Нам приходится часто говорить о том, что, может быть, в школах сейчас еще не нужно применять, но что надо иметь в виду, о чем надо самим думать. Как раз вопрос о второстепенных членах предложения является таким вопросом, о котором надо многим думать, где последнее слово еще далеко не сказано, хотя вопрос этот чуть ли не столетней давности.

Поэтому то, что я вам скажу сегодня, не только не должно являться для вас последним словом (вы можете даже с успехом забыть то, что я вам скажу, и, может быть, это будет самое лучшее), но оно и для меня далеко не является последним словом, ибо на эту тему я уже имел случай говорить в прошлом году весной. Однако есть большая разница между тем, что я думал весной в прошлом году, и тем, что я думаю сейчас. Я иду вперед, и для меня ясно, что то, что я сейчас думаю, не окончательная стадия.

На это можно сказать: «Зачем же тогда делиться такими незрелыми размышлениями? Дайте готовенькое, и все будет в порядке». А я думаю, что в этом смысл нашего собрания и вообще всяких собраний, ибо мысль, и особенно научная, часто, конечно, куется в тиши кабинетов, но она куется также и в коллективе. Поэтому ваше участие драгоценно прежде всего для меня именно в этом смысле. Мне думается, что именно таким образом, сообща мы скорее придем к чему-нибудь плодотворному, хотя отнюдь этого нельзя ожидать только в результате обмена мнений сегодня. Я буду доволен (это моя цель), если у вас окажется несколько таких мыслей, которые мне раньше и в голову не приходили, если благодаря обмену мнений я получу критику и зарядку для дальнейшей работы.

Второстепенные члены предложения, т. е. дифференциация их, как-то потеряли в последнее время всякий кредит, но не надо думать, что это только в последнее время. Я просматривал старые статьи и книги по этому поводу и должен сказать, что 'и в прежние времена в этом отношении картина была весьма пестрая и не единообразная.

Я скажу больше — в старые времена и значения второстепенным членам предложения придавалось мало, и вообще говорилось об этом как-то мимоходом, между прочим. Во всяком случае никакого больного вопроса тут, может быть, и не было.

Вы знаете, что в последнее время, стараясь упростить дело, колебались в этом вопросе.

Многие из нас прекрасно помнят, что был такой период, когда во фразе 'дом отца' — 'отца' было определением. И вообще полагалось все, что относится к существительному, считать определением. А потом сказали: нет, это не научно. И с большим пафосом, с большим воодушевлением начали говорить, что единственно научное рассуждение следующее: если имеется прилагательное, то это определение, а если существительное в косвенном падеже, то это не определение.

Я должен сказать, что эту метаморфозу я пережил на своей шкуре, и как преподаватель также, и к этой метаморфозе относился весьма скептически. Впоследствии, когда стали размышлять, то и другие стали относиться скептически и усумнились: так ли это в действительности.

И правда, ведь если можно с жаром утверждать, что это научно, что в 'дом отца' — 'отца' — это определение, и с неменьшим жаром говорить, что это дополнение, то ведь выходит, что нет различия между понятиями дополнение и определение, по крайней мере никакого общеобязательного для всех. Ведь такой логический вывод и приходится сделать. Вот почему как-то отчаялись и стали избегать дифференцировать так называемые второстепенные члены предложения.

Как я уже сказал, я попытался подойти к вопросу исторически, но я увидел очень скоро, что надо, может быть, докторскую диссертацию написать на тему, откуда эти все понятия пошли и откуда пошло то, что в 'дом отца' — 'отца' есть определение и т. д.

Обычно говорят, что это логическая точка зрения и что она от Буслаева исходит. Действительно, у Буслаева есть что-то в этом смысле, но в общем он, конечно, в основном и в маленьком своем учебнике стоит именно на формальной точке зрения, и его, по-моему, зря в этом обвиняют. У меня общее впечатление такое, что в старину эта точка зрения очень была сильна:

прилагательное — определение, существительное в косвенных падежах — дополнение.

Вообще в старые времена как-то этому глубокого значения не придавали. Иногда говорили, что это все определения. Вообще никакой особой принципиальности я не увидел, и не увидел главным образом глубины мысли во всем этом. По-моему, также и Буслаев к этому вопросу не подходил с особым азартом. А вот его эпигоны, действительно, из этого сделали какой-то краеугольный камень.

