Вопрос о разных стилях произношения не является новым в фонетике: П. Пасси в своей классической книжечке "Les sons du francais", вышедшей недавно 7-м изданием (первое издание в 1887 г.), различает следующие стили: prononciation familière rapide, prononciation familière ralentie, prononciation soignée, prononciation très soignée. Два примера из русского языка помогут понять, в чем тут дело: здравствуйте и здрасте, человек и чек, говорит и грит принадлежат, очевидно, разным стилям произношения (в немецкой лингвистике эти дублеты известны под именем Lento- и Allegroformen). Внимательное наблюдение показывает, что это лишь крайние случаи и что на самом деле существует бесконечное множество переходных нюансов и что полные формы, в сущности, в обычной речи никогда не употребляются.

Если это так, то, отвлекаясь от письма, что нам, грамотным, очень трудно сделать, но что мы обязаны сделать в науке, мы становимся лицом к лицу с весьма трудным, но и весьма важным вопросом: что же считать фонетическим словом — говорит или грит? Звуковая сторона слова, которая казалась всегда такой ясной, непреложной, которая представлялась определенным ядром более или менее расплывчатых семасиологических представлений, оказывается, таким образом, сама не менее расплывчатой и неопределенной. Пока люди находились еще под очарованием письма, отличая звуки от букв больше в теории, то можно было бы еще толковать о том, что неударенное о произносится как а или как звук средний между о иа и т. п. Но когда окончательно порвали с буквами и стали наблюдать объективно существующее в связной речи разнообразие произношений, то пришлось задуматься о том, как относятся друг к другу объективно встречающиеся в разных условиях формы: [gʌvʌr'it, gǝvʌr'it, gǝvr'it, gǝr'it, gr'it, gr'ıt] и т. д.¹

Некоторые лингвисты, по-видимому, склонны преклониться перед фактом и не находят возможным входить в психологический анализ взаимоотношения всех этих форм; другие, видя практическую невозможность оперировать с таким многообразием, останавливаются на той или другой форме, более или менее произвольно выхваченной из этого многообразия (например, в нашем случае на форме [gǝvʌr'it]). П. Пасси пытается определить то, что он считает за норму, как prononciation familiére ralentie. Теоретические основания его при этом неясны; может быть, они неясны и ему самому (ср.: P. Passу. Petite phonétique comparée, [des principales langues européennes. Leipzig–Berlin, 1922,] стр. 4, § 9 с примечанием). Поэтому и значение термина, составленного из безусловно относительных выражений, остается не совсем ясным. Само собой разумеется, что и определение по метроному темпа речи, если бы такое и было возможно, ни к чему не привело бы, так как дело, очевидно, не только в темпе речи.

В чем же дело и каковы могут быть теоретические основания для выхода из тупика? Мне кажется, весь вопрос легко разрешается, если мы перенесем его на психологическую почву. В самом деле, для нашего сознания в большинстве случаев ясно, что мы считаем необходимой фонетической принадлежностью данного слова, и это проявляется, когда мы, по тем или другим соображениям, произносим ясно, отчетливо, отчеканивая каждый слог, — в нашем случае, например, [ga-va-r'it].2 В таких условиях мы освобождаем наше произношение по крайней мере от действия наиболее деструктивных факторов — от влияния ударения, соседства и инертности органов произношения. Ведь как раз эти факторы заставляют нас, помимо нашей воли, произносить, в зависимости от тех или других условий, все те варианты слова [ga-va-r'it], которые были указаны выше и которые являются не чем иным, как зародышами будущих языковых состояний. Все эти варианты нами нормально не сознаются как таковые, вследствие свойства психологического процесса, при этом протекающего и известного под именем ассимиляции. Но при передаче языка от поколения к поколению некоторые из них могут стать достоянием сознания и даже вытеснить старую идеальную форму. Поэтому и правильно говорится, что язык изменяется при передаче его от поколения к поколению — изменяется при этом его идеальная сознательная форма. Самые же, однако, изменения происходят в индивидууме и обусловлены психологически и физиологически.

