. Однако я уверен, что слово это возникло в военном диалекте и взято оттуда. Я думаю вообще, что литературный язык меньше сам создает, чем берет созданное жизнью, а языковая жизнь бьется и кипит главным образом в разговорном
языке отдельных человеческих группировок.
В этом плане и происходит постоянное взаимодействие литературного языка и диалектов. Если бы литературный язык оторвался
от диалектов, от «почвы», то он подобно Антею потерял бы всю
свою силу и уподобился бы мертвому языку, каким является
теперь латинский язык.
Далее, изменения в содержании понятий или в их оценке тоже
находят себе то или иное отражение в языке. При этом обыкновенно происходят значительные пертурбации, ибо в языке вообще,
а тем более в литературном языке, являющемся сложной системой, все настолько связано, что ничего нельзя затронуть, не приведя в движение целого ряда других колесиков. Несколько примеров наглядно покажут, в чем дело.
Как известно, слова господин, госпожа в функции титула,
приставляемого к фамилии, а также слово господа в смысле обращения к собранию исчезли из обихода в силу тех ассоциаций,
которые имели эти слова со словом господин в смысле барин.
Заменой этих терминов явились слова товарищ и гражданин,
причем, как это и естественно, слово товарищ первоначально
употреблялось преимущественно в тех случаях, когда были основания думать, что обращаешься к единомышленникам. Постепенно употребление это несколько расширилось, но все же его происхождение и сохраняемая им благодаря этому задушевность мешают употреблять его по отношению к явно несимпатичному
человеку: гражданин Иванов, скажем мы в таком случае. В результате слово гражданин в известных условиях неожиданно
может получать неодобрительный оттенок, несмотря на возвышенный характер понятия, им выражаемого. Или вот другой случай.
Мы, лингвисты, привыкли говорить диалектические особенности,
диалектическая дифференциация и т. п., производя слово диалектический от диалект. Теперь, когда в нашей жизни приобрели большое значение такие сочетания, как диалектическая философия, диалектический материализм, когда мы говорим о диалектической действительности и т. п., получаются иногда двусмысленности в лингвистическом словоупотреблении, и мы, лингвисты,
совершенно независимо один от другого ищем замены для нашего
термина и колеблемся между диалектными различиями и диалектальными различиями. Еще пример: в старом языке можно
было с полным успехом сказать: большинство коммунистической
молодежи настроено идеалистически (т. е. искренно желает
блага общества). В этой мысли нет ничего неподходящего и сейчас, но сказать так неудобно, ибо слово идеалистический слишком утвердилось в своем философском значении.
Все подобные процессы совершенно закономерны и необходимы.
Только благодаря этим изменениям литературный язык и может
выполнять свою функцию выражать наши мысли и чувства,
выражать нашу идеологию.
Другие пути изменения литературного языка идут, так сказать, снизу и происходят совершенно по другим мотивам. Каждый
из нас, будучи носителем литературного языка, является в то же
время и носителем того или иного диалекта, если не географического,
то во всяком случае социального (а иногда и не одного, а нескольких); далее, каждый из нас, естественно, принимает активнейшее участие в разговорном языке, который играет основную
роль в жизни человека. Отсюда со всей неопровержимостью
следует, что изменения, вырабатывающиеся в разговорном языке,
а также факты диалектов мы склонны переносить и в литературный язык. Литературный язык, как язык традиционный, сопротивляется этим новшествам, и между разговаривающим обывателем
и тем же обывателем, носителем литературного языка, происходит
вечная борьба. Трудно сказать, кто в этой борьбе оказывается
победителем. Ибо, конечно, литературный язык принимает многое,
навязываемое ему разговорным языком и диалектами, и таким
образом и совершается его развитие, но лишь тогда, когда он
приспособил новое к своей системе, подправив и переделав его
соответственным образом. Но беда, если разнородное, бессистемное по существу новое зальет литературный язык и безнадежно
испортит его систему выразительных средств, которые только
потому и выразительны, что образуют систему. Тогда наступает
конец литературному языку, и многовековую работу по его созданию приходится начинать сызнова, с нуля. Так было с латинским языком, когда на его основе стали создаваться современные
романские языки.
Практические выводы из того, что сказано выше, и составляют
смысл кампании, поднятой Горьким, о необходимости беречь русский литературный язык от засорения его диалектизмами и вульгаризмами. Я старался лишь подвести теоретический, лингвистический фундамент под его положения.
В заключение приведу два примера, которые покажут, о чем
идет речь, на практике.
Разговорная речь наша стремится к распространению форм
множественного числа на ударенное -а от известных категорий
имен мужского рода. В этом нет ничего удивительного и даже
нового: на глазах старшего поколения профессораЏ, учителяЏ и т. п.
сменили более старые формы профеЏссоры, учиЏтели. Однако
нас, стариков, вполне привыкших к профессораЏ, учителяЏ, образаЏ и т. п., шокируют инженераЏ, договораЏ, выбораЏ и т. п.
