От редакции
Помещая здесь один из очерков А. М. Иванова и Л. П. Якубинского, мы вовсе не стремимся представить его в качестве «классического» лингвистического труда. Цель проекта «Архив петербургской русистики» заключается в постепенном формировании реальной картины истории лингвистической науки в нашем городе, а не в создании парадного портрета.
Интонации и содержание этого текста вполне типичны для конца 1920–начала 1930-х гг., и уже это оправдывает публикацию очерка. Но дело не только в этом. Риторические особенности текста не должны заслонять от нас его вполне реального филологического содержания. Воспроизведение очерка «О теоретической учебе писателя» представляется актуальным, помимо прочего, в связи с интенсивно разрабатываемой в наше время проблематикой «наивного письма» и «наивной литературы»

1. Нужны ли литературному работнику-практику теоретические знания в области языковедения, а литературному работнику-практику, работающему на материале русского языка, знания, в частности, в области науки о русском языке?

Несомненно, нужны. Почему?

2. На этот вопрос ответим вопросом: нужна ли теоретическая подготовка политработнику-практику? педагогу-практику? агроному-практику? и т.д. и т.п.

Самый вопрос кажется смешным. Конечно, нужна.

Практика, взятая вне теории, представляет собой слепую деятельность, не имеющую своего метода, своей цели и своего направления.

Ясно, что и литературный работник должен быть подкован теоретически; писатель не может бороться за высокую языковую культуру «без метода, цели и направления»; не имея теоретической подготовки, мы будем делать в нашей области такие же глупости, какие делал бы политик, не знающий законов развития общества, или агроном, ничего не смыслящий в технике и экономике сельского хозяйства.

3. Почему же самый вопрос о необходимости теоретической подготовки кажется смешным, когда речь идет об агрономе, политработнике, педагоге и пр., и все-таки возникает, когда речь идет о литературном работнике? — Потому, что многие и не подозревают о существовании такой важной проблемы, как проблема языковой политики.

Что такое языковая политика?

Языковая политика — это сознательное вмешательство класса в развивающийся языковый процесс, сознательное руководство этим процессом.

4. Писатель должен осознать работу над языком своих произведений как момент общей языковой политики рабочего класса и советской власти. Эта языковая политика в свою очередь есть лишь часть общей политики пролетариата, осуществляемой в генеральной линии партии.

Но политика пролетариата есть научная политика. Мы можем переделывать действительность, преобразовывать ее лишь в том случае, если мы познаем законы этой действительности. С другой стороны, самый смысл науки и заключается в том, что она обосновывает практику. Вот почему выброшенный партией лозунг единства теории и практики должен быть положен в основу работы писателя как участника языкового строительства.

Утверждая единство теории и практики, пролетариат считает, что нет такой области общественной практики, которая была бы недоступна научному познанию, а, следовательно, и организованному вмешательству.

Это целиком относится и к языку.

5. Возможна ли языковая политика? — Мы можем дать только утвердительный ответ на этот вопрос. Однако, некоторые буржуазные ученые думают, что языковая политика невозможна, что язык развивается стихийно, независимо от воли людей, что общество должно брать язык таким, каким получает его от старших поколений и не властно в нем что-нибудь изменить. Если эта точка зрения верна, то, конечно, незачем говорить о теоретической подготовке для писателя; больше того, не нужна и сама теория языка: ведь теория существует лишь для того, чтобы, познав законы развития какого-нибудь явления (например, языка), дать возможность сознательного воздействия на процесс этого развития.

6. Ощущаем ли мы необходимость языковой политики? Несомненно. Целый ряд явлений в современном русском языке требует сознательного вмешательства в языковый процесс. Разве не призывом к языковой политике звучит приведенная в нашей первой лекции заметка В. И. Ленина о порче русского языка? Иностранные слова «стихийно» затопляют нам язык; можем ли мы, сложив ручки, ожидать независимого от нашего вмешательства «стихийного» разрешения этого вопроса? Конечно, нет. Множество других вопросов современного языка требует нашего сознательного вмешательства, требует языковой политики.

