"Я помню тот Ванинский порт...": автор и песня
Песня "Колыма" ("Я помню тот Ванинский порт") в 50-60-е годы приобрела
широчайшее распространение, как несколько позднее песня Юза Алешковского
"Товарищ Сталин, вы большой ученый" (Правда, последней преимущественно
интересовалась интеллигенция). Во всяком случае, не разыскивая специально,
я записал "Колыму" семь раз (считая два текста в альбомах).
Записи, сделанные на протяжении тридцати лет и в отдаленных друг
от друга районах, в общем не очень разнятся - переставлены или отсутствуют
какие-то строфы, иногда добавлены куплеты, взятые из других песен, но уже
крепко вросшие в "Колыму"; изменены, переставлены или заменены отдельные
строки; встретилась песня, в которую оказались включенными два четверостишия
из "Колымы". Словом, обычная картина: песня вошла в устный обиход, постепенно
обросла вариантами, фольклоризировалась.
И вот восьмой вариант... И - невероятно, но хочется верить, авторский.
Благодаря внимательности и любезности фольклористки Анны Федоровны Некрыловой,
он попал к автору этих строк в дни проведения конференции "Фольклор ГУЛАГа".
Несколько листков бумаги содержали письмо Григория Матвеевича Александрова,
адресованное неизвестному мне лицу, и саму песню.
Уважаемый С. М.!
Вы по телефону попросили у меня автограф. Посылаю неискалеченный
"филологами" КГБ свой стих "Колыму". Я написал его в 1951 году на 706-й
командировке (лагпункте) Тайшетлага, куда я попал за уничтоженную чекистами
рукопись "Пасмуровое стадо обезьян" (о злодеяниях Сталина).
Мотив к стихам напел товарищ по нарам Зиновьев, а через неделю
его убили "при попытке к бегству". "Попытка" - наглая ложь! Собака, на
работе, перегрызла ему горло, а охранник в упор пристрелил его двумя пулями
- в лоб и в грудь. О Зиновьеве донес сексот, что он автор музыки, и только
за это Зиновьева убили. Узнай сексот о моем авторстве, я несомненно разделил
бы участь погибшего. В позапрошлом году я прочитал в журнале и услышал
по телевизору, что "Колыма", невесть почему, названа "Ванинский порт" и
наречена народной песней. Я весьма рад, что песня стала народной. Авторство
никогда не прельщало меня. Но мне обидно за муки Зиновьева.
Но даже не это главное. Недобрые руки изменили стихи. Чьи - понять
не трудно (...)".
Разумеется, мы не вправе проводить какое-то следствие. Но небольшой
текстологический разбор сделать можем - слишком уж интересны факты, и в
научном, и в чисто человеческом плане. И совершенно справедливо говорит
Г.М.Александров о долге памяти перед погибшим товарищем. Но точно такой
же долг памяти существует и перед автором стихотворного текста. Песня "Колыма"
- это классика лагерного фольклора. Некоторые его строфы и образы стоят
на уровне самой высокой поэзии.
Слева приводим текст Г.М.Александрова, справа - запись, сделанную
от матросов Г.Лазичева и Н.Таратуты из Красноярска в 1960 году (в скобках
указаны расхождения их вариантов).
1. Восемьсот километров тайга,Я помню тот Ванинский порт
Блуждают там люди, как тени,И вид пароходов угрюмый, Машины
не ходят туда,Как шли мы по трапу на борт Бредут, спотыкаясь,
олени.
В холодные, мрачные трюмы. 2. Я помню тот Ванинский портНад морем сгустился
туман, И вой парохода угрюмый,Ревела (кипела) стихия морская
Когда поднимались на борт,Стоял впереди Магадан, Грузили нас
в мрачные трюмы.Столица Колымского края.3. От качки стонали зека,От качки
стонали зека, Стояли, обнявшись, как братья,Обнявшись, как
родные братья. И только порой с языкаЛишь только порой с языка
Чекистам срывались проклятья.
