, полагаю, они побили бы все окна в Аббатстве. Вот таков мистер Карсвелл, этот Лаффордский Аббат, моя дорогая, можете себе представить, как мы жаждем общения с ним ».

«Да, я думаю, у него имеются все задатки выдающегося преступника, у этого Карсвелла, – сказал хозяин. – Следует пожалеть любого, кто заглядывал в его чудовищные книги».

«Это тот человек, или я что-то путаю, – спросил Секретарь (который уже несколько минут морщил лоб, словно пытаясь нечто припомнить), – это тот человек, что опубликовал “Историю колдовства” некоторое время тому назад – лет десять или чуть больше?»

«Да, это он, а вы знакомы с рецензиями на его книгу?»

«Конечно, знаком; если говорить точнее, я знавал автора самой язвительной из них; как и вы, Джон Харрингтон был в Иоанне одновременно с нами, вы должны его помнить».

«О, да, действительно, прекрасно помню, хотя, кажется, ни разу не слышал о нем с того момента, как окончил университет, и до того дня, когда прочитал отчет о расследовании по его делу».

«Расследование? – переспросила одна из дам. – А что с ним случилось?»

«Случилось то, что он упал с дерева и свернул себе шею. Но главная загадка, что могло его заставить туда забраться. Это было темное дело, должен заметить. Человек отнюдь не атлетического сложения, верно? причем, и склонностей к эксцентрике за ним не замечалось – поздним вечером по деревенской тропинке возвращается к себе домой – никаких бродяг в окрестностях нет – и внезапно он бросается бежать, как сумасшедший, теряет шляпу и трость и, наконец, карабкается на дерево – почти неприступное дерево – в живой изгороди; сухая ветка подламывается, он падает вместе с ней и сворачивает себе шею. Там его и нашли на следующее утро, причем лицо его выражало столь неподдельный ужас, что и вообразить нельзя. Разумеется, совершенно ясно, что его кто-то преследовал, и поговаривали об одичавших собаках или хищниках, сбежавших из зверинца; но ничего выяснить не удалось. Это было в восемьдесят девятом, и мне кажется, его брат Генри (которого я хорошо знаю по Кембриджу, а вы , возможно, и нет) с тех самых пор пытается найти разгадку. Он настаивает, конечно, что имел место какой-то злой умысел; я, однако, так не думаю. Трудно предположить, в чем тот заключался».

Спустя некоторое время разговор перешел к «Истории колдовства». «Вы когда-нибудь в нее заглядывали?» – спросил хозяин.

«Да, заглядывал, – сказал Секретарь. – Даже более того, я ее прочел».

«Так ли это плохо, как говорят?»

«В смысле стиля и формы совсем безнадежно. Все претензии к ней вполне обоснованы. Но, кроме того, это зловещая книга. Сочинитель верит в каждое свое слово, и я бы очень ошибался, считая, что он не опробовал большую часть предложенных им рецептов».

«Да, я помню только рецензию Харрингтона на нее и должен заметить, будь я автором, такой отзыв здорово поумерил бы мои литературные амбиции. После этого я бы вряд ли уже оправился».

«В данном случае это не возымело подобного эффекта. Ну, ладно, уже половина четвертого, мне нужно идти».

По дороге домой жена Секретаря сказала: «Надеюсь, этот ужасный человек не узнает, что мистер Даннинг причастен к отклонению его доклада». «Не думаю, что вероятность этого велика, – сказал Секретарь. – Даннинг не станет об этом упоминать, ведь подобные вопросы конфиденциальны, и ни один из нас не сделает этого по той же причине. Карсвелл не узнает его имени, поскольку Даннинг еще ничего не опубликовал на данную тему. Единственная опасность, если Карсвелл надумает поговорить со служащими Британского Музея и спросит, кто имеет обыкновение читать алхимические манускрипты. Я не могу просто так запретить им упоминать Даннинга, верно? Это тут же вызовет разговоры. Но будем надеяться, от подобного он избавлен».

Мистер Карсвелл, однако, был сообразительным человеком.

Это относится больше к прологу. В конце той же недели мистер Эдвард Даннинг вечером возвращался из Британского Музея, где он занимался своими исследованиями, в комфортабельный дом в пригороде, где он жил в уединении, под опекой двух превосходных женщин, которые давно у него работали. И, кстати, нечего добавить к тому его описанию, которое мы уже слышали. Давайте лучше последуем за ним, пока он спокойно направляется домой.

Поезд доставил его за милю-две от дома, а электрический трамвай провез еще одну остановку. От того места, где заканчивалась трамвайная линия, до парадной двери его дома было не более трехсот ярдов. Он достаточно начитался перед тем, как сесть в вагон, да, признаться, и освещение в трамваях не таково, чтобы читать что-либо кроме рекламы на стеклах рядом с сидением. Вполне естественно, что рекламные объявления на этой трамвайной линии были предметом его частого созерцания, и за вычетом блестящих и жарких дебатов между мистером Лэмплоу и знаменитым К. С. по поводу «Антипиретической соли», вероятно, ни единое из них не давало какого-либо простора для фантазии. Нет, я не прав: в самом дальнем от него углу вагона имелось одно объявление, которое показалось ему незнакомым. Синие буквы на желтом фоне; однако, все, что удалось прочитать, было имя – Джон Харрингтон – и нечто вроде даты. Дальнейшее изучение вряд ли могло представлять для него хоть какой-нибудь интерес; но, как бы там ни было, когда вагон опустел, у него достало любопытства, чтобы двигаться по скамье, пока он не смог разобрать написанное. Он почувствовал, что до некоторой степени вознагражден за хлопоты: объявление оказалось необычным . Оно гласило: «Памяти Джона Харрингтона, Ч.О.И. “Лавры”, Эшбрук. Умер сент. 18, 1889. Ему было отпущено три месяца».