7. Итак, языковая политика возможна и необходима. Но, если языковая политика хочет достичь каких-нибудь результатов, хочет быть общественно-полезной, она должна быть рациональной и целесообразной политикой, а для этого она должна опираться на научную теорию. Первейшим условием успеха языковой политики является распространение хотя бы элементарных знаний о языке в широких массах и хорошая теоретическая подготовка того руководящего актива, который эту политику осуществляет. Писатель осуществляет языковую политику: самый факт опубликования литературного произведения есть уже сознательное воздействие на языковую культуру широких масс; следовательно, писатель должен быть теоретически подготовлен в области языка.

8. Но Пушкин? Но другие крупные поэты, беллетристы, журналисты прошлого? Они ведь не сдавали вузовских зачетов по общему языковедению и истории русского языка? Не прорабатывали они и научной литературы по языковедению? А писали неплохо. Следовательно... Ничего не «следовательно»; ссылка на прошлое не имеет в данном случае никакого значения. Дело в том, что многие писатели прошлого обладали изрядным для своего времени количеством знаний по языку, а языковая культура наших писателей еще недостаточно высока (хотя качественно она совершенно отличная от языковой культуры прошлого), но наши писатели не должны забывать ни на одну минуту, что им необходимо создавать языковую культуру более высокую, чем это было у Пушкина и других великих писателей. Мы вовсе не хотим воспитывать в вас наплевательское отношение к языковой культуре прошлого, мы должны взять от прошлого все, что в нем было по-настоящему ценного, но смотреть мы должны не назад, а вперед. Смотрите поэтому вперед и не отталкивайте от себя такого мощного орудия, как теоретическое знание в той области, в которой вы работаете; организуйте вашу писательскую практику на здоровой теоретической базе; участвуйте в осуществлении языковой политики на основе теоретической подготовки в области языка.

9. Наука о языке является одним из самых отсталых участков идеологического фронта. Достаточно указать, что откровенно идеалистическая школа индоевропейской лингвистики и ее порождение — формальная школа грамматики — владеет еще важнейшими позициями в области языковедения, выступая сплошь и рядом под маской социологической и даже марксистской фразеологии.

10. То обстоятельство, что марксистская лингвистика только строится, ни в коей мере не должно порождать примиренческого отношения ко всякого рода эклектизму, к своим собственным ошибкам, к различным извращениям марксизма, в частности механистическим, и ни в коей мере не должно снижать борьбы с основным врагом — индоевропеистикой. Наша научная практика сейчас особенно нуждается в жесткой критике и самокритике.

11. Марксистская лингвистика строится ныне на основе тщательнейшего изучения трудов классиков марксизма-ленинизма, которые дают не только совершенно достаточные положения для разработки диалектико-материалистических установок языковедения, но целый ряд конкретных высказываний по вопросам теории языка и языковой политики.

В этой работе по построению марксистской лингвистики центральное и руководящее место занимает школа ак. Н. Я. Марра.

Здесь не место характеризовать ее достижения, однако, не можем не отметить некоторые основные, особенно важные, черты учения ак. Марра. Мы имеем в виду учение о едином стадиальном глотогоническом процессе, обусловленном классовой борьбой и движением развивающегося экономического базиса общества; учение о происхождении языка; учение о специфических для каждой стадии развития языка семантических закономерностях, палеонтологический анализ; изучение языковой современности малых народностей в увязке с их практическим языковым строительством, в борьбе с великодержавным шовинизмом и местным национализмом, анализ языка современности в его тенденции к бесклассовому интернациональному языку будущего на базе единого мирового хозяйства; беспощадная борьба с идеалистической лингвистикой, индоевропеистикой, в ее открытых и прикрытых формах, разоблачение империалистской сущности буржуазной лингвистической науки.