Если просмотреть западноевропейские языки, как я это сделал мимоходом, там в этом отношении картина тоже страшно пестрая. И там вопрос разрешается по-разному, и там ему особого значения не придают. Например, в одном из ходовых немецких учебников ученого Зютерлина атрибутом называется все, что относится к существительному, а то, что относится к глаголу, — все Erganzung. Он даже не особенно стоит за то, чтобы отличать обстоятельства и объект. Об этом говорится где-то в скобках, чувствуется совершенно пренебрежительное отношение к этому вопросу, чувствуется, что это даже не составляет для него особого вопроса.

Я считал бы, что история этого вопроса с чисто лингвистической, педагогической точки зрения, с точки зрения развития мысли в прикладной лингвистике и вообще лингвистике (без слова прикладной), все же представляет интерес.

Одно время я думал, что пресловутый Беккер играл какую-то роль, но, по-видимому, это не так. Вообще это вопрос сложный, и я его никак не решил, потому что для того, чтобы решить этот вопрос, нужно потратить несколько лет жизни, а мне кажется, что в моем возрасте не стоит приниматься за это дело. Есть для меня более интересные задачи, которые мне хочется в остаток времени сделать, а для молодого человека это интересная тема, которая даст ему очень много в этой области, причем из этой темы может быть сделана не одна диссертация.

В конце концов из всего этого ясны две вещи. Во-первых, ясно, что какое-то простецкое разрешение вопроса — простецкое, т. е. формалистическое разрешение вопроса — ничего не дает: что определение — это прилагательное, дополнение — это косвенные падежи существительного с предлогами или без них (все падежи, кроме винительного), а что обстоятельство — наречие. Ясно, какая цена этому. Ведь это тавтология. Абсолютно никакой познавательной цены это не имеет.

Вообще, поскольку возможно такое разномыслие и в предметах, которые у всех на глазах, ясно, что еще понятий нет. Или выходит так, что под термины подгоняется что-то такое, а раз можно под один или другой термин подогнать совершенно разные вещи, то ясно, что нет понятия и что термин гол, а следовательно, все это надумано. В конце концов выходит, что вместо того, чтобы говорить: «то, что относится к существительному», т. е. говорить два слова, говорят одно — определение. Никакого нового факта нет. Поэтому и возникает такое пессимистическое отношение к этому вопросу. Но, с другой стороны, не зря же люди выдумывали эти термины; вероятно, под ними что-то кроется, какие-то наблюдения, какие-то факты под ними скрываются, и только надо попробовать посмотреть, нет ли чего-нибудь в языке, что все-таки заставляет искать чего-то дальнейшего, какой-то дифференциации, одним словом, заставляет не останавливаться на такой упрощенной схеме.

Хотя эти две точки зрения, формалистская и старая, логическая (хотя это название ни к чему), исключают друг друга, но вообще все-таки что-то, может быть, можно наметить. У меня целый ряд соображений по этому вопросу давно уже есть. К моему большому удовольствию, я увидел, что в нашем журнале «Русский язык в школе» появились три статьи: статья Малаховского, которая, по моему мнению, ничего интересного не дает (она излагает историю вопроса, да и то неполно, может быть, еще меньше, чем я сделал в этом смысле для себя; я бы сказал даже, что она присоединяется к одной из формалистических точек зрения), статья Шапиро, которая тоже дает очень мало, и статья Аванесова «О второстепенных членах предложения». Эта последняя меня порадовала, так как она нащупывает не то что новое, но что-то хорошее. По-видимому, эта статья до известной степени является отражением того направления мыслей, которое существует в Наркомпросе. Она возвращается к этим терминам «определение», «дополнение», «обстоятельство», но возвращается к ним не совсем в старом, я бы сказал, буслаевском смысле или в смысле Смирновского и Кирпичникова, а со значительными поправками и изменениями, которые направлены в сторону большего углубления в суть вещей, что я всячески приветствую. Связывается это углубление со старыми вопросами, на которые отвечают второстепенные члены предложения. Однако и в том виде, как это Аванесовым сделано, эти вопросы являются каким-то внешним средством; но помимо этого есть какое-то существо дела, имеется какое-то наблюдение над семантикой. Это показалось мне весьма интересным и знаменательным шагом вперед. Однако, если на этот путь вступить, и Аванесов со всей осторожностью на него вступает, то часто будет неясно, какой же вопрос задать. Однако Аванесов доказывает, что это будет вовсе не так трудно. Я должен сказать, что, конечно, если в это дело вникать дальше как следует, идя по пути Аванесова и по пути, по которому я шел, то это хитрая вещь. Вместо той идеальной простоты, которая имеется у Смирновского и Кирпичникова, мы имеем весьма мудреный и сложный анализ, но я этого не боюсь, т. е. конечно, с научной точки зрения бояться тут нечего, но и со школьной точки зрения бояться также не приходится.