Может показаться, что случаев, когда проявляется идеальный фонетический состав слов, очень мало. Это неверно. Мы всегда так произносим, когда употребляем редкое, для собеседника малоизвестное слово, когда говорим из другой комнаты, когда говорим занятому, рассеянному, тугоухому и т. п., когда поправляем детей, когда хотим привлечь внимание на то или другое слово или даже часть его (когда для понимания смысла фразы важен тот или другой морфологический элемент), когда тянем слова в недоумении или удивлении, когда говорим нараспев или попросту поем и т. д., и т. д.

Выше я сказал, что для нашего сознания в большинстве случаев ясен идеальный фонетический состав слов — значит, не всегда. В самом деле, представим себе, что ребенок никогда не слыхал отчетливого произношения слова говорит, а слыхал лишь формы [gǝr'it] и [gr'it]; он легко может себе представить на основании опыта со словом [mǝčit] мычит, что идеальная форма слова будет [gыr'it], и если никто не поправит его соответственного отчетливого произношения, то он так и останется с гырит вместо говорит; но если у него будет смутное воспоминание о [gǝvʌr'it], то сознание может колебаться, могут возникнуть две параллельные формы и т. п. Так, например, по-моему, у нас обе формы — и здравствуйте и здрасте3 — существуют в сознании, тогда как того же нельзя сказать про говорит и грит, хотя это последнее зафиксировано даже и в литературе: грит, по крайней мере мною, чувствуется как диалектизм.

Так как коллективный язык является в известном отношении научной фикцией, а индивидуальные сознания представляют много неясного, переходного, то, конечно, и вопрос об идеальном фонетическом составе всех слов данного языка не может быть всегда решен с полным успехом и во всех деталях, так как это было бы насилием над фактами.4 Тем не менее для меня совершенно ясно, что этот вопрос неминуемо должен быть выдвинут в науке в связи с эмансипацией от письменного языка и обращением к живой речи.

Тут надо, впрочем, заметить, что всякая письменность в общем всегда стремится в той или другой мере запечатлеть идеальный фонетический состав слов и только, в силу своей инертности не поспевая за изменениями языка, отражает в большинстве случаев прошлые эпохи языка. Поэтому-то языкознание и могло сделать такие большие успехи, несмотря на то, что исходило, а зачастую и до сих пор исходит из букв. К сожалению, этимологизирование грамотеев всех времен и многочисленные заимствования (хотя бы в виде особых орфографических манер) сильно затрудняют пользование письменным языком для восстановления идеального фонетического состава слов и в прошлом. Дело усложняется еще и тем, что всякий исторически сложившийся письменный язык по большей части не отражает один какой-либо строго определенный в прошлом момент: элементы его восходят часто к различным эпохам. В этом отношении древнецерковнославянский язык (по крайней мере в евангельском тексте, где благодаря нескольким древним спискам можно с большей или меньшей вероятностью восстанавливать оригинал) является единичным и драгоценнейшим для лингвиста исключением.

От обсуждения научного значения поднятого здесь вопроса позволю себе перейти теперь к практическому и коснуться тех выводов из высказанных выше соображений, которые должны были бы, по-моему, быть приняты во внимание в деле обучения иностранным языкам.

По моим наблюдениям, учащиеся в большинстве случаев усваивают лишь те фонетические явления, которые выступают ясно в связной речи, а идеальный фонетический состав слов лишь там, где он не противоречит фонетике родного языка. Между тем зачастую этого мало. Так, различение долготы и краткости гласных несвойственно и даже прямо-таки непонятно нам, русским, тогда как в немецком это факт капитальнейшей важности. Между тем в связной речи это различие зачастую несколько скрадывается (особенно в словах, не носящих логического ударения во фразе), а для русского уха и вовсе исчезает. Поэтому русские только тогда имеют случай наблюдать немецкую долготу, когда учитель произносит то или другое слово достаточно медленно и отчетливо. Для детей, впервые получающих какие-либо языковые впечатления (т. е., например, для немецких детей), этого оказывается достаточно; для лиц же, привыкших считать длительность гласных делом совершенно неважным, этого чересчур мало. В результате ученики из русских даже при затрате большого труда как с их стороны, так и со стороны преподавателя, хотя бы даже и знающего фонетику теоретически, делают неприятные ошибки в количестве; им не сумели внушить идеального фонетического состава немецких слов.

Другой пример: во французском различается è (ouvert) и é (fermé), но различие это ясно слышно только под ударением. Между тем во фразе сплошь и рядом это ударение отсутствует, и различие скрадывается; например: c'était hier произносится обыкновенно [sètè'jε:r] (где è — среднее ненапряженное е), хотя в отчетливом (по слогам) произношении фраза и будет звучать [se-tε-'jε:r].