Вагон остановился. Мистера Даннинга, разглядывающего синие буквы на желтом фоне, вернул к действительности оклик кондуктора. «Прошу прощения, – сказал Даннинг, – я изучал это объявление – не правда ли, оно чрезвычайно странное?» Кондуктор медленно прочел объявление. «Голову даю, – заявил он, – никогда не видал его прежде. Вот так-так! Кто-то здесь шутки шутит, как го'рится». Он достал тряпку и, не забыв предварительно на нее поплевать, пустил ее в ход, протер стекло изнутри, а затем снаружи. «Нет, – сказал он, вернувшись, – это не переводная картинка, 'дается мне, будто оно прямо в стекле , я имею в виду, прямо в самом материале, как вы го'рите. Вам кажется по-другому, сэр?» Мистер Даннинг осмотрел стекло, потер перчаткой и согласился. «Кто отвечает за объявления и дает разрешение на то, чтобы их вывесили? Мне бы хотелось, чтобы вы разузнали. Я помечу себе для памяти». В этот момент послышался голос вагоновожатого: «Шевелись, 'Жордж, времени почти в обрез». «Ладно, ладно, зато тут кой-чего лишнее. Пойди-ка глянь на это в стекле». «Чего здесь у вас со стеклом? – спросил, подходя, вагоновожатый. – А кто такой 'Аррингтон? Воо'ще чего здесь происходит?» «Я поинтересовался, кто у вас ведает объявлениями, вывешенными в вагонах, и сказал, что неплохо бы разузнать относительно этого ».

«Ладно, сэр, все делается в конторе, эта работа; наш мистер Тиммс, 'умаю, за этим приглядыва'т. Сегодня вечером, как закончим, я перекинусь словечком и, 'ероятно, смогу завтра сказать, если вам выйдет ехать тем же путем». Вот и все, что произошло в тот вечер. Мистер Даннинг лишь потрудился узнать, где находится Эшбрук, и обнаружил его в Уорикшире.

На следующий день Даннинг опять отправился в город. Утром вагон (тот же самый) был слишком переполнен, чтобы Даннинг мог перемолвиться с кондуктором, он только удостоверился, что странное объявление убрали. Конец дня добавил в происходящее очередную толику тайны. Даннинг пропустил трамвай или просто решил вернуться домой пешком, но в довольно поздний час, когда он работал в своем кабинете, одна из служанок вошла со словами, что двое мужчин из трамвайного депо очень хотят с ним поговорить. Это напомнило про объявление, о котором он, признаться, почти забыл. Он пригласил мужчин войти – ими оказались кондуктор и вагоновожатый – и, когда воздали должное угощению, поинтересовался, чтo мистер Тиммс сказал по поводу объявления. «Да, сэр, из-за него-то мы и решились сюда придти, – ответил кондуктор. – Мистер Тиммс крепко обругал 'Ильяма потому, если верить ему, не поступало подобного объявлен'я, и такого не заказывали, и не платили за него, и не вывешивали, ничего этакого, не го'ря уж о том, что его там и не было, а мы дурака валя'м, отнимая у него время. В таком случ'е, – го'рю я, – если в этом дело, все, чего я прошу, мистер Тиммс, – го'рю я, – взять и поглядеть на него са'му, – го'рю я. – И если его там, конечно, нет, – го'рю я, – вы можете об'звать меня как угодно».

«Отлично, – го'рит он, – и обозву». И мы тут же пошли. И вот, пред'ставляю вам судить, разве не было то объявлен'е, как мы их называ'м, с именем Фаррингтона в нем так же ясно видно, как и что угодно другое – синие буквы на желтом стекле и, как я го'рил в свое время, и вы можете подтвердить мои слова, прямо в стекле , потому что, если помните, вы видали, как я в него тыкал тряпкой». «Будьте уверены, видел, и совершенно отчетливо, ну, и что дальше?» «Вы можете так го'рить, я не сомневаюсь. Мистер Тиммс, он забрался в вагон с фонарем, нет, он велел 'Ильяму подержать фонарь с наружи. «Ну, – го'рит он, – где ваше замечательно' объявлен'е, о котором нам все уши продолбили?».

«Вот оно, мистер Тиммс, – го'рю я и кладу на него руку». Кондуктор сделал паузу.

«А оно, – сказал Даннинг, – я полагаю, исчезло. Окно оказалось разбито?»

«Разбито! Как бы не так. Там было, если поверите, не больше следа от этих букв – такие синие буквы – на том куске стекла, чем на… ну, это мне и го'рить не стоит . Я никогда ничего подобного не видал. Пусть вот 'Ильям скажет, если – ну, ладно, как я уже го'рил, какой мне толк продолжать?»