Срывались глухие проклятья.4. Над морем поднялся туман,Прощай навсегда,
материк! Ревела стихия морская, Из каждой груди вырывался
Стоял впереди Магадан, Не песня, а жалобный крик. Столица колымского
края.
Ревел пароход, надрывался.5. Не песня, а яростный крик Будь проклята
ты, Колыма, Из каждой груди вырывался.Что названа чудной планетой!
"Прощай навсегда, материк!"Сойдешь поневоле с ума, Хрипел пароход,
надрывался.
Возврата оттуда уж нету.6. Будь проклята ты, Колыма,Там часто болеют
цингой, Что названа чудом планеты,Переполнены все лазареты,
Сойдешь поневоле с ума,И может быть, этой весной Оттуда возврата
уж нету.
Не получишь ты больше привета.7. Я знаю, меня ты не ждешь, Шестьсот
километров тайгой, И к дверям открытым вокзалаГде водятся дикие
звери. Встречать ты меня не придешь,Машины не ходят туда,
Об этом мне сердце сказало.
Идут, спотыкаясь олени.8. Прощай, дорогая женаПрощай же ты, мать, и
жена, И милые малые дети,Прощайте же, милые дети!
Знать, горькую чашу до днаВремя настало, пора Испить довелось мне
на свете.Расстаться с вами навеки.
(Не жди меня, родная мать, И вы, мои малые дети, Знать, горькую чашу
до дна
Досталось испить мне на свете).9.Я знаю, меня ты не ждешь И писем моих
не читаешь, Встречать ты меня не придешь В открытые двери вокзала(Об этом
я знаю, родная).
(Повторяется первый куплет
Ни одного варианта, который начинался бы так, как написал Григорий
Матвеевич, мне не встретилось. Первая строфа, сама по себе яркая, по логике
поэта, автора стихотворения, может стоять вначале. По логике же песенного
текста - не может. "Я помню тот Ванинский порт..." - идеальное начало именно
для лирической песни. Оно открывает сюжет. C воспоминаний, обращений к
прошлому начинаются многие песни и романсы, в том числе и литературного
происхождения ("Я помню чудное мгновенье...", "Я помню вальса звук прелестный...")
Далее у Александрова "И вой парохода угрюмый", во всех песенных
вариантах - "И вид парохода угрюмый". При вхождении авторского текста в
устный обиход метафорические, вообще более сложные синтаксические конструкции
и образы трансформируются в менее сложные (естественнее: вид - угрюмый).
Два заключительных стиха первого текста (второй куплет) явно уступают соответствующему
двустишию второго. Прежде всего, неясно, к чему относится строка "Когда
поднимались на борт"- к предыдущему или к последующему тексту. То же самое
произошло в народно-песенном варианте пушкинского "Узника", где на слух
возникает такая же неопределенность (у Пушкина после "сырой" стоит точка):
Сижу за решеткой в темнице сырой,
Вскормленный в неволе орел молодой...
В песне второй стих отнесен к человеку, традиционно уподобленному
орлу.
Отличия микроскопические: "Когда поднимались" и "Как шли мы",
но результат - необходимая песенная ясность, да и "холодные, мрачные трюмы"
спеть легче, чем труднопроизносимое "Грузили нас в мрачные трюмы".
Вариант Александрова более энергичный, в нем сильнее клокочет
ненависть: "Чекистам срывались проклятья", "яростный крик". (Это соответствует
его темпераментному всплеску в письме: "Попытка" - наглая ложь!). А в песне,
согласно традиции, тем более в песне лагерно-блатной, стилистически родственной
жестокому романсу, важнее элемент страдания, мелодрамы - отсюда и "жалобный"
крик, "глухие" проклятья.
Если стихотворение имеет политический заряд, то, конечно, "чекисты"
в нем на месте. Но, как сказано, оно воспринято уже в виде песни, другой
средой. Блатной мир далеко не всегда героизирует воровство или бандитизм
- порой он склонен свалить вину на обстоятельства, на злую судьбу. В таком
случае политика тут не при чем, нужна именно некая неопределенность, завуалированность.
