Виктор Соснора: "Эстетика - это то, чего боятся…"
(интервью в газете "Ленинградский литератор". 1989. 22
декабря. № 4. С. 8).
Плыви, наш корабль, пыви,
Плывем, товарищ,
Такая тоска - туман,
Страна немая.
Вся наша судьба - туман,
Как мрамор белый,
Где не было ничего,
Что не бывало.
Его трудно представить себе на трибуне или в пылу дискуссий о путях и судьбах перестройки. В тиши голубоватого света ламп, наедине с томиком Катулла, в окружении изысканно-насмешливого мира полотен художников-авангардистов, которыми увешана его небольшая квартирка, он, подобно мудрецу, коротает зимние вечера в размышлениях… О чем? Любое суждение, высказанное о нем даже мысленно, рискует разбиться о воспоминание о твердом и лукавом - по-вороньи, сбоку - взгляде, который вас тут же и опровергнет.
Его сдержанность, сопровождающаяся этим особым взглядом, как-то начинает тормозить публицистический разгон, и приходит в голову мысль, что Поэт в общем-то вполне имеет право быть не спрошенным и не призванным к барьеру, где и так ломают копя чересчур многие. Про то, что "служенье муз не терпит суеты", как-то сегодня забылось, и все засуетились и затормошили друг друга, торопя незамедлительно и исчерпывающе высказаться вслух по самым разным вопросам. Благожелательно выслушивая длинные тирады, Виктор Соснора согласно кивает гловой, сочувственно поддакивает и хмыкает, никак не поддерживая разговора.
Думаю, что нарисованный айсберг вряд ли передаст ощущение подлинного своего содержания - нужно отнюдь не умножать мысленно видимую часть на энное число, а почувствовать холодок за лопатками от молчаливой значительности этой невидимой части.
Даст ли это ощущение короткая беседа с Поэтом?
- Сегодня довольно часто говорится, что перестройка - революция для интеллигенции. Что в хаосе неразрешимых проблем, которые обнаружились со всей очевидностью и со всей сокрушительностью обрушились на общество, те, кто связан со сферой духа - литераторы, журналисты, люди искусства, - одни получили подлинную свободу. Вы, вышедший из оттепели шестидесятых, как вы себя ощущаете сегодня?
- Сейчас говорят буквально все, что попадает под язык. В газетах сплошной поток признаний, исповедей, разоблачений, откровений. Но в них есть и преднамеренный показ себя. Не то, чтобы это не искренне, вроде бы правда, но это только одна сторона. А можно повернуть другой стороной и обнаржуится едва ли не противоположное. Опубликовать сегодня книжку не менее трудно, чем тогда и потом. Но тогда просто пробивали эту книжку через верхне "эшелоны", а сейчас еще много вокруг разговоров о том, как легко это сделать, как свободно она идет. Не идет она свободно. Это чисто астральное впечатление, что что-то переменилось. У меня лежит в столе много книг, написанных двадцать пять лет назад. О них сейчас и речи нет, чтобы они увидели свет.
- То есть, ощущение второго дыхания к вам не пришло…
- Мне всегда давали дышать и не более того. Так, приоткроют люк, вздохнул - и опять на дно. Нового дыхания я не чувствую. Не вижу, чтобы я дышал легче, чем десять лет назад. Я точно так же пишу в стол, как и писал. Лично моя ситуация - та же. Правда, она планируется блистательно измениться. Но такие планы по отношению ко мне были уже пятнадцать раз за последние тридцать лет. Пока ничего не меняется кардинально.
- А в принципе вы верите в кардинальные перемены?
- Всякая вера во всякие обещания давно не существует. Другое дело, что перемены неизбежны. Они могут не быть блистательными, но они идут. То, что хода назад нет, - не пустая фраза. Перемены будут, правда, "жить в эту пору прекрасную уж не придется…"
- Я помню, вы рассказывале о прекрасной поре шестидесятых, когда в Париже на зеленой лужайке, где прыгали кролики, вы с Юлом Бринером давали интервью… Как вы себя чувствуете за границей сегодня: как вольный художник или как представитель страны, в которой совершается перестройка? Есть разница между тогда и сейчас?
