. Так до сих
пор в общем обстоит дело с японским языком: разговорным
стандартом является (для конца XIX и начала XX века) живой
говор нынешней столицы Японии токиоский (из группы
восточно-японских говоров), а письменным стандартом язык,
на котором буквально никто не говорит, восходящий к литературному
классическому языку Хэйанской эпохи (X приблизительно века),
почвой для которого служил один из западно-японских диалектов
той эпохи. Разница между этими двумя
языками очень велика и приблизительно может быть приравнена
к различию между латинским и современным итальянским языками.
Так же обстояло дело, вплоть до самого последнего времени, и
во многих языках восточных нацменьшинств Союза ССР, хотя бы,
например, в узбекском языке, где только сравнительно недавно
стали сознательно игнорировать (хотя не до конца, однако)
традиционные особенности письменного языка, и, значит, писать
«по-разговорному». А в Средние века, как и в начале «нового
времени» вплоть до Реформации (переворота) такое положение дела
было типично для большинства языков Европы, причем особую
резкость факт этот имел в средневековье. Особо характерны те
из относящихся сюда случаев, когда письменным языком был
латинский язык: ср. выступление Данте с его трактатом «De
vulgari eloquentia» в защиту нрав итальянского (как и других
живых романских языков) на литературное существование.
В значительной мере то же мы видим и в истории русского
литературного (письменного) языка: строго говоря, в своем
отправном этапе это был далеко даже не русский, а другой из
славянских языков древнеболгарский (или т. н. церковнославянский).
В современном русском языке, как для XX, так и для второй
половины XIX века, расстояние между разговорным стандартом
и письменным литературным языком, конечно, не большое.
Тем не менее, мы считаем нужным разграничивать эти понятия,
поскольку к этому нас обязывают сами языковые факты (не
совпадения письменного и устного стандартов). Человек, который
говорит точно так вполне, как пишет, кажется нам существом ненормальным.
В таких случаях, однако, чтобы избежать недоразумения,
можно употреблять выражение «письменный язык, или язык
литературы», а термин «литературный язык», наоборот,
употреблять в широком смысле слова и в приложении к
стандартному разговорному языку.
Нам осталось определить стандартный русский язык с
территориально-диалектической и вместе с тем исторической точки
зрения. Мы уже указали, что на первых порах своего существования
литературный язык древней Руси вовсе не был русским языком
в генеалогическом отношении если не считать тех, случайно
просачивающихся через литературно-языковую традицию, «русизмов», т.е. отражений специфически русских черт языкового
мышления древнерусского писца. Как, казалось бы, ни чрезвычаен
этот факт (болгарского языка в русском письменном употреблении),
но он находит целый ряд аналогий в начальной истории
других письменностей: литературный язык сплошь и рядом бывает
органически чужим для данной графической культуры, и хорошо
еще, если это оказывается родственный язык (или диалект),
в каком положении оказываются древнеболгарский и древнерусский;
но в ряде случаев в роли письменного языка появляется
вполне не родственный (по отношению к живой речи) язык.
Это имело место, например, на первых этапах японской, корейской
и аннамской графической культуры: все эти народности
писали сначала просто на китайском языке.
А затем, в виде общего принципа, характерного для всякой
линии эволюции не только письменного, но и всякого стандартного
языка, можно утверждать следующее: когда наступает
новый этап в преемстве данного стандартного языка от одной
культурно господствовавшей группы (определяемой и
территориально-диалектически и социально) к другой, то благодаря
колоссальной значимости момента традиции новая группа (новый
социальный субстрат) этого стандарта прежде всего сознательно
повторяет (копирует) языковую картину, характерную
для ее предшественницы той группы, которая была носителем
стандарта до того, и лишь во вторую очередь и притом
в большинстве случаев бессознательно, или непроизвольно
отличает к вносит в эту картину стандартного языка частичные
новшества черты, отображающие специфические особенности
этой новой группы. Древнерусский писец искренне
старался писать по болгарскому языковому шаблону и непроизвольно
допускал частичные «русизмы». При этом вся
предыдущая история той группы, которая выдвигается в данный
момент историей на роль носительницы (социального
субстрата) стандартного языка, все ее прошлое до момента
прихода к культурно-политическому господству, не имеет никакого
отношения к эволюции стандарта. Иначе говоря, линия
(языковой и внеязыковой) истории, или эволюции, коллектива,
выступающего ныне в роли носителя стандарта, сама по себе
это одно, а линия эволюции самого стандарта, переходящего
как эстафета от одного социального субстрата к другому, это
нечто совсем особое, это самостоятельная линия развития.