12. Особенно важны достижения нового учения о языке по вопросу о языке и мышлении. В этой области учение ак. Марра не только обогатило лингвистику ценнейшими выводами, но сделало действительно возможной разработку истории самого мышления в том плане, как понимал эту науку Энгельс: «Наука о мышлении, как и всякая другая наука, есть историческая наука, наука об историческом развитии человеческого мышления. И это имеет значение и для практического применения к эмпирическим областям, ибо теория законов мышления не есть вовсе какая-то раз навсегда установленная "вечная истина", как это связывает со словом "логика" филистерская мысль..» («Антидюринг», Гиз, 1928, стр. 317).

13. Наука о языке, как и всякая другая наука, есть историческая наука; наше лингвистическое мировоззрение должно быть насквозь историчным. Мы ничего не поймем в русском языке, как и в любом другом языке, если не уясним себе со всей определенностью, что русский язык, как и любой другой язык, не упал в готовом виде с неба, а является результатом длительнейшего и сложнейшего развития.

Мы ничего не поймем в современном русском языке, как и в любом другом языке, если не уясним себе со всей определенностью, что история русского языка не только в прошлом, но и в настоящем; история русского языка продолжается, она и сейчас осуществляется на наших глазах: общественные классы нашего современного общества являются ее действующими лицами. Современный русский язык не свод различных установившихся, застывших правил о том, как нужно произносить слова, склонять, спрягать, составлять фразы и т.п., а непрерывный процесс, непрерывное движение. Мы должны научиться понимать законы этого движения для того, чтобы им руководить и быть сознательными строителями той истории, которая предстоит русскому языку в будущем.

14. История русского языка есть частный случай единого мирового глотогонического процесса, поэтому русский язык нельзя изучать изолированно, но в стадиальной увязке с другими языками мира, в частности с менее и наименее развитыми. Однако, такое изучение ни в коей мере не предполагает смазывания специфичного характера развития именно данного языка: «Хотя наиболее развитые языки имеют законы и определения, общие с наименее развитыми языками, но именно отличие их от этого всеобщего и общего и есть то, что образует их развитие» (Маркс, «Введение к критике…», Гиз., 1931, стр. 53).

15. Начиная изучение русского языка с его наиболее развитой и многосторонней формы (которую мы собственно и называем «русским» языком), мы не должны забывать, что это изучение позволяет проникнуть в строение отживших его стадий. Здесь очень важно вспомнить то, что говорил Маркс о буржуазном обществе: «Категории, выражающие его отношения, понимание его организации позволяет вместе с тем проникнуть в строение и производственные отношения отживших общественных форм, из обломков и элементов которых оно строится, продолжая частью влачить за собой их остатки, которые оно не успело преодолеть, частью развивая до полного значения то, что прежде имелось лишь в виде намека»... «отношения предшествующих формаций встречаются в нем часто лишь в выродившемся или даже замаскированном виде.. Они могут содержаться в ней в развитом, в искаженном, в карикатурном, во всяком случае в существенно измененном виде» («Введение к критике…», Гиз., 1931, стр. 75-76).

На ту же тему говорит Маркс в «18 брюмера»: «Люди делают свою собственную историю, но они ее не делают самопроизвольно, — им приходится действовать не при обстоятельствах, выбранных ими самими, а при обстоятельствах, независимых от их выбора, непосредственно их окружающих и унаследованных. Предания всех мертвых поколений тяготеют кошмаром над умами живых» (Маркс–Энгельс, т. VIII, стр. 323). Для того чтобы преодолеть эти обломки и остатки, которые мы продолжаем частью за собою влачить, для того чтобы преодолеть «предания всех мертвых поколений», мы должны прежде всего их осознать, понять, изучить. Путь к такому преодолению дает нам в области языка блестяще развитый новым учением о языке палеонтологический анализ.