«А что сказал мистер Тиммс?» «Ну, то, к чему я дал ему повод, он об'зовывал нас, как хочется, и я не считаю, 'удто мне следует его сильно винить. Но мы, 'Ильям и я, вот что подумали, мы ведь видали, как вы чего-то там себе чиркнули об этих – ну, о той надписи – ».

«Конечно, я сделал пометку, она и сейчас у меня имеется. Хотите, чтобы я показал ее мистеру Тиммсу и поговорил с ним? Вы ради этого пришли?»

«Разве я не пре'упреждал, что так и будет? – сказал Вильям. – Имей дело с 'жентльменом, если тебе удастся такого обнаружить, вот, что я 'умаю. Теперь-то, 'Жордж, может, ты согласишься, что я был не совсем не прав, притащив тебя сегодня сюда».

«Ладно, 'Ильям, ладно, не надо изображать, будто ты меня силой волок. Я у'покоился, верно? Опять-таки, нам не надо отнимать у вас дальше время, сэр. Но если бы получилось так, что вы нашли минутку заглянуть в контору утром и пого'рить с мистером Тиммсом, что вы сами видели, мы были б вам очень обязаны за ваше беспокойство. Вы понима'те, это не обязательно, ну, так или иначе, если они в конторе вобьют себе в голову, что мы видим, чего и нет, ну, одно за другое и, значит, где мы окажемся через год? Ну, вы понима'те, чего я имею в виду». И продолжая на ходу развивать свою мысль, Джордж, сопровождаемый Вильямом, покинул комнату.

Скептицизм мистера Тиммса (который шапочно был знаком с мистером Даннингом) значительно уменьшился на другой день, благодаря тому, чтo последний смог ему продемонстрировать и сообщить: и даже мало-мальски неблагоприятной пометке рядом с именами Джорджа и Вильяма не было дозволено остаться в книгах Компании. Но объяснение отсутствовало.

Интерес мистера Даннинга к делу подогрел инцидент, имевший место на следующий день. Направляясь из своего клуба к поезду, он заметил немного впереди человека с пачкой рекламных листков, таких, какие всучивают прохожим агенты предприимчивых фирм. Этот агент для своих манипуляций выбрал не слишком людную улицу: действительно, прежде чем он подошел, мистер Даннинг не заметил, чтобы тот избавился хотя бы от одного листка. Листок сунули ему в руку, когда он шествовал мимо: рука, его давшая, прикоснулась к его руке, и он пережил своего рода шок от этого прикосновения. Рука показалась ему неестественно горячей и грубой. Он на ходу взглянул на того, кто дал ему листок, но впечатление было столь расплывчатым, что как он впоследствии ни пытался его припомнить, в голову ничего не приходило. Он шел быстро и, не останавливаясь, бросил взгляд на бумагу. Та оказалась синей. Внимание привлекла фамилия – Харрингтон, набранная крупными буквами. Он остановился, изумленный, и начал искать очки. В следующее мгновение листок из его руки выдернул торопливо идущий мимо мужчина, и листок бесследно исчез. Даннинг сделал несколько шагов в обратную сторону, но где он, прохожий? И где распространитель?

На следующий день слегка озадаченный мистер Даннинг отправился в Британский Музей. Там в Отделе Рукописей он заполнил требования, заказав, кроме Харли 3586, несколько других томов. Через пару минут их ему принесли, и он положил первый из тех, что были нужны, на стол; вдруг ему показалось, будто сзади прошептали его имя. Он поспешно обернулся и при этом смахнул на пол свою папку с бумагами. Не заметив никого из знакомых, кроме смотрителя кабинета, который кивнул ему, он стал подбирать бумаги. Решив, что собрал все, он повернулся, собираясь начать работу, когда тучный джентльмен за столом позади него, который только что встал, чтобы уйти, и сложил свои вещи, тронул его за плечо со словами: «Позвольте отдать это вам! Мне кажется, это ваше». И протянул ему недостающий сложенный листок. «Да, мое, благодарю вас», – ответил мистер Даннинг. В следующее мгновение джентльмен покинул комнату. Выполнив свой ежедневный урок, мистер Даннинг разговорился с дежурным ассистентом и, воспользовавшись случаем, поинтересовался, кто этот тучный джентльмен.

«О, его зовут Карсвелл, – сказал ассистент, – он спрашивал меня неделю назад о самых крупных специалистах по алхимии и, конечно, я ответил ему, что единственный в стране – это вы. Сейчас посмотрю, не смогу ли я перехватить его, уверен, ему бы хотелось увидеться с вами».

«Бога ради, даже не думайте об этом! – воскликнул мистер Даннинг. – Я изо всех сил стараюсь избежать подобной встречи».

«Что ж, превосходно, – заявил ассистент. – Он здесь нечасто бывает. Осмелюсь предположить, вы с ним не встретитесь».

Не единожды по дороге домой мистер Даннинг признавался себе, что не ждет с обычной радостью своего вечернего уединения. Ему казалось, будто что-то, не поддающееся определению и неосязаемое, отделило его от прочих людей и завладело им. Ему хотелось сесть поближе к соседям и в поезде, и в трамвае, но, как назло, и поезд, и трамвай были почти пусты. Кондуктор Джордж был задумчив, словно весь ушел в подсчеты числа пассажиров. Вернувшись домой, он обнаружил на пороге доктора Ватсона, своего врача. «Как это ни печально, Даннинг, должен вам сообщить, что мне пришлось нарушить ваш домашний уют. Обе ваши служанки hors de combat . Я был вынужден отправить их в больницу».

