Душа живая: фольклор и поэты ГУЛАГа

 После массовой амнистии и реабилитаций середины 50-х годов в концентрационных лагерях остались лишь те, кто имел большие сроки, - "четвертаки" с дополнениями (25 лет с разными надбавками и "скидками"). Это прежде всего заключенные, отбывавшие наказание за военные преступления, терроризм, измену родине, участие в карательных операциях на стороне немцев и т.д. Их было уже немного. Затем были так называемые националисты: украинцы, литовцы, поляки, латыши, эстонцы и др. Эта группа была более многочисленной и в творческом отношении более продуктивной.
 Третью ясно видимую группу составляли заключенные за веру - от иезуитов-католиков до различных сектантов - ильинцев, адвентистов седьмого дня; среди этой категории зеков большинство, по-моему, составляли свидетели Бога Иеговы (иеговисты) и пятидесятники.
 Наконец, самой пестрой и влиятельной в лагере была группа так называемых "болтунов", то есть чистых политических заключенных, осужденных за "антисоветскую агитацию и пропаганду"; среди них были инженеры, учителя, рабочие, студенты, крестьяне, культпросветчики, военнослужащие, священники и т.д. Поэзия ГУЛАГа, фольклор его питались прежде всего за счет творчества этих самых "болтунов".
 Лично я не был активным собирателем фольклора. Но в нашей среде оказалось несколько человек, которые всерьез интересовались им и другими формами гулаговской культуры. Назову прежде всего ленинградского писателя К.В.Косцинского (Успенского). Мы вместе отбывали срок в Мордовии, но Кирилл Владимирович освободился раньше меня. В его собрании лагерного сленга было около пяти тысяч карточек с примерами употребления этих слов и выражений. На воле он продолжал пополнять свою картотеку, занялся теорией и стал заправским лингвистом (см., например, его статью "Существует ли проблема жаргона?" в журнале "Вопросы литературы", 1968, N5).
 После многолетних тщетных попыток издать собранные материалы на родине (как мне сообщил В.С.Бахтин, одно время велись переговоры даже с Большим домом - по поводу издания книги для служебного пользования) К.В.Косцинский решился выехать за рубеж, где до своей безвременной кончины успел подготовить несколько выпусков словаря. Но, насколько могу судить, туда вошла лишь часть его капитального труда.
 В этих заметках я опираюсь не только на свои записи, но и на записи Е.Б.Гольцберга, инженера-геолога, крупного специалиста, с которым мы отбыли один и тот же срок - с 1958 по 1964 год. Ефим Борисович, образованнейший человек, был душой нашего маленького сообщества. Не шутейно называл он ГУЛАГ академией. Мы и на самом деле закончили эту академию. После ужасных лет университетского затмения, лжи, предвзятости мы учились терпимости, широте взглядов, уходили от мистики и прочей чертовщины в сторону разума и знания.
 В нашей академии у нас был свой "колхоз", возглавляемый Гольцбергом, где выше всего ценились культура, интеллигентность; естественно, в силу обстоятельств, преобладало гуманитарное направление. (Во второй части своего романа "Сны для любимой" я посвятил Е.Б.Гольцбергу - там он назван Гольдбергом - главу "Выпей с нами чашечку кофе").
 В соответствии с лагерными нравами, каждый имел кличку, или кликуху, например: Змей, Змеядла (фамилии не помню, а звали Витек, был такой очкарик), Джо (Ю.Б.Меклер, сейчас в Израиле), Усатая Деточка (Л.И.Тарасюк, искусствовед из Эрмитажа, уехал в США, погиб в автокатастрофе), Бася, он же Телуга (В.Тельников), Уилка (Валерий Дунаевский), Устройство (В.И.Фомченко, буквоед, долбил немецкий), Пис (упомянутый выше писатель К.В.Косцинский) и т.д.
 Для понимания проблемы бытования фольклора и несомненно авторских текстов нужно учитывать лагерную режимность, то есть необходимость соблюдать известную конспирацию, чтобы уберечь людей от возможных преследований. Cтихи передавались и в устной, и в письменной форме; авторство же при этом либо вообще скрывалось, либо сообщалось доверительно, обязательно устно. Порой стихи подписывались инициалами.
 В рукописных поэтических подборках нередко соединялись произведения как лагерных, так и "вольных", то есть живущих на свободе поэтов и песенников. Одну из таких подборок переписал и я. До нас доходили и стихи старых поэтов, все это вперемешку - и Мандельштам, и Саша Черный, и Хармс.
 Помню, Е.Б.Гольцберг частенько повторял такие строки:

Весело, весело, весело,
Щелкайте громче зубами!
Одних расстреляли,
Других повесили,
Третьи - сами.