Около этих форм возникло немало дискуссий, в результате которых в руководящей прессе новые формы исчезли. Почему? Конечно, не ради наших стариковских ушей, а потому, что это разрушало выразительную систему русского литературного языка,
который придает в словах, еще не перешедших окончательно ко
множественному на -а ударенное, этим последним формам собирательный и даже презрительный оттенок: инженеЏры и инженераЏ,
как хлеЏбы и хлебаЏ, оЏбразы и образаЏ и т. п.
Другой пример из области произношения. В беглом разговоре
неударенное е звучит как более или менее неясное и: несу, везу,
почти как нису, визу. Однако при более четком произношении е
восстанавливается. Таков закон литературного языка. Но в некоторых южных говорах и остается на месте неударенного е при
всяких обстоятельствах эти говоры так и называются иЏ к а ю щ и м и. И недаром Тургенев в своих «Певцах» охарактеризовал
орловское произношение мальчугана из конца рассказа тем, что
заставил его кричать: «Тебя тятя высечь хочи-и-ит». Пока
Ленинград, старый Петербург, район «еЏкальцев», а не «иЏкальцев»,
играл не последнюю роль в судьбах литературного языка, дело
не возбуждало никакого сомнения. Теперь, когда дирижерская
палочка перешла к Москве, куда «икальцы» стекаются в большом количестве, е литературного языка начинает подвергаться
большой опасности. Раздавались уже голоса об утверждении
буквы и даже в орфографии. Литературный язык должен сопротивляться этому натиску, так как подобное изменение грозило бы
расстройством всей выразительной системы русского языка. Сейчас произношение вечир, миту, плисать и т. п. мы считаем
диалектным, а тогда пришлось бы считать таковым вечер, мету,
плесать или плясать, и в «Пиковой даме» пришлось бы петь в интермедии он не пришел плисать14 . Дело, конечно, не в
«Пиковой даме», а вообще в пении, где пришлось бы все неударенные е заменять через и. Произошел бы полный переворот, но... без всякой идеологии, а потому я полагаю, что его и не будет.
ПРИМЕЧАНИЯ
1
Из речи, произнесенной на научной сессии Ленинградского государственного университета по случаю 120-летия его существования.
Назад
2
См. мое «Восточнолужицкое наречие», Приложения, 1915, стр. 4, сноска.
Назад
3
Я оставляю в стороне вопрос о том, что литературный язык может стать
орудием классовой борьбы в руках того или иного класса и обыкновенно им
и становится. Вопрос этот важный и большой и совершенно выпадает из рамок настоящей статьи.
Назад
4
Устный язык, правда, вырабатывает для преодоления этого затруднения
особый тип речи речь периодическую, которая благодаря своему ритму
позволяет держать в памяти все элементы сложного построения. Совершенно
недосягаемый образец искусства в этом направлении мы видим у Bossuet в его
знаменитых «Oraisons funèbres».
Назад
5
Поскольку письменный язык всегда основан в конечном счете на устном, постольку и интонации, как вторичный момент, связанный с синтаксическими формами, не чужды письменному языку, особенно если находят себе
выражение в знаках препинания.
Назад
6
Правда, в некоторых литературных языках, как например древнеиндийском, намеки эти разрастаются в целые системы, которые называются «драмагическими пракритами» и которые выводятся из общего языка на основании
определенных правил.
Назад
7
Конечно, русский язык не объединяет ни узбекского, ни украинского,
ни кавказских языков; но поскольку носители всех этих языков живут одной
жизнью с русскими, внутри нашего братского союза народов, постольку
взаимодействие между всеми этими языками и русским языком несомненно.
Назад
8
Слово, которое во времена Пушкина было литературным.
Назад
9
На самом деле их, конечно, больше, и все дело оказывается гораздо
сложнее, чем оно здесь представлено. Достаточно вспомнить о так называемых архаизмах, модернизмах, варваризмах и т. п.
Назад
10
Кушать относится сюда же, но занимает особое место рядом с есть.
Оно, кстати сказать, является прекрасным примером сложности системы литературного языка: кушать неупотребительно ни в первых, ни в третьих лицах, а только в повелительном наклонении, где оно заменяет формы ешь,
ешьте, являющиеся уже фамильярными, и с осторожностью в форме вежливости (2-е лицо мн. ч.), где оно легко может получать слащавый оттенок.
Форма 3-го лица ед. числа может употребляться лишь как выражение нежности по отношению к ребенку. Что касается слов трескать, шамать, то
они являются нелитературными, арготическими.
Назад
11
Я имею в виду здесь не только и даже, точнее, нe столько самые слова,
сколько их отдельные значения.
Назад
12
Ввиду того что у нас ничего не сделано по истории слов, т. е. по
истории их значений, некоторые из моих предположений могут показаться не
всегда достаточно обоснованными.
Назад
13
Отношение этого слова к сказочному ковер-самолет мне не ясно.
Назад
14
В прежние времена как будто учили петь плесать. Теперь я постоянно
слышу пля-асать.
Назад
Щерба Л. В. Избранные работы по русскому языку. М.: Учпедгиз, 1957. С. 113129.