«Господи! В чем дело?»

«Думаю, что-то вроде пищевого отравления: вы сами, как я вижу, не пострадали, в противном случае вы бы здесь не расхаживали. Надеюсь, они скоро поправятся».

«Боже правый! Вам известно, как это произошло?»

«Да, они сказали мне, что купили на обед каких-то моллюсков у разносчика. Странно, я расспрашивал, но ни от кого не слышал, чтобы какой-нибудь разносчик заходил в другие дома на этой улице. Я не мог сообщить вам, что служанок еще какое-то время не будет. Сегодня вечером давайте поужинаем у меня и, во всяком случае, сделаем на первое время кое-какие приготовления. Уже восемь часов, не переживайте сильно».

Таким образом, перспектива коротать вечер в одиночестве отпала; по правде сказать, за счет некоторых злоключений и неудобств. Мистер Даннинг не без приятности провел время в обществе доктора (недавно здесь поселившегося) и вернулся в свой опустевший дом приблизительно в 11.30. Проведенную им ночь нельзя отнести к разряду тех, которые он вспоминал хотя бы с долей удовольствия. Он лежал в постели, выключив свет, и прикидывал, насколько рано появится на следующее утро поденщица, чтобы согреть ему воду, когда ясно услышал – открылась дверь его кабинета. Хотя никаких шагов в коридоре затем не последовало, звук, без сомнения, означал что-то недоброе, ибо Даннинг помнил, что после того, как убрал бумаги в стол нынешним вечером, дверь он закрыл. Скорее, не смелость, а стыд заставил его проскользнуть в коридор и, перегнувшись в ночной рубашке через перила, прислушаться. Не было видно ни зги, не слышалось больше ни звука, только порыв теплого, вернее, даже горячего воздуха на какое-то мгновение охватил его голени. Он вернулся обратно в комнату, намереваясь запереться. Однако здесь оказалось еще неприятнее. То ли экономная пригородная компания решила, что в столь позднее время свет не нужен, и прекратила свою работу, то ли сломался счетчик; но так или иначе электричества не было. Вполне естественно, следовало отыскать спички и справиться, который час: кроме прочего, надо было узнать, сколько времени предстоит ему сносить неудобства. Поэтому он сунул руку под подушку: только рука в хорошо знакомый укромный уголок не добралась. То, чего он коснулся, было, по его уверениям, зубастым ртом, обросшим волосами, и, как он утверждал, отнюдь не ртом человека. Думаю, нет смысла строить догадки, что он сказал и что он сделал, но, прежде чем он успел это осознать, он оказался в комнате для гостей, захлопнул дверь и припал к ней ухом. Там он и провел остаток необычайно скверной ночи, в любое мгновение ожидая услышать возню у двери; однако, ничего не произошло.

Утром, то и дело прислушиваясь и вздрагивая, он предпринял рискованную попытку вернуться в свою комнату. К счастью, дверь была открыта, а жалюзи подняты (служанки покинули дом до наступления того часа, когда их обычно опускают), короче говоря, не имелось и следа пришельца. Часы тоже находились на своем обычном месте; ничего не тронуто, лишь дверца платяного шкафа была, по обыкновению, распахнута. Звонок у черного хода, возвестивший о приходе поденщицы, которую наняли накануне вечером, вернул мистеру Даннингу храбрость, и, впустив ее, он продолжил поиски в других частях дома. Это оказалось столь же плодотворным.

День, так начавшийся, продолжался вполне уныло. Он не осмелился пойти в Музей: что бы ни говорил ассистент, Карсвелл мог случайно там оказаться, а Даннинг чувствовал – ему не совладать с недружелюбно настроенным незнакомцем. Собственный дом сделался ненавистен, но и мысль о том, чтобы злоупотреблять терпением доктора, казалась отвратительной. Быстро дозвонившись в больницу, он был немного ободрен добрыми вестями об экономке и служанке. Ближе ко времени обеда он отправился в клуб и вновь ощутил проблеск радости, встретив Секретаря Ассоциации. За обедом Даннинг подробно поведал другу о своих телесных невзгодах, но не мог заставить себя заговорить о том, что тяжким грузом лежало у него на душе. «Мой бедный дорогой друг! – сказал Секретарь. – Какое огорчение! Послушайте: мы живем в доме совсем одни. Вы должны присоединиться к нам. Да! И никаких извинений, сегодня же днем присылайте вещи». Даннинг не смог устоять: честно говоря, по мере того, как шло время, он испытывал все большую тревогу из-за того, что, возможно, ожидает его нынешней ночью. Чувствуя почти счастье, он поспешно отправился домой, чтобы укладываться.

Когда друзья пригляделись к нему, они были сильно поражены его потерянным видом и сделали все возможное, дабы вернуть ему обычное расположение духа, и вовсе не без успеха. Но позднее, когда мужчины курили вдвоем, Даннинг вновь помрачнел. Внезапно он сказал: «Гейтон, мне кажется, этот алхимик знает, что это я отверг его доклад». Гейтон присвистнул. «Почему вы так думаете?» – спросил он. Даннинг поведал о своем разговоре с ассистентом Музея, и Гейтону оставалось только согласиться, что все это очень похоже на правду. «Не то, чтобы я очень встревожен, – заметил он, – однако, если мы встретимся, может выйти неприятность. Думаю, он – вспыльчивая особа».