Разрешите мне вас, здесь присутствующих, и педагогов вообще, т. е. педагогов всех времен, немножко упрекнуть в том, что они стремятся упростить факты языка, формализовать их и тем вырвать из своих собственных рук одно из глубочайших образовательных средств. Ни один предмет, ни математика, ни какой другой, не является таким образовательным, как языки. Но понятно, что это трудный предмет. И вот этот формалистский или логический ответ Смирновского или Кирпичникова — это все ответы, данные педагогической практикой, которые затушили суть дела, затушили язык как выразительное средство и формализовали так, что каждый человек, не думая совершенно о языке, не думая о смысле фразы, может великолепно говорить, где подлежащее, где определение, где дополнение, безошибочно, не вникая в суть вещей.

Это удобно, но это ни к чему. Я думаю, что эта упрощенная терминология и упрощенное подведение под какие-то те или иные правила есть результат работы школы, которая хотела все дело упростить и которая непонятным для меня образом боялась этого углубленного понимания языка.

Я понимаю, что тут может быть ряд неудобств. Один учитель говорит одно, другой — другое, в зависимости от того, кто в какой мере способен вникать в наблюдения над языком.

Но вина большая лежит и на представителях науки. Наша лингвистическая наука в целом, конечно, должна этим заниматься, а она до сих пор презирала эти, вопросы. Она считала: вы там, преподаватели, путайтесь в этих вопросах, а наше дело заниматься этимологиями, что от чего произошло и т. д. Это глубоко неправильно, хотя исторически это и оправдывается открытиями Боппа и целой плеяды ученых, но практически получился колоссальный разрыв между наукой и школой. Действительно, нам надо заняться этим вопросом, но я не имею такого высокого мнения о себе, чтобы считать, что я могу разрешить этот вопрос. Я даже не даю никакой системы, я только обращаю ваше внимание на целый ряд вещей.

Так как то, что я буду говорить, не система, то порядок изложения безразличен. Начну с так называемого «определения».

Аванесов и Шапиро говорят, что «определение» — это тот член предложения, который отвечает на вопросы чей, какой, который, и почему-то пропускают сколько, не объясняя этого.

Формалисты говорили чепуху, что 'пять' есть подлежащее, а 'солдат' — определение. Может быть это было так, когда 'пять' считали за 'пяток', но сейчас это не так: 'пять солдата' мы не говорим, но смысл в том, что 'пять' относится к 'солдат'. И все-таки здесь вопросы какой или который не подходят. Конечно, 'пять' не дополнение. Если уж на то пошло, 'пять' все же скорее определение. Но все-таки это своеобразная вещь, и едва ли удобно валить в ту же кучу 'пять книг' и 'хорошие книги' — это все-таки разные вещи. Я признаю, что 'пять' относится к книгам, 'и это вскрывается в дальнейшем: мы не говорим 'пятью книг', а говорим 'пятью книгами'. Значит определяемым являются 'книги'. Но все-таки и в сочетании 'пятью книгами', и в сочетании 'хорошие книги' по грамматическому соотношению, по смыслу суть едва ли одна и та же. В одном случае мы имеем дело с каким-то признаком, свойством, качеством, а 'пять книг' — в этом сочетании мы не имеем ни свойства, ни качества, а что-то другое. Поэтому и отношения между определяемым и определяющим будут другие.