16. Итак, мы ничего не поймем в современном русском языке, если не подойдем к нему с исторической точки зрения. Но где же начало истории русского языка, и насколько длителен тот путь его развития, о котором мы говорим?

История русского языка, как и история любого другого языка, уходит своими корнями в древнейшие эпохи существования человеческой речи, а в конечном счете ведет нас к эпохе происхождения языка.

Это не значит, конечно, что для разрешения всякого практического вопроса современной языковой культуры мы должны углубляться в самую глубь веков, но это значит, что общий строй русского языка мы не поймем без учета первобытнейших эпох существования человеческой речи и что ряд отдельных вопросов современного русского языка находит себе ответ лишь в фактах древнейшей языковой культуры. Возьмем несколько примеров.

17. В современном русском языке имеется слово «звездануть» в значении «нанести сильный удар по лбу» (собственно — «лобануть»); в современном сербо-хорватском языке существует выражение: «ударио га по звезди», в буквальном переводе на русский язык это выражение значит: «ударил его по звезде», между тем как настоящее значение этого выражения: «ударил его по лбу»; в современном немецком языке слово «звезда» звучит «Stern» («штэрн»), слово созвездие «Gestirn» («гэштирн»), а слово «лоб» — «Stirn» («штирн»). В чем дело? Откуда эта связь «лба» и «звезды» в современных языках? Случайна ли эта связь? Едва ли; ведь на нее указывают разные языки. Можем ли мы уяснить эту связь из нашего современного мышления? Нет: для нас с вами между лбом и звездой общего довольно мало. Откуда же эта связь? Она унаследована нами от прошлого; очевидно, в прошлом существовала такая эпоха, когда люди иначе связывали предметы внешнего мира, чем мы с вами. Попробуем разобраться в этом вопросе.

Древнейший источник интересующей нас связи таков: существовала такая эпоха в развитии человеческого языка, когда люди пользовались одним и тем же названием для обозначения и целого предмета и его частей; таким образом, для обозначения лба пользовались тем же словом, что и для обозначения целого, т.е. «головы»; этим же словом могли пользоваться и для обозначения других частей головы, например, «лица», «черепа», «затылка» и пр.; что слово «лоб» первоначально обозначало именно «голову» и ее части, а не специально «лоб», доказывается теми значениями, которые имеют соответствующие слова в других языках: болгарское «лоб» значит «череп», сербо-хорватское «лобона» — «череп», греческое «lophos» («лопхос») — «затылок», польское «leb» («лэб») — «голова» (кабанья, рыбья) и т.д. Таким образом, анализ значения слова «лоб» ведет нас к значению «голова» (и ее части).

Таким же путем анализ значения слова «звезда» ведет нас к значению «небо», потому что в определенную и достаточно древнюю эпоху звезды, как и другие светила, воспринимались как части неба: для неба и для небесных светил употреблялось одно и то же слово.

Итак, мы имеем уже не связь «звезды» и «лба», а связь «неба» и «головы»; эта связь разъясняется таким образом: в отдаленном прошлом для обозначения верхней части мира (неба) и верхней части человека (головы) употреблялось одно и то же слово; по этому конкретному образу «верха» этим словом могла обозначаться и «гора» (сравните, например, уже упомянутое греческое слово «лопхос», которое обозначает не только «затылок», но и «холм»; сравните русское «взлобок» — «подъем на гору» и др.).

Таким образом, для нас выясняется древнейший источник связи между «лбом» и «звездой»; графически наш вывод можно изобразить так:

Эта связь «звезды» и «лба» в позднейшие эпохи могла осознаваться на новой основе; так, например, в эпоху уже сравнительно развитого скотоводства белая отметина на лбу животного получает название «звезды» (отсюда и такие клички как «звездун», «звездуха»); при убое скота старались ударить именно по «звезде» (т.е. по лбу); «звездануть» стало обозначать «нанести сильный удар по лбу», а потом и вообще «нанести сильный удар». Но было бы неправильно думать, что можно исходить именно от этой сравнительно поздней эпохи при объяснении связи «звезды» и «лба»; это опровергается данными языка древних индусов, у которых слово «bhalam» («бхалам») обозначало и «лоб» и «свет»; понятие «света» неразрывно связывалось в древнейшие эпохи мышления с конкретным источником света — светилом, солнцем, в конечном счете, как мы видим, с небом. У древних индусов мы имеем древнейшие источники связи, поддержанные в позднейшее время на иной основе, чем у русских.