Поэтому, думается, "чекисты" и отпали. Вряд ли, как полагает Григорий Матвеевич,
тут потрудились редакторы из КГБ. К счастью, на фольклор таким способом
воздействовать невозможно.
В тексте Г.М. отсутствует нелитературное ударение (родные братья),
возникшее во всех песенных вариантах, где оно вполне уместно.
..."названа чудом планеты" - "чудной планетой", конечно, органичнее
для песни, так всюду и пелось.
Три заключительные куплета - отличная лирика, а ударение "к дверям"-
типичная поэтическая вольность (вряд ли возможная в песне).
Отметим, далее, последовательную рифмовку в строфе 8 и явное
искажение ее в вариантах Г.Ларичева и Н.Таратуты. И еще: непесенная сложность
эпитетов "милые малые дети" снята. В обоих текстах моей записи осталось
лишь по одному эпитету - традиционные "малые" дети и изначальные "милые".
Таким образом, многие штрихи и детали, которые отмечены выше,
на наш взгляд, подтверждают авторство Григория Матвеевича, или, если быть
корректным, первичность текста, который он привел. Требует некоторых уточнений
рассказ о причине гибели Зиновьева. Получается, что через неделю песню
уже достаточно хорошо знали (именно как песню, потому что он пострадал
как создатель напева). И еще вопрос. Григорий Матвеевич Александров родился
в 1928 году. В 1951 году ему было 22-23 года. Поэтому раздумываешь над
строками о жене и малых детях. Впрочем, это отнюдь не решающий довод. Сам
трафарет такого произведения требовал этих традиционных для несвободного
человека образов.
Приведу в заключение этого разговора песню "Лагерная", записанную
мной в 1990 г. от бывшего заключенного И.К.Морозова.
1. Я знаю, меня ты не ждешь
И писем моих не читаешь.
Но чувства мои сбережешь
И их никому не раздаришь.
2. А я далеко, далеко,
И нас разделяют просторы.
Прошло уж три года с тех пор,
Как плаваю я по Печоре.
3. А в тундре мороз и пурга,
Болота и дикие звери.
Машины не ходят сюда,
Бредут, спотыкаясь олени.
4. Цинга меня мучает здесь,
Работать устал, нету силы.
Природа и каторжный труд
Меня доведут до могилы.
5. Я знаю, меня ты не ждешь
И в шумные двери вокзала
Встречать ты меня не придешь...
Об этом я знаю, родная.
В песне два куплета "Колымы" составляют органическое целое с новым
текстом, который, в свою очередь достаточно связан со множеством других
песен этого цикла. Обратите внимание на обрамляющие песню строфы - они
словесно близки. На первый взгляд даже кажется, что это удачная творческая
разработка одного и того же сюжетного мотива. На самом же деле строфы соединены
совершенно механически, по внутреннему смыслу они взаимоисключают друг
друга ("Но чувства мои сбережешь" и "Меня ты встречать не придешь").
Приведенные примеры движения, изменения текста, как удачного,
так и неудачного, типичны для фольклора, и старинного, крестьянского, и
современного, городского, лагерного и любого другого. Характерно и то,
что наиболее яркие образы ("Машины не ходят туда, Бредут, спотыкаясь олени"
и некоторые другие) сохраняются при всех переработках.
Познакомившись с письмом и текстом Григория Матвеевича, я тут
же написал в Ташкент, где он не по своей воле проживает много лет. Мое
письмо шло три месяца, столько же добирался ответ. К сожалению, самого
Григория Матвеевича не было в Ташкенте, ответила его жена. Она сообщила,
что Г.М.- москвич, жил в Москве с родителями до начала войны, и прислала,
как я просил, несколько его стихотворений.
По кровавым дорогам войны
Я шел, спотыкаясь от ран,
Но никто не видал моих слез.
Лишь ветер с родимой земли
Мне весточку эту принес.
