I. Значение и роль каждого из двух методов исследования, употребляемых в фонетике, можно себе хорошо уяснить из рассмотрения самого понятия фонетики как науки и ее отношения к смежным наукам. Ходячее определение фонетики говорит, что это есть физиология звуков человеческой речи. Так или приблизительно так еще и до сих пор называются некоторые книги, трактующие этот предмет. И — что любопытно — один из классических учебников фонетики носил в своем 1-м издании название «Grundzuge der Lautphysiologie». Однако в последующих изданиях автор учебника, Сивере, счел нужным переменить заглавие и назвал его «Grundzuge der Phonetik». Очевидно, сознательно или бессознательно здесь действовало желание отмежеваться от физиологии, куда, казалось бы, с несомненностью относится исследование всяких функций человеческого организма, а следовательно и речи. С другой стороны, не менее очевидной является связь фонетики с акустикой, которая ведь занимается исследованием звуков, а мы привыкли слышать, что «речь человеческая состоит из звуков».

И тем не менее фонетика имеет претензию на самостоятельное существование. Не преувеличены ли эти претензии? Жизнь уже доказала, что нет: обширная литература, существование специальных преподавателей в высших учебных заведениях, наконец — и это самое главное — практическое применение в разных сферах вполне оправдывают их, и здесь мне остается лишь попытаться обосновать эти претензии теоретически.

Остановимся для этого несколько на вопросе о фонетических единицах. Для непосредственного чутья он не представляет особенных трудностей: дети, прежде чем учиться читать, упражняются в делении слов на простейшие единицы, которые в просторечии, благодаря смешению понятий, называются буквами, а в науке могли бы называться фонемами. Так, например, сочетание ata разлагается нашим чутьем на a, t, а, так как мы отличаем ata от uta, ata от ada, ata от atu и т. д. Однако если взглянуть на звукосочетание ata с акустической точки зрения, то дело представится совершенно в ином виде: так как акустика рассматривает звуки как движение частиц воздуха, то звуки сочетания ata могут быть выражены графически линией, которая будет состоять из двух отрезков волнообразной кривой, сходных, хотя и не вполне тождественных друг с другом, соединенных некоторой прямой, обозначающей отсутствие звука, так что непредубежденный человек сможет найти здесь всего лишь два элемента, отделенных друг от друга некоторым промежутком времени, а не три, как это мы делаем в фонетике и вообще в языке.

Другим не менее ярким случаем, показывающим, что фонетические единицы не всегда совпадают с единицами акустическими и физиологическими, является старинный спор о так называемых «аффрикатах», есть ли это простые согласные или они состоят из двух звуков, например: с(ц) из t+s(m+c), c(ч) из t+s(m + ш) и т. д. Самая возможность такого спора указывает на существование двух точек зрения. И действительно, физиологически присутствие двух элементов в аффрикатах несомненно, однако с языковой, фонетической точки зрения говорящих на данном языке людей с(ц), c(ч) и т. д. также несомненно являются простыми согласными, так как спирантный элемент в них не может быть протянут (подробнее об этом см. мою статью в М. S. L., XV, стр. 237).

Таким образом, понятие фонетической единицы не всегда покрывает понятия единиц акустической или физиологической, из чего следует, что фонетические единицы не могут быть отнесены ни к физиологическим, ни к физическим величинам, а являются результатом нашей психической деятельности, иначе говоря: раз мы говорим об а, е, i, p, t и т. д., мы выходим из мира физического и физиологического и входим в область психики, где и происходит, так сказать, синтез данных акустических и физиологических и приспособление их для целей языкового общения. Этим определяется и самостоятельное положение фонетики как науки: она занимается исследованием звуковых представлений речи в первую голову, а затем уже и тех акустических и физиологических процессов, под влиянием которых эти представления возникают.