 Или (теперь я знаю, что это Б.Заходер):

Наши предки, ваши предки
На одной качались ветке.
А теперь сидим мы в клетке.
Хорошо ли это, детки?

 Нам стихи нравились, но мы не спрашивали, кто их автор: а вдруг он среди нас, и кто-то еще услышит и сообщит "куму" - оперу.
 Лагерную поэзию условно можно разделить на песенную и устную, чисто декламационную.
 Разумеется, в лагере пели не часто, но случалось и такое. Тогда звучали либо религиозные песнопения, либо различные светские песни.
 Песни религиозного содержания чаще всего исполнялись в среде евангелистов и пятидесятников. Вот один из таких текстов.

О, сердце дивное, тобою
Всех смертных пленены сердца
Не потому, что над землею
Твоей державе нет конца,
А потому, что в сей юдоли
В людскую плоть одет, средь зол
Земной и горестной недоли
Ты путь страдальческий прошел.
И хоть мы все отлично знаем,
Что Ты на небесах - Господь,
Тебя мы братом ощущаем,
В тебе родную видим плоть.

      (подчернуто не мной).

 Свидетельствую, что такие песнопения в среде верующих были распространены довольно широко.
 Репертуар светских песен был разнообразный: от старых, типа "Славное море, священный Байкал ("Баргузин" для краткости), "По диким степям Забайкалья", "Слу-у-шай!" до нашей "Колымы" ("Будь проклята ты, Колыма...") и "Письма" (как потом оказалось, "Тишины" Эд.Калмановского), а также весьма любимых "журавлей" ("Здесь под небом чужим..."). "Журавлей" зачастую переделывали, что-то добавляли от себя.
 Помню, в Сибири, на станции Вихоревка, в лагере строгого режима, куда я попал за сабантуй осенью 1960 года, ершеный, то есть бытовик, заработавший в лагере 58 статью, вор Сашка из барака, который назывался у нас Индией, невзрачный такой, замызганный, пахучий крепко крысятник, весьма задушевно пел Александра Вертинского - "Испанку", "Полукровку", "Минуточку" и так далее, возможно, с собственными дополнениями: "Его не тронешь ты, я в этом забожусь!" Мы любили его слушать.
 А в тетради зека Ивана Хрола, бывшего культработника, который отдал мне ее на отзыв, я обнаружил стихотворение "Телефонистка", которое явно претендовало на песню с угадываемой блатной интонацией:

Если в сердце грусть беззубо точится,
Коль на миг успокоенья нет -
Я не знаю, почему, но хочется
Мне зайти в знакомый кабинет...

 Под стихами стояли дата: 2 августа 1961 г. и инициалы И.Х. Не думаю, что И.Х., то есть Иван Хрол, приписал стихи себе. Убежден, что "Телефонистку" где-то исполняли под гитару, как вор Сашка - романсы Вертинского.
 В газете "Новое русское слово" (Нью-Йорк) бывший зек Борис Сосновский, который сейчас живет в Германии, в Мюнхене, в статье "Вечер поэзии в камере. Тайшетская пересылка, октябрь 1958 года" рассказывает, как читали свои вирши безвестные Петро, Роман, Николай и сам Б.Сосновский. Тогда же прозвучали стихи реабилитированного, но запрещенного украинского поэта Олеся (фамилия опять же не называется).
Роман:

Изжить, избыть истому сердца,
Изгнать из дум, забыть тебя,
Надеть скафандр, в броню одеться,
Бежать, крича, моля, кляня...
Обнять скалу и так забыться,
Уснуть до Страшного Суда,
Не будет сердце больше биться,
Я все забуду навсегда...

