Андрей Вознесенский ЛОНЖЮМО Посвящается слушателям школы
Ленина в Лонжюмо Авиавступпение Вступаю в поэму, как в новую пору вступают Работают поршни, соседи в ремнях засыпают, Ночкой папироской летят телецентры за Муром. Есть много вопросов. Давай с тобой, время, покурим. Прикинем итоги. Светло и прощально горящие годы, как крылья, летят за плечами. И мы понимаем, что канули наши кануны, что мы да и спутницы наши— не юны, что нас провожают и машут лукаво кто маминым шарфом, а кто — кулаками... Земля, ты нас взглядом апрельским проводищь, лежишь на спине, по-ночному безмолвная. По гаснущим рельсам бежит паровозик, как будто сдвигают застежку на молнии. Россия, любимая, с этим не шутят. Все боли твои — меня болью пронзили. Россия, я — твой капиллярныи сосудик, мне больно когда — тебе больно, Россия. Как мелки отсюда успехи мои, неуспехи, друзей и врагов кулуарных ватаги. Прости меня, Время, что много сказать не успею. Ты, Время, не деньги, но тоже тебя не хватает. Но люди уходят, врезая в ночные отроги дорог своих огненные авгографы. Векам остаются — кому как удастся — штаны — от одних, от других — государство. Его различаю. Пытаюсь постигнуть, чьим был этот голос с картавой пластинки. Дай, Время, схватить этот профиль, паривший в записках о школе его под Парижем. Прости мне, Париж, невоспетых красавиц. Россия, прости незамятые тропки. Простите за дерзость, что я этой темы касаюсь, простите за трусость, что я ее раньше не трогал. Вступаю в поэму. А если сплошаю, прости меня, Время, как я тебе часто прощаю. • Струится блокнот под карманным фонариком. Звенит самолет не крупнее комарика. А рядом лежит в обпаках алебастровых планета — как Ленин, мудра и лобаста. I В Лонжюмо сейчас лесопильня. В школе Ленина? В Лонжюмо? Нас распилами ослепили бревна, бурые, как эскимо. Пилы кружатся. Пышут пильщики. Под береткой, как вспышки, — пыжики. Через джемперы, как смола, чуть просвечивают тела. Здравствуй, утро в морозных дозах! Словно соты, прозрачны доски. Может, солнце и сосны — тезки?! Пахнет музыкой. Пахнет тесом. А еще почему-то — верфью, а еще почему-то — ветром, а еще — почему не знаю — диалектикою познанья! Обнаруживайте древесину под покровом багровой мглы. Как лучи из-под тучи синей, бьют опилки из-под пилы! Добирайтесь в вещах до сути. Пусть ворочается сосна, словно глиняные сосуды, солнцем полные дополна. Пусть корою сосна дремуча, сердцевина ее светла — вы терзайте ее и мучайте, чтобы музыкою была! Чтобы стала поющей силищей корабельщиков, скрипачей... Ленин был из породы распиливающих, обнажающих суть вещей. II Врут, что Ленин был в эмиграции. (Кто в н е родины — эмигрант.) Всю Россию, речную, горячую, он носил в себе, как талант! Настоящие эмигранты пили в Питере под охраной, воровали казну галантно, жрали устрицы и гранаты — эмигранты! Эмигрировали в клозеты с инкрустированными розетками, отгораживались газетами от осенней страны раздетой, в куртизанок с цветными гривами — эмигрировали! В драндулете, как чертик в колбе, изолированный, недобрый, средь великодержавных харь, среди ряс и охотнорядцев, под разученные овации проезжал глава эмиграции — Царь! Эмигранты селились в Зимнем. А России сердце само — билось в городе с дальним именем Л о н ж ю м о. III Этот — в гольф. Тот повержен бриджем. Царь просаживал в «дурачки»... ...Под распарившимся Парижем Ленин режется в городки! Раз! — распахнута рубашка, раз! — прищуривался глаз, раз! — и чурки вверх тормашками (жалко, что не видит Саша!) — Рраз! Рас-печатывались «письма», раз-летясь до облаков — только вздрагивали бисмарки от подобных городков! Раз! — по тюрьмам, по двуглавым — ого-го! — Революция играла озорно и широко! Раз — врезалась бита белая, как авроровский фугас — так что вдребезги империи, церкви, будущие берии — Раз! Ну играл! Таких оттягивал «паровозов»! Так играл, что шарахались рейхстаги в 45-м наповал! Раз!.. ...