Из этого определения вытекает сама собой и роль как субъективного, так и объективного метода в фонетике. Строго говоря, единственным фонетическим методом является метод субъективный, так как мы всегда должны обращаться к сознанию говорящего на данном языке индивида, раз мы желаем узнать, какие фонетические различия он употребляет для целей языкового общения, и другого источника, кроме его сознания, у нас вовсе не имеется, — поэтому-то для лингвиста так драгоценны все хотя бы самые наивные заявления и наблюдения туземцев — они в большинстве случаев, при надлежащей их интерпретации, имеют гораздо больше цены, чем наблюдения ученых исследователей, принадлежащих к другой языковой группе.

Но, с другой стороны, то, что не находится непосредственно в сфере сознания, то, что происходит в мире физиологическом и физическом, имеет тоже громадный интерес для лингвиста, так как может стать со временем достоянием языкового мышления, являясь, таким образом, в настоящее время зародышем будущего. И это объективно существующее должно быть исследуемо объективным методом, т. е. наблюдаемо посредством разных регистрирующих приборов, а где можно, следует применять и экспериментирование. Таково принципиальное разграничение областей двух фонетических методов.

II. Переходя к более частному их рассмотрению, нельзя достаточно сильно подчеркнуть важность субъективного метода в лингвистическом отношении, так как отличение мыслимого от существующего лишь в исполнении является необходимой основой для понимания языковых явлений.

Для иллюстрации этого положения можно привести хотя бы наиболее близко нам, русским, стоящее различение двух оттенков е в бел и бель. Различие это акустически так сильно действует на слух, например, французов, что они различают здесь два звука (è и é), но для сознания нормального русского человека это различие, являясь функцией последующего согласного и не будучи ассоциировано непосредственно с каким-либо оттенком значения, не существует вовсе. Что это — так, в этом я неоднократно убеждался на моих слушателях и слушательницах, многие из которых долго не могли услышать это различие и должны были верить мне на слово. А что здесь графика не при чем, в этом не может быть сомнения, если сопоставить русское произношение с итальянским, где различается, например, pesca 'рыбная ловля' и pesca 'персик', несмотря на то, что различие между обоими е гораздо меньше русского, так что обыкновенное русское ухо его не слышит даже при внимательном вслушивании. Другой пример: мы все слышим в английском place 'место', say 'говорит', nо 'нет', know 'знать' дифтонги; однако для того, чтобы убедить в этом

англичан, нужно было перевертывать валик фонографа, причем слышалось нечто вроде sielp, uon. Нечто аналогичное встречается также и в лужицких говорах. Еще один пример из лингвистической литературы последнего времени: проф. А. И. Томсон, обладающий удивительным слухом, который, превращая его ухо в тончайший регистрирующий аппарат, позволяет ему делать тонкие и весьма ценные наблюдения, говорит нам, отрицаясь, так сказать, от собственного «я», что наше у(ы) — дифтонг. И он прав: у — дифтонг, но настолько же, насколько и а в слове ад,¹ которое, как показывают фонаутографические записи, значительно изменяется по качеству, особенно к концу. И тем не менее и а и у(ы) для нашего сознания не дифтонги.

Примеров вообще можно привести бесчисленное множество, но и приведенного достаточно, чтобы предостеречь людей, занимающихся записыванием фонетических текстов, от тех ошибок, в которые они впадают, пренебрегая основными требованиями субъективного метода, являющегося лингвистическим по преимуществу: регистрировать факты сознания говорящего на данном языке человека. При несоблюдении этого требования их записи лишены самого главного — души. Это memento в равной мере относится как к записывающим посредством разных регистрирующих приборов, так и к пользующимся в качестве такового собственным ухом. Разница между первыми и вторыми сводится к тому, что первые более или менее верно воспроизводят объективную сторону человеческой речи, а вторые и эту сторону искажают, преломляя слышанное в призме собственного сознания, так как ведь даже изощренное ухо слышит не то, что есть, а то, что оно привыкло слышать, применительно к ассоциациям собственного мышления. Все это ведет к такому «импрессионизму», по меткому выражению одного лингвиста, в записях, что трудно зачастую на них основывать какие-либо заключения. Это уже давно начинает замечаться исследователями, хотя мало кто высказывается вполне определенно по этому поводу и, насколько мне известно, один Пасси со всей определенностью выставляет требование, чтобы в фонетические транскрипции вносилось лишь то, что различает «instinct linguistique» данной языковой группы.