Наилучшей иллюстрацией к только что сказанному может
служить самый ранний период существования литературного
языка и письменности в древней Руси: письменным языком
служил для наших предков древнеболгарский (обычно именуемый
древнецерковнославянским), носителем которого было, в частности,
болгарское духовенство XI века. Механически пересаженный
в качестве языка священного писания и, следовательно,
литературного языка на русскую почву, этот древнецерковнославянский
язык, в сущности, может считаться предком, т.е.
историческим источником, всех последующих русских литературных
языков на всех последующих исторических этапах
включая даже наш стандартный (или литературный) язык
красной интеллигенции революционной эпохи. На протяжении
всей этой линии эволюционного развития от языка Остромирова
Евангелия 1066 года (языка, который с полным правом может
быть назван древнеболгарским, с небольшой лишь дозой вкрапливания
русских диалектизмов) до литературного языка второй
четверти XX века произошло, конечно, немало сдвигов
в социологической характеристике носителей литературно-языковой
традиции (и поскольку носители эти представляли все-таки,
во все время указанной эволюции, русскую по национальному
признаку среду, все время продолжался процесс «обрусения»
языкового стандарта т.е. смешения древнецерковнославянской
его основы с живыми говорами русского населения). На первом
этапе этого преемства (от одной социальной группы к другой)
в роли носителей книжного языка выступет, разумеется,
древнерусское духовенство, и главным образом духовенство
киевское. Оно-то и было «культурной верхушкой» своего времени.
Следы этого периода, когда оформляющая роль принадлежала
именно иереям-киевлянам, до сих пор усматриваются
в известных конкретных признаках нашего языкового стандарта
напр., в специфическом характере согласного г в словах
церковного по преимуществу употребления господи,
бога, благо и т. п.; черта эта, обязанная своим
происхождением влиянию духовенства Киевского периода,
уцелевает вплоть до начала XX века и по-прежнему (как и в первый
период) служит признаком стандартной речи несмотря
на то, что сам языковой стандарт этот оказывается к последнему
периоду уже в руках совершенно новой (по сравнению
с XIXIV веками) «культурной верхушки», именно
буржуазной интеллигенции. По мере того как московский
абсолютизм мало-помалу отнимал «командные высоты» у церковной
власти, постепенно совершается и метаморфоза социологического
субсттата русского письменного языка: от киевского священника
эстафета истории книжного языка передается к дьяку
московских приказов, от церкви к бюрократии. Отсюда, т.е.
от XVI и XVII веков, недалек, в сущности говоря, и век XVIII
(первая, по крайний мере, его половина), когда судьба языкового
развития опять-таки оказывается в руках бюрократии, но уже
не московской, а петербургской (причем не надо, однако, забывать
про сдвиг иного рода, в ином направлении: про замену греческого
по преимуществу влияния западно-европейским). Наконец
три последние этапа: языковая эстафета в руках дворянства
или дворянской интеллигенции, затем она переходит к «разночинцам»
интеллигенции буржуазной, а самый последний этап
1917 год окончательно тасует состав социального субстрата
литературного языка в пользу «красной интеллигенции».