Интересно, что ни Аванесов, ни Шапиро не дают ответа, а что же будет 'пять' (в сочетании 'пять солдат'). Я тоже не знаю, что это будет. Вывод отрицательный, но его очень легко сделать, констатировав, что это особый случай.

Отношение между числом вещей и качеством вещей неодинаковое. Таким образом, я становлюсь на точку зрения семантическую, но, конечно, не отдельных слов, а семантики отношений между каждой данной парой слов. Вот к чему надо пристально присматриваться и где можно найти ответ на вопрос о том, что это такое. Априори ясно, что определение, дополнение и т. д. есть термины синтаксического порядка, и здесь и надо искать; если есть что-нибудь, тут и надо найти.

Но еще хуже обстоит дело с вопросом чей. Тут я позволяю себе обвинить Аванесова, который от формализма как будто отошел целиком, но в данном случае, по-моему, стоит на совершенно формалистской точке зрения. Он считает, что слово, отвечающее на вопрос чей, — определение. Отсюда у него выходит следствие: чья книга? — 'сестрина книга'. Поэтому 'сестрина' — определение.

И дальше: чья книга? — 'книга сестры'. Поэтому 'сестры' — определение. Но почему у него вышло, что 'сестры' определение? Потому что отвечает на вопрос чей. А почему слово, отвечающее на вопрос чей, определение? Потому что это прилагательное. Но ведь это как раз своеобразие русского языка, ни в одном западноевропейском языке этого нет. И все-таки я скажу, что считать 'сестрина' определением это значит уравнивать 'сестрина' и 'хорошая' книга. С этим я никак не могу согласиться. По-моему, это все-таки кардинально разные вещи: 'книга сестры' и 'хорошая книга'. Ведь никто не будет говорить, что 'книга моей сестры' — это тоже определение. В одну кучу валить отношения качества, свойства и предмета и отношения двух предметов, взаимные отношения их друг к другу, конечно, противоестественно. 'Человек с зонтиком' — что такое 'с зонтиком'? — Определение, так как отвечает на вопрос: какой человек? Но Аванесов в сочетании 'человек с зонтиком' не хочет считать 'с зонтиком' определением, а 'книга сестры' — 'сестры' остается определением. Почему? — Потому что отвечает на вопрос чей. Значит — определение.

Тут я сочинил два примера: 'когда я был маленьким, я не видел проявлений любви отца, но уверен был в его хороших ко мне чувствах'. И второй: 'любовь Отца играет большую роль в воспитании'.

Я считаю, что в первом случае — это не определение. Дополнение или как хотите, но это другой случай. А во втором случае это определение. Т. е. 'я не видел проявлений любви отца' — это будет не определение, а 'любовь отца играет большую роль в воспитании' — это будет определение.

Между прочим, во французском переводе это будет разно. В первом случае придется сказать amour du père, а во втором случае — amour paternel, либо без прилагательного: amour de père.

Из этого вытекает, что, с моей точки зрения, сочетания существительных с другими существительными в родительном падеже или с предлогами могут иногда относиться в одну группу сочетаний с прилагательными и, допустим, будут условными определениями; но они могут и не относиться в одну группу с ними, смотря по смыслу, который принимает всякое данное сочетание в данном контексте.

С другой стороны, как видно из примера 'сестрина', и прилагательные не надо без думы валить все в одну кучу. Нет, и в прилагательных надо разбираться, хотя здесь это, конечно, хитрее. Я считаю, что ясным примером, когда прилагательное не надо считать за определение, будет, конечно, прилагательное притяжательное 'сестрина книга'.

Как быть с такими сочетаниями, как 'пожарная тревога', да и 'книжная торговля' и 'счастливые слезы'? Без дальних разговоров считать это все за определение? Я не вполне уверен, что в сочетании 'счастливые слезы' — 'счастливые' можно считать за определение, но тут можно спорить. В сочетании 'железный гвоздь' — 'железный', конечно, определение.