Таким образом, учащиеся сравнительно редко слышат è (ouvert), а так как оно несвойственно русской речи, то они его и вовсе не усваивают как самостоятельный звук. Поэтому я еще никогда не слыхал русских, даже хорошо в общем говорящих по-французски, которые бы отличали, например, futur от conditionnel в 1-х лицах [ӡǝlire] и [ӡǝlirε].

Вообще учащимся приходится чаще всего слышать, употребляя выражения Пасси, prononciation familière rapide, сами же они говорят, особенно вначале, таким темпом, которому приличествовало бы чуть ли не prononciation très soignée, которого они, однако, не знают, так как его мало слыхали. Благодаря этому получается самое ужасное смешение стилей.

Для устранения этого недостатка необходимо, чтобы учащихся заставляли изучать больше всего и прежде всего идеальный фонетический состав слов (prononciation familière придет отчасти само собой) и чтобы учащиеся, выяснив основные отличия фонетики языка изучаемого от фонетики своего родного языка, обращали на эти отличия особое внимание, а главное, чтобы сами выговаривали соответственные слова особенно тщательно. При этом не надо бояться — и это я не могу в достаточной мере подчеркнуть — утрировать произношение. Надо помнить, что ухо учащихся глухо к иноязычным «тонкостям». И только особенно подчеркивая эти тонкости, можно привлечь к ним внимание учащихся и вызвать подражание.5

Между тем увлечение живым языком, которое я вполне разделяю, привело к тому, что в учебниках, помещающих фонетические транскрипции, даются транскрипции более или менее связной речи,6 отчего получается (при чтении их учащимися медленным темпом, с остановками после каждого слова, а то и внутри слова) нечто такое, что никак не может быть одобрено с точки зрения изучаемого языка. Употребление говорящих машин лишь увеличило все эти неудобства.

Дело, однако, можно легко поправить, приняв за правило печатать всегда две транскрипции: одну, обнаруживающую идеальный фонетический состав слов, и другую — транскрипцию связной речи.7 То же должно применяться и по отношению к текстам, наговариваемым в говорящие машины: всякий текст должен быть записан в двух стилях и для каждого сделана фонетическая транскрипция (употребление машин без транскрипций, по-моему, сильно уменьшает их пользу).

Я собирался закончить статью фонетическими транскрипциями в обоих стилях на главнейших европейских языках, но в типографии не оказалось соответствующих знаков. Образчик такой двоякой транскрипции для русского дан мною в «Court exposé de la prononciation russe. Publié par l'Association phonétique Internationale» (1911). Нечто аналогичное разным стилям Пасси можно найти для английского у Джоунза (D.Jones. The Pronunciation of English. Cambridge, 1909). Ближе всего (хотя и не вполне) отвечают моему пониманию дела французские, немецкие и английские транскрипции (двойные), сообщенные у Джоунза (D.Jones. Intonation Curves. Leipzig and Berlin, 1909).

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Все встречающиеся вариации далеко не исчерпываются указанными.
Назад

² Для некоторых русских диалектов возможно, по-видимому, и другое произношение.
Назад

³ Здесь, по-моему, только и уместны названия Lento- и Allegroformen.
Назад

⁴ То же справедливо и по отношению к любой области языка, поскольку мы отрываемся от буквы, книги вообще, и переносим наше наблюдение в первоисточник языка — в душу человека. К сожалению, это всегда оказывается бесконечно трудной задачей.
Назад

⁵ Поэтому-то я и считаю красивое произношение, расплывающееся в полутонах и полунюансах, с педагогической точки зрения безусловно вредным, а идеалом считаю то неприятное шульмейстерское произношение, которое развивается от привычки диктовать.
Назад

⁶ Ср., например, классическую книгу Суита «Elementarbuch des gesprochenen Englisch» [Oxford–Leipzig, 1904].
Назад

⁷ Так, например, сделано в начале фонетической хрестоматии (для французского): [J.]Passу et [A.]Rambeau. [Chrestomathie française. Leipzig et Berlin, 1908].
Назад

Щерба Л. В. Языковая система и речевая деятельность. М.: Наука, 1974. С. 141–146.