- Я себя чувствую за границей только собой. Мне никогда не запрещали выезды. Но раньше я ездил сугубо за свой счет, теперь по приглашениям международных организаций. Вот и все различия между сейчас и тогда. У меня нет никаких оснований чувствовать себя представителем, выполняющим миссию. Я говорю от своего имени. Если бы я попытался на Западе говорить что-нибудь политическое, это вызвало бы решительное недоумение у тех, кто меня знает. А может быть, даже испуг. Знающим меня это трудно представить. Я известен как эстетик.
- Сегодня поднимают на щит многие шестидесятников, не нашедших признания. Как вы объясняете, что Виктор Соснора и сегодня остается "вещью в себе"?
- Эстетика - это то, чего боятся. Тк тайное боится явного. Так некрасивое боится красивого. Так мертвое боится живого. Эстетика - это здоровье. Полтика - это своего рода болезнь. Сегодня можно говорить - и все стали политиками. Раньше тоже можно было, но в рамках, и чтоб говорил не против. Сегодня кричи хоть в крик - ничего страшного, лишь бы было понятно, чего же ты хочешь. Чего хочет эстетика? Неограниченной свободы состояний художника и неприкосновенности формотворчества. Эстетика - это всегда стиль, она всегда индивидуальна и закрыта для тех, кто не понимает ее сути. Вот эта кажущаяся непонятность и настораживает: почему нет криков "за" и "против", почему автор не пишет про "нас", а фантазирует? А потому что это не цель и не смысл литературы. Короче, мы возвращаемся к спорам, которые велись в Элладе 4000 лет назад о том, что цель поэзии не политика, не коммерция, а словотворчество, т. е. создание художественных образов. Пишут для тех, кто любит литературу, а не лозунги.
- Считалось, что пишут для читтеля, которого надо воспитывать. Помните: "познавательное значение", "чувство любви к Родине…"
- Фет, к примеру, любил свою Родину, но у него нет ни одного признания в этом. А он был офицер, один из лучших помещиков, устроитель дел. А губернатор Салтыков-Щедрин кричал на каждом шагу о своей нелюбви, о сатирических взглядах на Родину. Он стоял вне эстетики, этот политический писатель. В то время как Фет - эстетик. Вообще, тема "любви к Родине" превратилась за последние пятьдесят лет в очень выгодное коммерческое мероприятие. А потом эти любители Родины бегут сломя голову за границу. Там они любят заграницу. А потом бегут обратно. И т.д. Эта высокооплачиваемая любовь исключается в системе эстетики. В эстетике нужно делать книги, а не рассчитывать на успех от их продажи.
- С другой стороны, писать в стол - тоже не конечная цель. Как вы считаете - есть у вас сегодня свой читатель?
- Летом вышел мой сборник стихотворений "Возвращение к морю" с загадочным тиражом 41 тысяча экземпляров. Основной тираж взял один магазин - "Книжная лавка писателей". Продавали сборник долго, все лето, - но продали. Сорок тысяч по нашим временам все же хороший корпус читателей стихов. Так что ничего, читают…
- Это новый сборник или переиздание?
- Новым этот сборник назват нельзя. Это переиздание с дополнением. Но я доволен - он толстенький, и в ней две новые поэмы и несколько стихотворений, которые ни под каким соусом не прошли бы во все предыдущие годы.
- Как бы вы сами определили свое место в литературе сегодня?