Возьму самый курьезный пример: 'пивная бутылка'. 'Пивная' — что это, качество этой бутылки? 'Пивная' — что это значит? Из-под пива. Пример в высшей степени неприятный, но я все-таки думаю, что в сочетании 'пивная бутылка' — 'пивная' с грехом пополам можно считать за определение, хотя здесь, конечно, имеется какой-то семантический скачок, ср. — 'пивной вкус'. Обыкновенно мы все же говорим, что в сочетании 'пивная бутылка' — 'пивная' прилагательное, значит — определение; следовательно, все в порядке. Может быть, среди педагогов есть люди, которые думают вплотную над этими вещами и думают больше, чем я, но я должен сказать, что как только начинаешь думать, то отнесение слова 'пивная' в сочетании 'пивная бутылка' к определению вызывает большие затруднения. Здесь есть один момент, а именно — перенос значения: это не качество бутылки из-под пива вообще, а с переносом значения качества. Лингвистами страшно владеет этимология. Поэтому, так как этимология этого слова очень ясна, то она затемняет смысл слова 'пивная', а ведь здесь не надо думать над этимологией, а надо понимать так, что 'пивная бутылка' — это значит бутылка определенной формы.

Из всего этого рассуждения явствует, что с «определениями» дело обстоит гораздо хуже, чем это на первый взгляд кажется, и нельзя определять с помощью вопросов. Вопросы очень помогают, но вопрос чей зря ставить, и некоторые прилагательные, может быть, вовсе не надо считать определением, а некоторые существительные с предлогами или без них, относящиеся к существительному, вовсе не надо считать дополнением, а надо считать определением.

Аванесов очень хорошо говорит, что у нас вообще прилагательное имеет свою определенную функцию, существительное— свою, но в связной речи они меняют 'иногда свои функции. Это-то нам и нужно. В синтаксисе нам и нужно это понять. Это он очень хорошо сказал. Надо идти до конца по этому пути. Путь этот тернист, но я бы не боялся его. Надо вдумываться в смысл фразы, вдумываться в мысль. Это и есть то, чем надо заниматься.

Я еще несколько примеров приведу из других областей. Относительно дополнения. Если отвечает на вопрос кого, что, то это прямое дополнение, а если куда — то это обстоятельство. Это решительно плохо. Здесь опять Аванесов впал в настоящий формализм.

Куда мы считаем наречием. Значит все, что отвечает на вопрос куда — будет наречием. Я решительно не вижу никакой синтаксической разницы между 'я достиг Киева' или 'я получил письмо' и 'я приехал в Киев', 'я приехал сюда'.

'Я приехал' — повелительно требует себе дополнения: должен существовать какой-то предмет, на который бы действие переходило.

В соответствии с этим я считаю, что в сочетании 'любоваться вечером' — 'вечером' дополнение. В сочетаниях 'заниматься с детьми', 'овладеть положением', 'приехать в Киев', 'приехать домой', 'приехать сюда' — 'с детьми', 'положением', 'в Киев', 'домой', 'сюда' — все это прямые дополнения. Я не вижу здесь никакой синтаксической разницы; винительный падеж без предлога — конечно, это преимущественная форма в нашем русском языке прямого дополнения, но она не одна употребляется, имеются и другие формы. Однако иногда от этих глаголов, которые управляют не винительным падежом без предлога, а другими падежами, страдательный залог начинает образовываться. Такие примеры несомненно есть, хотя язык поступает согласно смыслу, а не согласно форме.

Это первое, что я хотел бы сказать из области «дополнения». По-моему, тут без надобности расширяется область «обстоятельства» и сокращается совершенно' четкая и ясная область «дополнения». Между прочим, во многих случаях, которые мы считаем обстоятельствами, при переводе на иностранные языки приходится ставить винительный падеж. Это показывает, что у нас наша форма — это пережиток, а что, вообще говоря, там винительный падеж. Даже при таких глаголах, как 'приехал', в латинском языке употреблялся винительный падеж.

Еще несколько замечаний о соотношении «обстоятельства», косвенных «дополнениях« и т. п. вещах.

Прежде всего мне очень трудно понять, почему синтаксически 'быстрая езда' и 'быстро ездить' надо считать за разные члены.

Конечно, можно и разделить, если угодно, но по существу эти вещи очень близки: и там и там — качество, следовательно, нужно это как-то .соединить.

Теперь разрешите мне привести три примера, на которых, может быть, кое-что из моих мыслей выяснится:

   1) Мой спутник тихим голосом говорил о необходимости считаться с обстоятельствами.