Возьмем другой пример

18. Всякому известно, что имена существительные в русском языке обладают признаком т.н. грамматического рода: имена существительные могут быть мужеского (напр., отец, стол, мир), женского (напр., мать, стена, кость) и среднего рода (напр., дитя, село, поле).

Можем ли мы уяснить себе с точки зрения современного языка и современного мышления, почему одни имена существительные бывают мужеского, другие — женского, а третьи — среднего рода? Мы еще можем уяснить себе, почему слова, обозначающие предметы мужеского пола (напр., отец, брат и т.д.), относятся к мужескому роду, а слова, обозначающие предметы женского пола, — к женскому роду (напр., мать, сестра, жена и т.д.); деление слов на группы соответственно тому, что они обозначают предметы мужеского или женского пола, нам понятно. Но почему слова пол, диван, город, год, сапог и пр. — мужеского рода, стена, кровать, кость, вода, нога, весна — женского рода, а село, поле, море, ружье, солнце, время — среднего рода, этого мы, исходя из современного языка и современного мышления, никак уяснить себе не можем; мы, действительно, никак не можем понять, почему, например, среди названий небесных светил слова звезда и луна — женского рода, солнце (и самое слово светило) — среднего рода, а месяц — мужеского. Деление слов по грамматическому роду кажется нам ничем не оправданным, и действительно, оно не имеет оснований в мировоззрении современного человека и получено им в наследство от отдаленнейших предков, мышление и мировоззрение которых было качественно иным и язык которых был качественно иным, чем наш современный язык: то самое явление (деление слов по грамматическому роду), которое для нас является мертвым пережитком, для начала отдаленнейших предков было живым, возникало как живое, отражая их, совершенно чуждую для нас, точку зрения на предметы внешнего мира.

19. Возьмем еще пример: всякому известно, что в русском языке имена существительные склоняются; известно также то, что разные имена существительные склоняются по-разному; например, слова женского рода склоняются по типу вода, земля и по типу кость, плеть; слова мужеского рода по типу староста, воевода и по типу стол, пол, да еще слово путь склоняется на особый лад; слова среднего рода — по типу село, поле и по типу время, дитя.

Памятники древнерусской письменности и анализ современного русского языка показывают, что в древнерусском языке было еще больше разных типов склонения имен существительных; например, такие слова женского рода, как любовь, свекровь склонялись по-особому (отлично от таких слов, как кость, плеть, по образцу которых они склоняются теперь); было больше способов склонять имена среднего рода и, например, такие слова, как небо, слово, склонялись отлично от таких слов, как стадо, село и т.д.; такие слова мужеского рода, как сын, вол, склонялись иначе, чем стол, город. Почему разные имена склоняются по-разному? Почему существуют в русском языке разные типы склонения имен? Какая в этом необходимость? Как бы мы ни старались, но из современного русского языка и из исторически известного нам по памятникам письменности русского языка мы этого не поймем. С нашей точки зрения — это лишь совершенно ненужная сложность нашей грамматики.