- Вот что по этому поводу говорит действующее лицо одной из моих поэм под именем Пьяный ангел: "Пророк - про рок, про свет - поэт, мне - нет судьбы и нет святилищ. Мне просто в мире места нет. Не жалуюсь. Уж так случилось". Да и нужны ли эти определения, столь банальные для стихослагателей? Проще: тот круг, который был моим в своей время, кого я любил, кто со мной шел, - распался, исчез, умер, выехал, или… поумнел. Сегодняшних читателей, скажем, я не знаю. Я оказался в вакууме последние двадцать лет.
- И как вам представляется ваша собственная жизнь в этом вакууме?
- Я не думаю о жизни. Я могу думать только о книге, которую я делаю. Когда вдыхаешь (пишешь) и выдыхаешь (написал), вряд ли о чем думаешь. Понятия не имею, что значит думать о жизни. Ну как можно думать о жизни там, где жизни нет? Я не видел жизни, не знаю, что это. Одно писание книг. Я написал 31 книгу стихотворений, и ни одна из них не была напечатана. Мои сборники - свекольник из стихотворений, взятых из книг разных десятилетий, отобранных по принципу: "авось пройдет". Это все равно что взять 31 картину, разрезать ее на куски, склеить, как попало, и показать в Русском музее. Из всего, что у меня напечатано, только одна поэма "Анно Ива" не имеет купюр, да еще стихотворений пятнадцать. Остальное сильно прорежено.
- Кем?
- Мною, автором. Разговоры об отмене ценузры комичны. Сама цензура касалась меня только однажды. Но до цензуры рубили бурно. Я помогал. Потому что или изрубленная книга - или никакой. Автор не Кант, он не может быть в надмирных категориях. Вот вам вся моя жизнь.
- Но вы много ездили, видели мир…
- Ну, съездил за границу. А что там? Это чужая жизнь, не твоя. Твоя жизнь здесь. Посмотрел, как в кино, а возвратился к морю. А море - Ленинград - благодаря запрудам находится на грани уничтожения. Остается жить только жизнью животной. Она хороша, но и тут неувязка - смысл людской отсутствует. Вы можете себе представить дровосека, который бкз конца стоит и рубит дрова просто так - рубит и рубит? Это некий нео-Сизиф. Но Сизиф в аду, у него наказание. А здесь это не наказание, а естественно, без всякого наказания ты рубишь нескончаемое бревно. Так идет все и кончается.
- Может быть, мы продолжаемся после смерти, если такая земная наша жизнь - единственное, что нам дано? Может ли быть, чтобы Бог допустил такое расточительство?
- Бог допускает это расточительство, отнимает и память об ушедших. Наче памятью было бы переполнено все, и люд бы просто сходили с ума. Остаются книги, но очень короткий срок дан и им. И тут действует тот же закон дровосека и Сизифа - остаются популярии. Величайшие Софокл и Еврипид дошли в малых страницах, хоть писали страшно много, но много остается от болтунов, от Цицерона, например. Эта трескотня нужна для обучения газетчиков красноречию, она дидактична, ее легко вдалбливать, ее переиздают. Но наступает время, кога забвение настигает и то, что еще живо в памяти. Если кто-то из нас невероятно гениален, или прославился, все равно он будет жить в словесности немного, слишком быстро меняется язык и исчезают страны. Поэтому, в сущности, те, кто не печатают поэтов, по своему правы - "пройдет и это". А живет каждый только в своем времени. Мы родились в таком-то году, в такой-то стране, умрем так-то. В другом времени нас нет, не существует. Ничего нет трагичнее, чем разговоры о "вечных идеях", о "вечном искусстве", о "будущем". Ничего нет нелепее, чем малюсенький человечек, возносящий себя к вершишнам вечности. Так же и книги. Они рождаются в такое-то время и умирают. Их жизнь не зависит от тиража. Катулл и Леонардо сохранились в одном экземпляре, не напечатанном, а рукописном… На нашей памяти произошло забвение писателей с миллионным тиражом…
- Что же остается делать этому "малюсенькому человечку"?
- Стать большим.
Беседу вела Алена Кравцова.