   2) Тихим голосом мой спутник говорил про необходимость считаться с обстоятельствами.

   3) У моего спутника болело горло, и он говорил тихим голосом.

Я думаю, что это три разных случая.

'Мой спутник тихим голосом говорил о необходимости считаться с обстоятельствами' — в этом сочетании 'тихим голосом' — определение (громко говорил, тихо говорил). Следует это из места данного сочетания — оно стоит перед глаголом.

Во втором примере 'тихим голосом' — я считаю обстоятельством. Внешним, формальным его признаком я считаю то, что его легко вынести, как обособленный член, вперед, не делая из него, однако, логического подлежащего. А 'громко говорить' — 'громко' не вынесешь, потому что оно неразъединимо с глаголом.

В третьем примере: 'у моего спутника болело горло, и он говорил тихим голосом' — я считаю сочетание 'тихим голосом' дополнением, потому что в этом контексте 'говорил' еще не конец, надо обязательно что-то добавить. Тут 'тихим голосом' будет дополнение.

Я бы различал эти три случая: дополнение, обстоятельство и определение, а в дополнении различал .бы прямые дополнения и косвенные дополнения.

Можно еще дать пример разницы между дополнением и обстоятельством: 'он жил в Ленинграде'. Конечно, 'в Ленинграде' — дополнение, потому что 'он жил' — пустое слово, оно требует еще чего-то в данном контексте, потому что можно просто сказать 'он жил', т. е. не был мертв. А в смысле 'он жил, он обитал' — надо сказать где. Это дополнение.

А 'он живет в свое удовольствие в Ленинграде, ходит в театры' и т. д, — здесь, по-моему, не дополнение, а обстоятельство.

Может быть, на, этом я остановлюсь, ибо я не стремлюсь вам дать полную картину системы. Я должен сказать, что у меня самого еще полной картины нет, и это мудреная вещь. Может быть, и нельзя ее составить до конца. Язык так сложен и многообразен, что какую-то стройную единую и безусловную картину нельзя составить.

Я только прошу вас считать, что в том или другом отдельном случае я, может быть, не прав, не так анализирую, ошибаюсь просто, но я хотел бы только обратить ваше внимание на то, что в этой области есть еще много такого, над чем надо подумать; а если подумать хорошенько, то вещи предстанут перед нами в гораздо более сложном виде и, как мне кажется, бесконечно интереснее, потому что такой подход к вещам заставляет вдумываться в то, что мы говорим, заставляет глубочайшим образом вдумываться в смысл фраз, которые мы произносим или читаем; а не это ли задача учителя русского языка, с одной стороны, и лингвиста — с другой.

Я считаю, что мы, лингвисты, должны целиком этими делами заниматься не только потому, что это нужно для педагогической работы, но и потому, что это нужно науке.

Я буду совершенно удовлетворен, если для тех, которые скользили по верхам явлений, не будучи верхоглядами (ибо я сам до многого из того, что говорю, не так давно додумался), вопрос о второстепенных членах предстанет в несколько ином виде.

ИЗ ОТВЕТНОГО СЛОВА

Является ли все это предметом грамматики? Да. Я нахожу, что обстоятельство места, времени — это словарные группы. А то, о чем я говорил, я считаю, что это целиком грамматические вопросы. Я стремлюсь выявить типы отношений между понятиями и словами — коррелятные понятия, и еще типовые отношения. Насколько правильно я нашел эти типы — это другой вопрос.

Я думаю, что на моей обязанности будет лежать — до конца показать, какими средствами все те категории, о которых я говорю, выражаются. Они выражаются вопреки морфологическим формам. Нужно сказать, что все-таки мы находимся под гипнозом морфологических форм, а язык имеет в своем выражении такие выразительные средства, которыми он побеждает морфологические формы, а мы их никак преодолеть не можем. Но это большой разговор, который сейчас, может быть, вести не стоит.