а где-то в начале века человек, сощуривши веки, «Не играл давно» — говорит. И лицо у него горит. IV В этой кухоньке скромны тумбочки, и, как крылышки у стрекоз, брезжит воздух над узкой улочкой Мари-Роз, было утро, теперь смеркается, и совсем из других миров слышен колокол доминиканский, Мари-Роз, я часы его различаю, на ножах неотерт наждак, не стучите, мадам, ключами, я хочу его подождать, здесь он жил — как предгрозье тихий, вождь, волжанин и книгочей, очень трудно его постигнуть, не постигнуть — еще трудней, прислоняюсь к прохладной раме, будто голову мне нажгло, жизнь вечернюю озираю через ленинское стекло, и мне мнится — он где-то спереди, меж торговок, машин, корзин, на прозрачном велосипедике проскользил, или в том кабачке хохочет, аплодируя шансонье? или вспомнил в метро грохочущем ослепительный свист саней? или, может, жару и жаворонка? или в лифте сквозном парит, и под башней ажурно-ржавой запрокидывается Париж — крыши сизые галькой брезжат, точно в воду погружены, как у крабов на побережье, у соборов горят клешни, над серебряной панорамою он склонялся, как часовщик, над закатами, над рекламами, он читал превращенья их, он любил вас, фасады стылые, точно ракушки в грустном стиле, а еще он любил Бастилию — за то, что ее срыли! И сквозь биржи пожар валютный, баррикадами взвив кольцо, проступало ему Революции историческое лицо, и глаза почему-то режа, сквозь сиреневую майолику проступало Замоскворечье, все в скворечниках и маевках, а за ними — фронты, юденичи, Русь ревет со звездой на лбу, и чиркнет фуражкой студенческой мой отец на кронштадтском льду, вот зачем, мой Париж прощальный, не пожар твоих маляров — славлю стартовую площадку узкой улочки Мари-Роз! Он отсюда мыслил ракетно. Мысль его, описав дугу, разворачивала парапеты возле Зимнего на снегу! (Но об этом шла речь в строках главки 3-й, о городках.) V Ленин прост — как материя, как материя — сложен. Наш народ — не тетеря, чтоб кормить его с ложечки! Не какие-то «винтики», а мыслители, он любил ваши митинги, Глебы, Вани и Митьки. Заряжая ораторски философией вас, сам, как аккумулятор, заряжался от масс. Вызревавшие мысли превращались потом в «Философские письма», в 18-й том. • Его скульптор лепил. Вернее, умолял попозировать он, перед этим, сваяв Верлена, их похожестью потрясен, бормотал он оцепенело: «Символическая черта! У поэтов и революционеров одинаковые черепа!» Поэтично кроить Вселенную! И за то, что он был поэт, как когда-то в Пушкина — в Ленина бил отравленный пистолет! VI Однажды, став зрелей, из спешной повседневности мы входим в Мавзолей, как в кабинет рентгеновский, вне сплетен и легенд, без шапок, без прикрас, и Ленин, как рентген, просвечивает нас. Мы движемся из тьмы, как шорох кинолентин: «Скажите, Ленин, мы — каких Вы ждали, Ленин?! Скажите, Ленин, где победы и пробелы? Скажите — в суете мы суть не проглядели?..» Нам часто тяжело. Но солнечно и страстно прозрачное чело горит лампообразно. «Скажите, Ленин, в нас идея не ветшает?» И Ленин отвечает. На все вопросы отвечает Ленин. Эпилог В жизни всяко происходило. Но окошками зажжено, как туманная Атлантида, где-то светится Лонжюмо. Там он школе читает лекции. Называет их имена. В темной комнатке лица светятся, как прозрачные семена. Сколько их по земле рассеяно!.. Беспощадно летит Земля. Школа Ленина! школа Ленина! Умирают учителя. Удаляются, не оставив ни дочурки и ни сынка, растворяются, как кристаллы, в битвах, в мыслях, в учениках, в быстрых письмах из СНК, в гидростанциях, в ледоколах... Школа Ленина! Где ты, школа? Где сейчас твои ветераны? Под какими лежат ветрами? Сколько выбито — перемолено, школа Ленина, школа Ленина!.. Может, правы эмблемы тех лет, где, как солнечное затмение, надвигался на профиль Ленина неразгаданный силуэт? Хватит! Ленин в крови у времени. Среди строящейся новизны школа Ленина, школа Ленина продолжается, черт возьми! В лонжюмовское помещение умещалась тогда она. Школа Ленина, школа Ленина— ей планета теперь тесна! Школа Ленина — школа мира. Не примазывайтесь к нему, кто прогресс на костях планирует, полпланеты спалив в войну. Школа Ленина — все, что создано, школа Ленина — Енисей, школа Ленина — это родина с небесами, что нет синей. И когда над Москвою талой, нужный времени позарез, встал по-ленинскому кристальный, точно бритва, Кремлевский дворец, Про пилоны его простые, про зеленый аквамарин если спросят: «Какого стиля?» — «Школы Ленина», — говорим. • К нему — обращаются лицами дети, как к югу глядят все скворечни на свете, в Орловщине, Вязьме, Клину — к нему, к нему — и философы и фантазеры в итоге приходим, как мастер матерый приходит к простому письму — к нему, к нему — в эти строки поэмы вступают ночные мартены, сирены, Парижи, Алтаи, вступают в поэму чумазо-рабочик смены, свистят по поэме любимые им снегири — несется Земля — продолженье поэмы. Поэма летит — продолженье Земли. 1962-1963
| Предыдущее
стихотворение |