Разговор вновь прервался – на Гейтона все большее и большее впечатление производила безнадежность, которая прочитывалась и в выражении лица Даннинга и в его поведении, и, в конце концов, проделав над собой значительное усилие, он спросил напрямую, нет ли чего-либо серьезного, что бы его тревожило. Даннинг вздохнул с облегчением. «Я не могу прогнать от себя эти мысли, – сказал он. – Вам что-нибудь известно о человеке по фамилии Харрингтон?» Гейтон определенно был поражен и смог лишь спросить, к чему подобный вопрос. Вот тогда и явилась на свет вереница злоключений Даннинга – что произошло в трамвае, в его собственном доме и на улице, душевный непокой, объявший его и овладевший им. Гейтон не нашел, что ответить. Следовало бы, пожалуй, рассказать ему историю смерти Харрингтона, однако, Даннинг пребывал во взвинченном состоянии, история была мрачной, и он бы не удержался, чтобы не задать себе вопрос, не играет ли Карсвелл роль связующего звена между двумя этими случаями. Это являлось нелегкой уступкой для человека науки, но все можно было смягчить фразой «гипнотическое внушение». Под конец он решил, что должен чем-то подкрепить ответ: сегодня вечером он обсудит происходящее со своей женой. Поэтому он сказал, что знавал Харрингтона в Кембридже, – кажется, тот внезапно умер в 1889 году, – и прибавил несколько мелочей о самом Харрингтоне и опубликованных им работах. Он и в самом деле все обсудил с миссис Гейтон и, как он и думал, та мгновенно пришла к выводу, что Даннингу грозит опасность. И не кто иной, как она, напомнила мужу про брата Харрингтона, Генри, и не кто иной, как она, предложила связаться с ним через принимавших их накануне друзей. «Он, должно быть, совсем тронулся», – возразил Гейтон. «Можно узнать у Беннетов, которые с ним знакомы», – возразила миссис Гейтон и не пожалела сил, чтобы встретиться с Беннетами буквально на следующий день.

Нет необходимости распространяться о том, каким образом Генри Харрингтона и Даннинга свели друг с другом.

Следующая сцена, о которой стоит рассказать, это произошедший между ними разговор. Даннинг поведал Харрингтону о тех странных обстоятельствах, при которых имя мертвеца возникло перед ним, и, кроме того, прибавил кое-что о своем собственном опыте. Затем он спросил, не склонен ли Харрингтон, в свою очередь, припомнить что-либо из обстоятельств, связанных со смертью его брата. Можно вообразить изумление Харрингтона; но он с готовностью ответил.

«Нельзя отрицать, – сказал он, – за несколько недель до того, хотя не перед самой катастрофой, Джон пребывал время от времени в очень странном состоянии. Существовало несколько вещей. У него была навязчивая идея, он думал, будто его преследуют. Несомненно, он был впечатлительным человеком, но никогда прежде у него не возникало подобных фантазий. Я не могу освободиться от мысли, что тут присутствовала чья-то злая воля, а то, что вы о себе поведали, сразу напомнило мне о моем брате. Не могли бы вы предположить, что может быть связующим звеном?»

«Лишь одно приходит мне на ум. Я слышал, ваш брат незадолго до смерти написал очень суровую рецензию на некую книгу, а недавно мне случилось перейти дорогу человеку, который сочинил эту книгу, и это ему не понравилось».

«Только не говорите, что его зовут Карсвелл».

«Почему же нет? Это именно он».