Вы меня заставляете сказать, какие же основные категории я намечаю. Я не хотел этого говорить, потому что я, может быть, откажусь от чего-нибудь. Я хотел только показать, что все сложнее, чем это кажется на первый взгляд. Все-таки я скажу, какие категории я намечаю, но предупреждаю, что каждую минуту, может быть, завтра мне может показаться, что я ошибаюсь. Сейчас мне представляется так: категория качества или свойства (мне все равно, потому что я выражаюсь здесь житейски, условно), для которой морфологической формой будет прилагательное, — это узаконенная форма в нашем языке. Но оказывается, что это же самое может выражаться и другими средствами. Это же самое соотношение имеем, например, в сочетании 'быстро бегать'. Я твердо на этом стою. Вообще соотношение между наречием 'быстро' и прилагательным 'быстрый' чисто формальное. По существу это одно и то же. Формально мы в категориях это различаем, но по существу это одна категория.

Что такое обстоятельство? 'Быстро бегать' — исключается из обстоятельства. Что же такое обстоятельство? Это то, что не связано тесно со словом, то, что прибавлено, какое-то обстоятельство указывается, но это не дополняет слово, а только дается какое-то окружение, Umstand, обстоятельство.

'Сестрина книга' и 'книга сестры'. Я готов для простоты сказать, что это дополнение, но вообще это не совсем тот случай. Это какое-то совершенно новое соотношение двух предметов. Я протестую против того, чтобы считать принадлежность свойством. Если мы возьмем отношение собственника и собственности, какое тут свойство? Это никак под свойство не подвести. Мы привыкли к термину 'сестрина книга', но чудовищно, что это — прилагательное. В нашем языке это исключение.

Что нужно для средней школы? Моя схема, если ее продумать до конца, может быть будет вполне приемлема и для средней школы; только эту схему нужно продумать во всех выводах. Но в общем я согласен, что какими-то путями надо исходить из яркого и из простого. Не нужно стремиться к тому, чтобы все в предложении, особенно в художественном тексте, разобрать по косточкам. Тогда получается полочная схема. Можно все разобрать, можно все разложить по полочкам, но какая цена такой схеме? Поэтому надо брать ясные определения; если будет ясно, что это свойство или качество, то, значит, это «определение».

В сочетании 'старушка-золото' — 'золото' считается приложением, но я ничего не имею против того, чтобы считать это зарождающейся формой «определения». По-французски это очень характерно. Это почти что выработанный прием, новая форма: существительное, поставленное после слова, к которому оно относится, может принимать значение прилагательного: femme serpent — женщина-акробатка, или robe couleur rose. Так что 'старушка-золото' — это начинающееся в русском языке применение существительного в смысле прилагательного и, как всякое новое, это чрезвычайно красочно звучит.

'Волосы дыбом' — это речение. Не надо анализировать в его частях то, что уже стало речением.

Прилагательные еще у нас не обследованы, а там очень запутанная и сложная картина. Вообще, вы знаете, в словообразовании у нас громадный пробел. Тут могут выясниться любопытные вещи, а именно, что категория прилагательных в русском языке гораздо шире, чем в европейских языках, и имеет какое-то совершенно особое значение. Всякое прилагательное сейчас же приобретает значение качества, например, 'железный характер', 'отцовское чувство' — качественные прилагательные.

Кто-то пишет, что в восточных языках качественные наречия, вроде 'быстро бегать', относятся в одну группу с прилагательными. Правда, там и морфологически нет повода отделять их, как это объективно и следует. Затем я должен сказать, что очень многое из того, что я сегодня сказал, уже сказано в разных грамматиках и на других языках. Для большинства моих мыслей, если не для всех, получается, что уже кто-то что-то в этом смысле говорил, и я этому очень рад, потому что это значит, что я не так далек от истины, раз и другие люди независимо от меня наталкивались на такие же мысли. Я как раз был этим обстоятельством очень доволен и хотел им похвастать в заключительном слове.

Конечно, наша беда и беда фортунатовской школы в том, что у нас лингвистическое мышление было подавлено индоевропейским строем языков. Благодаря этому мы дошли до того, что стали говорить о грамматическом подлежащем и не грамматическом подлежащем. Оказывается, что в наших языках большинство подлежащих не грамматическое. Это можно объяснить только тем, что у человека, когда он изучал другие языки, чисто морфологическое мышление индоевропейских языков все заслонило и он мог все видеть только через это морфологическое мышление. Наша задача заключается в том, чтобы высвободиться из-под этого влияния и понять, что есть другие языки, которые выражают то же, что и мы — иначе.