III. Перейдем теперь к видоизменениям субъективного метода. Дело в том, что мы можем, напрягая внимание, увеличивать поле нашего сознания, — или, вернее, вводить в него те объекты, которые нормально в нем не существуют, — и таким образом мы можем, изощряя наш слух и мускульное чувство, наблюдать то, что нормально существует лишь под порогом

нашего сознания, мы можем переводить объективно существующее в область сознаваемого, субъективно существующего. Так, например, путем небольшого упражнения мы можем довести себя до того, что будем слышать разницу между двумя е в бел и бель и, что гораздо труднее, чувствовать разницу в их артикуляции. И таким путем, путем осознавания нормально несознаваемого в собственной речи, и были сделаны главнейшие завоевания в области фонетики. Таким образом, субъективный метод с успехом вторгается в ту область, которая принципиально отведена объективному методу. Но, во-первых, не все способны с успехом применять этот метод, и во всяком случае для этого нужна многолетняя специальная тренировка, так что глубоко заблуждаются те, которые полагают, что достаточно прочитать пару учебников, чтобы стать фонетиком и с успехом наблюдать разные говоры; а во-вторых, все-таки далеко не все объективно существующее доступно исследованию этим методом. Не нужно быть, конечно, большим мудрецом, чтобы открыть разницу между двумя е в словах бел и бель, между ударенным и неударенным гласным в слове папа, но уже труднее определить разницу между двумя п в этом последнем слове, еще труднее раскрыть тонкие различия в длительности звуков в разных положениях, например а в бaса, бaка, или изменения в координации разных элементов в зависимости от ударения, например, в пaпа и попa. Говоря вообще, мало доступно, хотя бы и специалисту-фонетику, наблюдение внутреннего механизма и фонетических последствий некоторых явлений, которые нам непосредственно даны в своих результатах; например, механизм ударения, слогоделения и т. д. — вещи, до сих пор остающиеся спорными в науке. Все это область, где находит и должен находить себе применение объективный метод исследования.

Одним из разительных примеров, могущих иллюстрировать значение объективного метода, могут послужить два экспериментально-фонетических исследования: [L.]Rоudet. [De la] Depense d'air dans la parole [et de ses consequences phonetiques (La parole, 1900, стр. 202); Е.А.Меуеr. Englische Lautdauer. [Uppsala-Leipzig,] 1903. Первый из них констатировал, что при прочих равных условиях при производстве более узких гласных, например i, и, трата воздуха больше, чем при производстве более широких, например а. Э. Мейер констатировал, что в английском при прочих равных условиях более узкие гласные, например i, короче более широких, например а. Сопоставление этих двух фактов, вскрытых лишь с помощью объективного метода, бросает сразу яркий свет на целую массу явлений: оказывается, что в языке важна не длительность фонетических элементов, а количество расходуемой на них энергии, что объясняет нам, с одной стороны, сокращение узких гласных, могущее вести в некоторых случаях к их полному исчезновению вне всякой связи с ударением, а с другой стороны, замену различия по количеству различием по качеству (ср. так называемый переход e в i). Подробный пересмотр всех относящихся сюда фактов дает Мейе в своей статье в М. S. L., XV, стр. 265.