Но ведь эта «ненужная сложность» когда-то существовала как живое явление, когда-то возникала как живое явление, была необходима. Нам это непонятно, но это несомненно так. Ясно, однако, то, что те наши языковые предки, для которых это явление было живым и необходимым, по своему мышлению качественно отличались от нас. Ясно, что нас отделяет от них не только длительнейший промежуток времени, не только изрядное количество столетий, а быть может, и тысячелетий, но и совершенно иное качество экономической, социальной и надстроечной культуры. Нас отделяет от них ряд революционных сдвигов, скачков в истории человеческого общества, мышления и языка. Таким образом, в языке сегодняшнего дня налицо переживания отдаленнейших эпох. Что с ними делать? Мириться с их существованием или, если это действительно мертвый груз прошлого, принимать какие-то меры к его изъятию? Это как раз один из вопросов языковой политики. Но языковая политика наделает много чепухи в ликвидации этого — и многих других ему подобных — пережитков прошлого, если не изучит возникновения и развития соответствующего явления в его связи с другими. Как бы мы ни разрешали этот вопрос, несомненно одно: актуальнейшие вопросы современной языковой политики упираются в древнейшие эпохи возникновения и развития человеческого языка.

Перефразируя Баратынского, можно сказать:

Эти «обломки» иногда довольно безобидны, иногда могут быть использованы на потребу сегодняшнего дня, часто загромождают площадь, на которой нужно строить новое здание.

Мы строим новое здание языковой культуры; мы должны знать, что нам делать с обломками старых строений, а для этого мы должны понять, как в каждом конкретном случае «древняя правда» проделала свой путь к «обломку».

20. В этой части статьи мы постараемся разобрать один факт современного русского языка с исторической точки зрения и вместе с тем сделать конкретные предложения по этому факту с точки зрения языковой политики.

Мы возьмем пример из области так называемых «неправильностей» современного русского языка.

В современном русском языке мы имеем два типа спряжения слова «пеку».

В первом типе спряжения мы имеем в 1-ом лице единственного числа и в 3-м лице множественного числа основу пек, а в остальных лицах единственного и множественного числа основу печ; — во втором типе соответственно к и ч первого типа имеем к и к смягченное.

Первый тип спряжения считается «правильным», а второй «неправильным».

Исторически первый тип является более древним, а второй — более новым.

Существование двух подобных типов спряжения мы имеем не только для глагола «пеку», но и для ряда других глаголов, основа которых оканчивается на заднеязычный согласный звук, например: теку (течет и текет), запрягу (запряжет и запрягет), жгу (жжет и жгет), стерегу (стережет и стерегет) и др.

21. В языке дореволюционной интеллигенции (главным образом дворянской и буржуазной) существовал только первый (старый) тип спряжения (т.е. пеку, печешь и т.д.); если бы дореволюционный интеллигент стал бы спрягать пеку, пекешь (например, сказал бы о своей кухарке, что «она плохо пекет пироги»), то на него посмотрели бы в его кругу как на недостаточно образованного человека, как на человека низшей марки, над ним смеялись бы. Такое отношение ко второму типу спряжения объясняется тем, что второй (новый) тип был распространен в низших классах русского дореволюционного общества, в рабочем классе, в некоторых слоях городской мелкой буржуазии, у крестьян. Таким образом, существование двух типов спряжения наших глаголов оказалось связанным с классовой структурой русского общества.

22. Почему второй (новый) тип спряжения оказался прикрепленным к низшим классам? Потому, что высшие классы благодаря школьному обучению, влиянию письменности в большей мере сохраняют старые грамматические формы, более консервативны в этом отношении; те причины, которые вызвали появление нового типа спряжения, действовали и в языке высших классов, но они парализовались силой традиции, подкрепленной школой, более тщательным наблюдением за языком детей, книгой и пр.; а после возникновения этого типа спряжения в языке низших классов, возникновение его в языке классов высших оказалось уже окончательно невозможным; высшие классы не могли спрягать «пеку, пекешь» и т.д. уже и потому, что так спрягали низшие классы, дворянину и буржуа не хотелось походить на мужика или фабричного, на лавочника или сапожника.