В письме не сказано, что Г.М. - участник войны, да и по возрасту
он вряд ли мог им быть. Однако автор вживается в ситуацию (как в песенном
эпизоде с детьми). "Кровавые" дороги, "родимая" земля - эпитеты, как и
вся система образов, близки стихии песни, определенного ее стилевого направления,
совпадающего со стилем "Колымы".
Григорий Матвеевич - человек, много переживший, но сохранивший
мужество и верность своим идеям. Он писал и прозу. "...его книга 78 г.
имеет объем 750 стр.,- рассказывает Галина Александрова,- ...Из-за машинописи
в 430 стр. 80 года была психушка на четыре с лишним года.
В настоящее время Григорий Матвеевич в Крыму, его пригласили
крымские татары на свой курултай, уже больше месяца там гостит, спасибо
им".
При арестах все рукописи конфисковывались, поэтому в домашнем
архиве Александровых сегодня хранятся лишь случайно оставшиеся обрывки
написанного и то, что восстановлено по памяти.
В письме была и небольшая брошюрка, изданная почти домашним способом
в 1991 году в Бахчисарае - "Факел над Крымом". Факел - это 47-летний Муса
Мамут, отец троих детей, который в знак протеста против запрета на возвращение
крымских татар совершил акт самосожжения в 1978 году... ("Муса изгнанником
бесправным Жил много лет в чужом краю... Пойдет ли он на бой неравный,
На смертный бой за Родину свою?"). На первой странице обложки - еле различаемый
портрет автора - Г.Александрова, на последней - могила Мусы и его фотография,
единственная, сделанная при жизни.
Поэму заключает глава "Равный со звездами". Приведем последнюю
строфу:
Факел Титана - неугасимый -
Он запылает не только над Крымом,
Жаром небесным, неукротимым
Будет над миром сиять
И на Отчизну, в край твой любимый,
Станет народ собирать.
Людям жестоким, тупым и трусливым,
Сердце твое не достать.
Всяких губителей свору презренную
Ты, как змею, растоптал,
Подлость ничтожную, злобу надменную,
Смертью своею попрал.
Славою дивной, в веках не забытой,
Души людей напоил.
Кровью воскресшей, костром не убитой,
Вечную жизнь заслужил.
Под текстом даты: июль-ноябрь 1978 год.
Восстановлено в мае 1990 года. г.Ташкент.
Надо полагать, и эти честные и благородные стихи сыграли свою
роль в трагедии с психушкой.
В поэме Григория Матвеевича есть глава, в которой рассказано
о том, как Мамут, пробившись в родные места, пытается укорениться. Но прокурор,
судья и более высокое начальство уже заранее все решили ("У них вчера был
разговор - Там, наверху. Им подсказали: "- Мамута треба засудить, Щоб крымчаки,
злякавшись, убежали").
- Преступник он! Прощенья нет! -
Рычит, плюется прокурор,-
Жил без прописки столько лет!
В Крыму! А потому
Он заслужил суровый приговор,
Не для таких, как он, свобода.
Я суд прошу татарина Мусу
В колонию отправить на два года.
Мы слышали, что восемь раз
Преступник получал отказ,
Когда пытался прописаться...
Окончен суд. Зачитан приговор.
Будь он бандит, насильник, вор,
Его б, наверное, простили
Иль на поруки отпустили.
Мусу никак нельзя простить!
Как смел на Родине он жить?!
Татарин крымский - жил в Крыму!
В тюрьму его! В тюрьму!! В тюрьму!!!
И вдруг читаю:
....В неволе жизнь у всех одна,
Знать, выпала горькая доля
Испить эту чашу до дна.
Помните в "Колыме":
Знать, горькую чашу до дна
Испить довелось мне на свете.
Где-то в глубине души жили картины собственных мучений, жили и
слова, которые говорили об этих мучениях.
Но что бы и как бы ни было - низкий поклон Григорию Матвеевичу Александрову.
Он тоже совершил подвиг - жизни и творчества.