Генри Харрингтон откинулся назад. «Это уже чересчур. Теперь я должен объяснить подробнее. Судя по тому, что рассказывал Джон, кажется, он начинал верить, сам того не желая, будто источником всех его бед является Карсвелл. Хочу вам сказать, по-моему, вы в том же положении. Мой брат был большим меломаном и обычно посещал городские концерты. Как-то, месяца за три до смерти, он, вернувшись с концерта, показал мне программку – обзорную программку: он всегда сохранял их. “Я едва ее не лишился, – сказал он. – Должно быть, я ее выронил, во всяком случае, я искал ее и под креслом, и в карманах, и там и сям, а мой сосед отдал свою со словами: ‘не могу ли я предложить ее вам, мне она больше не нужна', и вскоре после этого ушел. Не знаю, кто это был – тучный, чисто выбритый человек. Я бы очень расстроился, если б у меня не оказалось программки, конечно, я мог бы купить другую, но эта досталась мне просто так”. В следующий раз он сказал, что он чувствовал себя очень неуютно, возвращаясь в отель, и на протяжении всей ночи. Сейчас я соединяю разрозненные фрагменты, все обдумывая заново. Затем, вскоре после этого, он перебирал программки и раскладывал их по порядку, чтобы переплести, и именно в этой (на которую я, к слову сказать, едва взглянул), почти в самом начале, обнаружил полоску бумаги с чрезвычайно странными письменами, выведенными красным и черным – очень тщательно выведенными – больше, чем на что-либо другое, они показались мне похожими на руны. “О, – сказал он, – должно быть, это принадлежит моему тучному соседу. Кажется, стоит вернуть ему; может быть копия чего-нибудь; явно, кто-то над этим поработал. Где бы найти его адрес?” После недолгого обсуждения мы сошлись на том, что не следует давать объявления, лучше поискать того человека на концерте, куда брат собирался в ближайшее время. Бумага лежала на книге, а мы оба расположились возле огня; был холодный и ветреный летний вечер. Наверное, дверь распахнуло ветром, хотя я этого не заметил: во всяком случае, порыв воздуха – горячего воздуха – совершенно неожиданно прошел между нами, подхватил бумагу и кинул ее прямо в огонь: легкая тонкая бумажка в одно мгновение вспыхнула и вылетела пеплом в трубу. “Ну вот, – сказал я, – теперь ты не сможешь ее вернуть”. После минутного молчания он заявил довольно раздраженно: “Да, не смогу; но не знаю, зачем ты твердишь это без умолку”. Я сказал, что произнес это всего один раз. “Ты хочешь сказать – четыре”, – вот и все, что он ответил. Я помню это очень ясно, безо всякой на то причины – и теперь мы подходим к основному. Не ведаю, приходилось ли вам читать книгу Карсвелла, которую рецензировал мой несчастный брат. Маловероятно, что вы это делали, но я это делал, и до его смерти и после нее. Поначалу это являлось для нас развлечением. Там нет и намека на какой бы то ни было стиль: незавершенные периоды и все те вещи, которые вызывают прилив дурноты у выпускника Оксфорда. Кроме того, человек этот ничего не забыл: классические мифы и рассказы из “Золотой легенды” перемешаны с сообщениями о нынешних обычаях дикарей – несомненно, все это может пригодиться, если уметь этим пользоваться, но он не умел: он, казалось, не видел разницы между “Золотой легендой” и “Золотой ветвью”, одинаково веря обеим: короче, жалкая картина. Так вот, после несчастья я просмотрел книгу заново. Она не стала лучше, но впечатление, которое на сей раз она произвела, было иным. Я заподозрил, как говорил вам, что Карсвелл замышлял против моего брата нечто дурное, и даже – что каким-то образом он повинен в случившемся; и тогда его книга и впрямь представилась мне необычайно зловещим произведением. Особенно меня поразила одна глава, где речь шла о наведении порчи при помощи “подброшенных рун”, или чтобы привязать к себе человека, или чтобы убрать его со своего пути – возможно, скорее, для этого: он так обо всем рассказывал, что мне показалось, будто он и вправду использует подлинные знания. Сейчас не время вдаваться в детали, но вывод таков: я совершенно уверен, благодаря полученным мною сведениям, – вежливый господин на том концерте был Карсвелл; я подозреваю, даже более чем подозреваю: та бумага была важна; и я по-настоящему верю: если б мой брат смог вернуть ее обратно, он и теперь был бы жив. И вот я решил спросить вас, нет ли чего-то такого, что можно сопоставить с тем, что я вам рассказал».

В ответ Даннинг поведал об эпизоде, который произошел в Отделе Рукописей Британского Музея.

«Потом он и в самом деле протянул вам какие-то бумаги; вы взглянули на них? Нет? Тогда мы должны, если вы позволите, просмотреть их сию же минуту, и очень внимательно».

Они отправились в безмолвный пустой дом – пустой, поскольку обе служанки все еще не приступили к своим обязанностям. Портфель с бумагами Даннинга пылился на письменном столе. В нем лежали сложенные пополам листки, которыми он пользовался для своих записей: и, когда он поднял один из таких листков, оттуда выскользнула и со сверхъестественной быстротой порхнула по комнате легкая полоска тонкой бумаги. Окно было открыто, но Харрингтон захлопнул его как раз вовремя, чтобы перехватить полоску. «Так я и думал, – сказал он. – Эта вещь, вероятно, аналогична той, что дали моему брату. Вы должны быть настороже, Даннинг; для вас это может означать нечто весьма серьезное».

Последовало долгое обсуждение. Бумага была тщательно изучена. Как говорил Харрингтон, знаки на ней больше всего напоминали руны, но ни он, ни Даннинг не могли их прочитать, и оба не решались их скопировать, боясь, как они признавались, разбудить к жизни ту злую силу, которая могла в них таиться. Поэтому оказалось невозможным (если мне будет позволено высказать небольшую догадку) установить, что сказано в этом странном послании или приказе. Оба, и Даннинг, и Харрингтон, были твердо уверены: действие его таково, что он снабжал владеющего им чрезвычайно нежелательными спутниками. Что бумагу следует вернуть туда, откуда она взялась, и, более того, что единственный безопасный и верный способ – сделать это лично – были согласны оба; и здесь требовалась изобретательность, ибо Карсвелл знал, как выглядит Даннинг. Сначала Даннинг должен изменить внешность и сбрить бороду. Но разве нанесенный удар не мог его опередить? Харрингтон полагал, что они способны вычислить время. Он знал дату концерта, где на его брата легла «черная метка» – это было 18 июня. Смерть последовала 18 сентября. Даннинг напомнил ему, что в надписи на трамвайном стекле упоминались три месяца. «Возможно, мне тоже отпущен кредит на три месяца, – добавил он с невеселой усмешкой. – Кажется, это нетрудно выяснить при помощи моего дневника. Да, тот день в Музее был 23 апреля, что дает нам 23 июля . Вы понимаете, сейчас для меня чрезвычайно важно знать все, что вы расскажите о том, как надвигалось несчастье на вашего брата, если вы в состоянии говорить на эту тему». «Конечно. Самым мучительным для него было ощущение, что за ним следят каждое мгновение, когда он оставался один. Спустя какое-то время я взял за обыкновение спать в его комнате, и он чувствовал себя лучше, тем не менее, он много говорил во сне. О чем? Разумно ли останавливаться на этом подробнее, по крайней мере, прежде чем прояснятся обстоятельства? Я думаю, нет, но могу вам сказать вот что: в течение этих недель две вещи пришли к нему по почте, обе с лондонским почтовым штемпелем, обе сопровождались обращением, выдержанным в деловом тоне. Одна – грубо выдранный лист с гравюрой Бьюика, той, где изображена залитая лунным светом дорога и человек, идущий по ней, которого преследует ужасная демоническая тварь. Под ней были написаны строки из “Старого Морехода” о том, кто, однажды оглянувшись назад, –