23. Как обстоит дело с обоими типами спряжения после Октябрьской революции? Положение вещей не изменилось. По вполне понятным причинам второй тип спряжения (пеку, пекешь) довольно распространен в языке новой советской интеллигенции. Мы имеем многочисленные наблюдения в этой области, мы знаем многих, окончивших вузы и говоривших лгет, пекет, влекет и др.; второй тип очень распространен среди служащих советского аппарата, среди рабочего, партийного и профсоюзного актива. Встает конкретный вопрос языковой политики: нужно ли бороться с распространением второго типа, считая его неправильным и зловредным? Нужно ли в школах переучивать тех детей, которые пользуются вторым типом?

По этому поводу может существовать несколько мнений.

24. Некоторые думают, что нужно предоставить дело своей судьбе: перемелется — мука будет; незачем вмешиваться в естественный процесс развития языка; все образуется со временем само собой; жизнь покажет, какой тип спряжения «лучше»: какой выживет — тот и лучше. Это — противники языковой политики, о которых мы уже говорили выше; это люди с мелкобуржуазной психологией, мещанские пилаты, умывающие руки. Их девиз: моя хата с краю — ничего не знаю. В позе стороннего наблюдателя, они готовы предать «естественному развитию» все на свете, кроме собственного желудка; но, если заболит живот, они — по шкурной своей природе — тотчас начнут применять все средства медицинской «политики». Об этом — довольно.

25. Иные думают, что нужно отдать предпочтение первому типу. Почему? Во многих случаях здесь сказывается старая барская психология: человек, который привык говорить «течет» и привык фикать на тех, кто говорит «пекет», этот человек и посейчас фикает и фикает не только на тех, кто говорит «пекет», но и на те причины, которые этих людей выдвинули на командные политические позиции. Лозунг: долой «пекет», да здравствует «печет» — равносилен для них лозунгу «долой диктатуру пролетариата!», является частным выражением этого лозунга.

26. Некоторые говорят так: из двух типов спряжения нужно выбрать первый потому именно, что он старый и его употребляют в своих произведениях все великие писатели земли русской; выбрать второй тип — это значит портить «великий, могучий и свободный» (в устах буржуазии и дворянства) русский язык; одним словом, хочу говорить, как Тургенев, и никаких гвоздей. Но здесь кроется большое недоразумение. Эти любители великого русского языка забывают, что даже самый великий язык обладает свойством изменяться и что если положить в основу языковой политики принцип сохранения старины, то этим самым делается невозможной никакая языковая политика: нельзя управлять движением посредством стояния на месте, нельзя ехать вперед, пятясь назад. Если и защищать первый тип, то какими-нибудь иными доводами.

27. Как же нам подойти к разрешению поставленного вопроса? Конечно, не таким образом, что мы посоветуем принять второй тип именно по той причине, что он был свойственен языку низших классов, а поскольку низшие классы старого режима стали высшими при советской власти, то и спрягать слова нужно так, как спрягали их низшие классы старого режима. Ведь по такому методу можно было бы посоветовать всем сморкаться в пальцы, поскольку этот обычай был довольно широко распространен в низших классах старого режима.

Мы должны подойти к вопросу по существу, без легкомысленной и вредной демагогии.

28. Чем отличается первый тип спряжения от второго? В первом типе мы имеем в основе чередование совершенно различных звуков к и ч, г и ж. Это чередование возникло в довольно отдаленный период истории русского языка и вызвано было тем, что для наших предков по каким-то причинам, нам неясным, всякий звук к, стоящий перед передним гласным звуком (напр., е, и) заменялся посредством ч; всякое г в таких же условиях изменялось в ж. В связи с этим изменением звуковой стороны слов, изменялась и усложнялась система спряжения русских глаголов: наряду с таким типом спряжения, как несу, несешь; веду, ведешь; везу, везешь; плету, плетешь и т. д. и т. п. (число примеров такого типа огромно), появился новый (для того времени) тип: пеку, печешь; теку, течешь и т.д. (наш первый тип); в типе несу, несешь и т. д. конечный согласный звук основы в общем один и тот же, с тою только разницей, что он в первом лице единственного числа и в третьем лице множественного числа твердый, а в остальных случаях — мягкий. В нашем первом типе, как мы уже говорили, в основе чередуются совершенно различные звуки. Возникновение нaшего второго типа объективно упрощало возникшее усложнение в системе русского спряжения: по второму нашему типу глаголы пеку, теку и пр. по спряжению в настоящем времени становятся тожественны с огромной группой глаголов типа везу, несу, плету и др. Таким образом наш второй тип упрощает систему спряжения. Он объективно более целесообразен. Поэтому мы должны отдать ему предпочтение.¹