Остается сказать о том, в какой мере может грамматическое
описание довольствоваться одной лишь ступенью языковой
истории допустим языком 1929 года? Поскольку рассчитанная
на школьное употребление «грамматика» должна быть, конечно,
описательной грамматикой современного русского языка,
т.е. относиться к описательному языкознанию, постольку
изложение имеет здесь в виду характеризовать
только одно состояние, один исторический этап жизни языка
в отличие от грамматики исторической, излагающей
эволюцию языковых фактов от древнейшего их состояния,
или от сравнительно-исторической,8 имеющей ту же
задачу, что и историческая грамматика (в узком смысле слова),
но пользующейся для этого материалом и анализом
нескольких родственных языков пли диалектов. Однако не
надо забывать, что формула диалектической эволюции применима
к языковым явлениям не менее, чем к прочим явлениям
природы и общества, и, строго говоря, нельзя поэтому
думать ни о каком реальном отграничении какой-либо
статистически-неподвижной эпохи (или момента) внутри истории
языка, пусть даже мы будем определять эту «эпоху» как
язык поколения или даже как язык десятилетия, или двух-трех
лет. Вместо смежных, реально отграниченных эпох на
деле мы имеем непрерывную линию эволюции правда,
с различными изменениями темпа этой эволюции, иногда
замедляющейся, иногда (в периоды социально-экономических
сдвигов и сдвигов в составе социального носителя данного
языка), наоборот, ускоренной.
ПРИМЕЧАНИЯ
1
Хотя, разумеется, не случайностью является то, что в целом ряде
языков одно и то же слово служит для обоих этих понятий (русское «язык
во рту» и «язык народа»; то же мы видим в лат. lingua, англ. tongue,
в разных турецких языках (османск. dil, узбекск. til и т. д.), в эстонском
(keel) и т. д. Без всякого сомнения, по звукопроизводным своим функциям
язык (орган, находящийся во рту) является важнейшим из наших
произносительных органов, т. е. орудием речи по преимуществу. Этим и объясняется перенос этого термина на
понятие самой речи, или речевой системы.
Назад
2
И графических поскольку речь пойдет о письменном яэыке.
Назад
3
Наибольшую значимость в смысле предпосылок языкового общения
имеют, разумеется, связи производственно-кооперативные.
Назад
4
А часть старой интеллигенции прямо выбыла из числа носителей
«русского языка советской эпохи»: мы имеем в виду эмигрантствующую
интеллигенцию.
Назад
5
См. ниже.
Назад
6
В связи с тем, что в словаре непосредственно отражается
всякий новый вклад понятий, привносимых культурным содержанием новой
эпохи в коллективное языковое мышление, часто фигурирующие в коллективном
мышлении понятия, уже по принципу языковой экономии,
нуждаются в выражении новыми едиными словами (а не словосочетаниями):
это и дает массовый социальный заказ на творчество новых слов и такую
богатую новым культурным содержанием эпоху, как наша.
Назад
7
Причем обыкновенно играет роль не только разница территориальных
диалектов, легшая в основу того и другого, но и, главным образом,
хронологическая разница: письменный язык продолжает традицию языка
литературы давно минушннх периодов, а разговорный язык, естественно,
поскольку он освобожден от влияния на него со стороны письменного языка,
отражает эволюционную стадию, характерную для современности.
Назад
8
Обычно именуемой просто сравнительной. Ср.: «сравн. гр-ка славянских яз.»,
«сравн. гр-ка индо-европ. яз.» и т. д. На деле каждая сравнительная
гр-ка безусловно является и исторической (точнее совокупностью
исторических грамматик нескольких родственных языков или диалектов),
так как самый принцип совместного (сравнительного или компаративного)
анализа родственных языков (или диалектов) получает смысл только
в том случае, если это сравнение позволяет нам характеризовать (в той или
другой мере) отправной пункт и отправляющиеся от него линии эволюции
каждого из данных родственных языков (или диалектов).
Назад
Поливанов Е. Д. За марксистское языкознание. М.: Федерация, 1931. С. 5466.