                            идет,
На путь не взглянет свой
И чувствует, что позади
Ужасный дух ночной.

Другая – календарь, какие нередко рассылают торговцы. Мой брат не обратил на календарь никакого внимания, но я рассматривал календарь после его смерти и обнаружил: начиная с 18 сентября, все было вырвано. Вас мог удивить тот факт, что он отправился в одиночку тем вечером, когда его убили, но на самом деле последние дней десять или около того он совершенно освободился от чувства, что его преследуют либо за ним следят».

В конце концов, они пришли к такому выводу. Харрингтон, знакомый с соседом Карсвелла, посчитал, что нашел способ следить за его передвижениями. Даннинг должен был в любой момент быть готовым перехватить Карсвелла и хранить бумажку в безопасном месте, там, откуда ее можно тут же извлечь.

Они расстались. Последующие недели, без сомнения, были серьезным испытанием для нервов Даннинга: будто неосязаемая стена выросла вокруг него в тот день, когда он получил бумажку, и постепенно превращалась в непроглядную тьму, отрезая его от способов спасения, которыми, как нетрудно предположить, он мог воспользоваться. Но рядом с ним не было никого, кто мог бы их ему подсказать, казалось, у него отняли всякую инициативу. Он с невыразимым волнением, покуда тянулись май, июнь и начало июля, ждал распоряжений от Харрингтона. Но все это время Карсвелл оставался безотлучно в Лаффорде.

Наконец, меньше, чем за неделю до той даты, на которую он привык смотреть как на конец своего земного существования, пришла телеграмма: «Уезжает вокзала Виктория поездом отходу корабля вторник вечером Не упустите Приеду завтра Харрингтон».

Он прибыл, как обещал, и они составили план. Поезд уходил с вокзала «Виктория» в девять, и последней его остановкой перед Дувром являлся Кройдон-Уэст. Харрингтон должен был выследить Карсвелла на вокзале «Виктория» и найти Даннинга в Кройдоне, если понадобится, назвав его заранее условленным именем, – Даннинг, по возможности, не должен был иметь ни меток, ни монограмм на ручной клади и, как бы ни развивались события, держать бумагу при себе.

Тревогу Даннинга, пока он ждал на платформе в Кройдоне, нет нужды описывать. Чувство опасности за последние дни только усилилось из-за того, что облако вокруг него заметно посветлело, ибо это было зловещим признаком, и если Карсвелл теперь ускользнет, а для этого имелось множество шансов, надежда потеряна. Сам по себе слух о путешествии мог служить уловкой. Двадцать минут, на протяжении которых он мерил шагами платформу и приставал к каждому носильщику с расспросами о поезде, были такими же горькими, как и все прочие, выпавшие ему. Наконец поезд прибыл, и Харрингтон стоял у окна. Было важно, разумеется, не подавать виду, что они знают друг друга, поэтому Даннинг забрался в дальний конец вагона и только постепенно приблизился к купе, в котором находились Карсвелл и Харрингтон. Он обрадовался, обнаружив, что поезд наполовину пуст.

Карсвелл был настороже, однако никак не показывал, что узнал Даннинга. Даннинг занял место наискосок от него и попытался сначала робко, затем со все большей настоятельностью произвести желаемую передачу. Рядом с Даннингом, на сидении против Карсвелла, лежала груда принадлежащей Карсвеллу верхней одежды. Засовывать листок туда было бесполезно – цель не будет достигнута, если только каким-то образом один не передаст листок, а другой не возьмет его.