29. В высшей степени любопытно, что история русского литературного языка дает и другие примеры подобных же упрощений в системе спряжения и склонения, а это значит, что мы не навязываем русскому языку каких-то новшеств, совершенно чуждых исторически складывавшемуся его строю. Большое количество таких упрощений канонизовано, и никто, без знания истории русского языка, не догадается, что это были когда-то такие же «неправильности», как «текет», «пекет». Старая форма повелительного наклонения от того же глагола пеку должна была бы звучать пеци: звук ц вытеснен здесь звуком к (мягким) по тем же причинам, по которым в текет звук к мягкое вытесняет звук ч. В склонении слова рука в древнерусском языке в дательном и предложном падежах в конце основы стоял звук ц (руце); форма руке, для нас единственно возможная, когда-то была такою же «неправильностью», как «пекет» и «текет». Подобных примеров можно было бы привести великое множество.

Мы думаем, что читатели хоть несколько убедились в том, что не только структуру современного русского языка, но и отдельные его факты нельзя понять без исторического к ним подхода и что история русского языка — не только в прошлом, но и в настоящем. Современный русский язык есть сложный процесс, а не установившаяся вещь. Ниже мы даем небольшой материал читателям для проработки как раз по вопросу о понимании современного русского языка, как процесса.

30. Рабочие и крестьяне, пробующие заниматься литературным трудом, отходящие от норм того языка, который был им свойственен с детства, и не усвоившие навыков литературной речи и норм литературного языка, дают в своих литературных произведениях прекрасные иллюстрации того процесса, который мы наблюдаем в современном массовом русском языке. В языке их литературных произведений обнаруживаются и факты крестьянского языка, и штампы традиционной литературной речи, и слова местных говоров, и плохо понятые иностранные слова, и даже слова старого канцелярского языка; вся сложность социально-языковых влияний, которым подвергается растущая языковая культура масс, отражается здесь, как в зеркале; мы имеем здесь как бы моментальную фотографию противоречивого движения современного массового русского языка.

31. Ниже мы будем говорить о рассказе одного товарища, повидимому, крестьянина, присланном в литконсультацию «Литературной учебы». Самый рассказ перепечатывается ниже с сохранением орфографии, пунктуации и расположения абзацев. Мы предлагаем читателям детальнейшим образом проработать этот рассказ на основании тех указаний, которые мы сделали. Рассказ прислан из Села Макушино, Уральской области.

32. Очень характерно письмо, при котором прислан рассказ. Вот оно:

9 апреля 1928 года.
Многоуважаемые товарищи Редакторы, Посылаю вам Рукопись сочиненного мною разсказа тема взята мною из случая одного моего знакомого Охотника и если сей разсказ подойдет то прошу вас напечатать в журнале…а мне выслать соответствующий гонор, с товарищеским Почтением
N…

Приложение. Текст рассказа.

Примечания

¹ Но нормальной, правильной формой остается все-таки «печешь», пока на основе пересмотра всех подобных случаев не будет проведена организованная реформа в нашем языке.
Назад

Иванов А. М., Якубинский Л. П. Очерки по языку: Для работников литературы и для самообразования. М.; Л.: ГИХЛ, 1932. С. 37–52.