(Из письма Б.Сосновского от 2.03.92)

Николай:

Моргнула дверь,
Открылось око,
Мохнатый зверь
Взглянул циклопом...
Упал глазок,
Циклоп ослеп.
Помилуй, Бог,
Наш склеп.

 А потом (цитирую здесь Б.Сосновского), все вместе берутся за Олеся, который "ну прямо Блок, только украинский"; "Петро читал вслух по-украински, мы втроем переводили. Целый час бились. Получилось такое:

Дай руку, мой ветер крылатый!
Я внемлю призывам души!
Там братья дерутся за волю,
Прощай и меня не держи!
О море, мятежное море,
Последний привет мой тебе!
Там братья со скалами бьются
И гибнут в неравной борьбе!
Молчите, крикливые чайки!
Не плачьте в просторах морских!
Как чайки, кричат мои сестры
Над трупами братьев своих.
Прощай же, родная природа!
Навеки прощай и прости.
Ты знаешь, час пробил - и сына
Погибнуть достойно пусти.

 Примерно так же переводилось русские стихи на украинский язык. Переводчики при этом прямо-таки расцветали, забыв обо всем.
 В январе 1960 года "Известия" напечатали стихотворение Новеллы Матвеевой "Глубина":

Заглянешь туда - и пронижет озноб,
Сейчас же упустишь мечту.
И только придумав морской телескоп,
Увидишь морскую звезду... и т.д.

Заключенный поэт Ян Безручка в порядке, так сказать, творческого ответа переложил его на родной язык:

Заглянеш тудi i вiзьме переляк,
Враз мрiя покине твiй лоб,
У зiрку морську не побачим нiяк,
Хiба що в морськiй телескоп.

 Все участники и свидетели этих состязаний получали от них большое удовольствие и с жаром обсуждали удачи и неудачи переводчиков. Особенно понравилось слово "переляк" (озноб).
 Наибольшую популярность среди политических заключенных, да, пожалуй, и в среде так называемых бытовиков имели стихи Валентина Соколова, подписанные псевдонимом "Валентин з/к", и Геннадия Черепова (Г.Ч.). Порой под ними вообще не стояло никакой подписи. Оба эти автора много писали о жизни заключенных, и сами они провели в лагерях и психушках долгие годы.
 Вот одно стихотворение В.Соколова - "Мотыль". ("Мотыль" на лагерном жаргоне - человек, укравший часть хлебной пайки, довесок - "костыль").

Два глаза черные, моля,
Смотрели в профиль нар.
Бараком били мотыля -
Удар, еще удар.

На кулаках летал мотыль.
Барак орал, ярел:
- Он, говорят, украл костыль
И потихоньку съел!

И каждый бил больней, сильней,
В лицо, в живот и в грудь.
А в окнах ночь плыла темней,
И нарастала жуть.

И вдруг нависла тишина
Замком у ярых губ.
Решетка. Белая луна.
Тупые лица. Труп.

 Валентин Петрович Соколов родился в 1927 году. С 20 лет и до кончины в 1982 году в новошахтинской психтюрьме был зеком. На Западе (кажется, по рекомендации Г.Белля) он был принят в члены Пенклуба.
 Геннадий Черепов был известен по лагерям Сибири (Озерлаг и др.). Судьба его не менее трагична. Он вышел из ГУЛАГа инвалидом, попав туда молодым здоровым парнем. Он упоминается в книге Б.Вайля "Особо опасный", главы из которой печатались в нашем журнале "Звезда". Приведу стихотворение "Окно", которое Б.Сосновский приписывает Г.Черепову.

Окно. За ним бездонный мрак.
Пристынешь лбом к леденящей бездне.
Ком памяти зажмешь в кулак,
И сердце в закипи болезней.

И упадешь...
В покой свистящий,
Как был в белье, от боли бел,
Весь вне себя, как будто спящий
Или идущий на расстрел.

 Заключая, хочется подчеркнуть, что лагерная поэзия, да и лагерный фольклор, несли в себе не только ноты тоски и боли. В них слышны были все звуки жизни, в них томилась, но не умирала не желающая сдаваться душа человеческая.