Здесь же находился раскрытый саквояж, а в нем бумаги. Сможет ли он изловчиться и так его спрятать, чтобы Карсвелл, например, покинул вагон без него, а затем догнать и отдать ему саквояж. Такой план напрашивался сам собой. Если б он только мог посоветоваться с Харрингтоном! Но это было невозможно. Минуты шли. Карсвелл не единожды вставал и выходил в коридор. Во второй раз Даннинг хотел уже попытаться столкнуть саквояж на пол, но перехватил взгляд Харрингтона и прочел в нем предостережение – Карсвелл следил из коридора: может быть, желал убедиться, знают ли мужчины друг друга. Он вернулся, но явно был обеспокоен: и, когда он поднялся в третий раз, забрезжила надежда, поскольку что-то действительно с едва слышным звуком соскользнуло на пол с его сидения. Карсвелл снова вышел и удалился за пределы видимости из дверей купе. Даннинг подхватил то, что упало, и увидел – он держит в руках ключ к спасению: куковский билетный футляр, а в нем билеты. На внешней стороне этих футляров есть кармашек, и за считанные секунды известный нам листок оказался в кармашке футляра. Чтобы еще более обезопасить операцию, Харрингтон стоял в дверях купе, поигрывая жалюзи. Дело было сделано, и сделано как раз вовремя, поскольку поезд уже тормозил, входя в Дувр.

Еще через мгновение в купе вернулся Карсвелл. И когда он это сделал, Даннинг, сам не ведая как ухитрившись подавить дрожь в голосе, протянул ему футляр для билетов, сказав: «Позвольте отдать вам это, сэр. Кажется, это ваше». Бросив быстрый взгляд на билет, находившийся внутри, Карсвелл произнес желанный ответ: «Да, это так, премного обязан вам, сэр», – и поместил его в нагрудный карман.

Даже в немногие остававшиеся мгновения – мгновения острого напряжения, поскольку никто не знал, чем обернется преждевременное обнаружение листка, – им обоим показалось, будто в купе потемнело и стало жарче, что Карсвелл почувствовал беспокойство и подавленность, он подтянул к себе ворох одежды и вновь отбросил, словно испытывая отвращение, затем он сел прямо и с тревогой взглянул на них обоих. Опьяневшие от волнения, они принялись собирать свои вещи, но оба подумали, что Карсвелл был готов заговорить, когда поезд остановился у Дувр-тауна. Естественно, что на коротком отрезке пути от города до пирса в коридор они вышли вместе.

На пирсе они выбрались из вагона, однако, в поезде прибыло так мало пассажиров, что пришлось помедлить на платформе, покуда Карсвелл, сопровождаемый носильщиком, не проследовал мимо них к парому, и только оказавшись в безопасности, они пожали друг другу руку и обменялись прочувствованными словами поздравлений. На Даннинга все это подействовало так, что он находился в полуобмороке. Харрингтон заставил его прислониться к стене, в то время как сам прошел на несколько ярдов вперед, туда, откуда можно было видеть корабельные сходни, к которым уже приближался Карсвелл. Человек, стоявший перед ним, изучил его билет, и нагруженный одеждой Карсвелл взошел на корабль. Внезапно служащий обратился к нему: «Простите, сэр, а другой джен'льмен показал свой билет?» «Что, черт возьми, вы разумеете под другим джентльменом?» – откликнулся с палубы рыкающий голос Карсвелла. Человек пригнулся и посмотрел на него. Харрингтон услышал, как он сказал сначала себе под нос: «Чер'? Ну, не знаю, я уверен», а потом в полный голос: «Виноват, сэр; должно 'ыть ваши вещи, прошу прощен'я, сэр». И затем подчиненному, стоявшему рядом: «Собака с ним, или чего? Странно, я мог бы покляс'ся, он 'ыл не один. Ладно, чего там ни есть, поглядим по пути. Корабль уже о'ходит. Всего неделя, и станем возить о'дыхающих». Еще через пять минут не было ничего, кроме удаляющихся огней корабля, длинной линии дуврских фонарей, луны и ночного бриза.

Долго-долго эти двое сидели в своем номере в «Лорде Уордене». Несмотря на то, что самая большая тревога миновала, они испытывали сомнение, и немалое. Имели ли они право посылать человека на смерть, как, казалось им, они сделали? Не стоило ли его, по крайней мере, предупредить? «Нет-нет, – сказал Харрингтон, – если он, как я думаю, убийца, мы поступили не более чем справедливо. Тем не менее, если вы считаете, что так будет лучше, где и как вы собираетесь его предупредить?» «Я обратил внимание, он заказал билет только до Аббевиля, – сказал Даннинг. – Если бы я отправил телеграмму “Проверьте ваш футляр для билетов Даннинг” в отели, указанные в Джоаннз-Гайд, я бы чувствовал себя почти счастливым. Сегодня двадцать первое, у него в запасе день. Но, боюсь, тьма поглотила его». Итак, телеграммы были отнесены в гостиничную контору.

Неясно, попали они по назначению или нет, а если и попали, оказались ли поняты. Все, что известно, – то, что в полдень, 23 числа, английский путешественник осматривал фронтон собора св. Вольфрама в Аббевиле, тогда старательно реставрируемый, и был убит на месте: камень, упавший с помоста, воздвигнутого вокруг северо-западной башни, разбил ему голову, и, как точно доказано, на помосте не было в тот момент рабочих, а из бумаг путешественника следовало, что это мистер Карсвелл.

Стоит добавить одну подробность. При распродаже имущества Карсвелла комплект гравюр Бьюика, со всеми изъянами, купил Харрингтон. Страница с гравюрой, изображающей демона и путника, оказалась вырвана, как он и ожидал. Также, после должного перерыва, Харрингтон пересказал Даннингу кое-что из того, что слышал, когда его брат разговаривал во сне, но Даннинг скоро остановил его.

* См. сказанное выше (лат.).

Примечания:()