IV. Рассмотрим еще и другое видоизменение субъективного метода. Ведь можно и не ограничиваться собственной персоной для фонетических наблюдений, а распространить его и на других. При этом поступают так:2 стараются слухом уловить данное произношение и воспроизвести его удовлетворительно для туземца (обыкновенно прибавляют теперь «для компетентного туземца», так как, не говоря уже о собственном контроле, контроль фонетически необразованного туземца самими сторонниками подобного метода признается недостаточным). Усвоив себе таким образом чужое произношение, с ним поступают, как со своим собственным, так что все сказанное в предыдущем параграфе относится и сюда. Нужно только прибавить, что усвоение чужого произношения представляет такие подводные камни в виду субъективности нашего уха, слышащего то, к чему привыкло и чего желает, что к такому методу нужно относиться с крайней осторожностью и во всяком случае всегда стараться проверять его данные данными объективного метода.

Чтобы иллюстрировать, к каким крупным ошибкам может привести этот метод даже таких первоклассных фонетиков, как Суит, приведу следующие два примера. Как известно, с легкой руки Суита все западные фонетики говорят о «гуттуральном», заднеязычном l, приводя в качестве примера русское л. В превосходной статье, оставшейся, к сожалению, незамеченной на Западе, С. К. Булич (РФВ, [1890,] XXIII, стр. 81) доказал всю несостоятельность подобного утверждения. Я располагаю экспериментальными данными из русского, польского, лужицкого и моравского диалектов, которые объективно подтверждают слова С. К. Булича и красноречиво говорят, что должны были делать западные фонетики, для того чтобы избежать грубой ошибки. Другой пример: Суит в прежние времена отождествлял русское у(ы) с кимрским и, в последнем же издании своей таблицы он их до некоторой степени различает, говоря, что кимрская артикуляция несколько более впереди, чем русская. Я имел случай изучать кимрское произношение и мог прежде всего констатировать, что кимрское и мало похоже на русское ы на слух. Когда же я сравнил отпечатки обеих артикуляций на искусственном нёбе, то оказалось, что русское у(ы) есть действительно high-mixed-vowel, как говорит Суит, кимрское же и есть одновременное соединение front-, mixed- и back-артикуляций.

Эти два примера должны, мне кажется, навести нас на некоторые выводы о значении фонетических наблюдений над чужим языком, не подкрепленных объективными данными и сделанных не такими выдающимися фонетиками, как Суит, не говоря уже о записях, сделанных без указанных выше предосторожностей, на основании лишь одних слуховых впечатлений, когда высшим критерием служит «так слышится».

То же в еще большей мере относится и к записям с фонографа, хотя, конечно, я отнюдь не отрицаю того значения, которое имеют и могут иметь фонограф и граммофон в фонетике. Но дело в том, что как раз фонограф является лучшим доказательством субъективности нашего слуха: оказывается, что мы дополняем сами, и конечно соответственно собственным языковым привычкам, слышимое в фонографе, так что нам кажется великолепно записанным то, что мы узнаем и понимаем; но если записать бессмысленные слова, то окажется, что фонограф вовсе не такой безукоризненный инструмент и что мы зачастую не можем различать им записанное (особенно в области согласных). Кроме того, фонограф запечатлевает одно случайное произношение, а было бы грубым заблуждением думать, что наша речь всегда одинакова: произношение слов, а тем более фраз, допускает громадные колебания, и фонетику необходимо прежде всего устанавливать типическое произношение, что возможно только в непосредственном общении с людьми. Наконец, невозможность взглянуть на губы, а при произношении отдельных звуков — и на язык говорящего еще больше уменьшает ценность подобного метода. Фонографические записи могут лишь являться хорошим подспорьем для лиц, изучавших данный говор на месте, да, кроме того, с успехом служить педагогическим целям при наличности учителя для постановки отдельных звуков и контроля.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Готов допустить, что в известных положениях и у известных индивидов даже больше.
Назад

² См.: О. Jespersen. Phonetische Grundfragen. [Leipzig u. Berlin,] 1906, § 141, S. 140.
Назад