Дмитрий Бобышев
НОВЫЕ ДИАЛОГИ ДОКТОРА ФАУСТА
М. П. Басмановой посвящаются эти опыты
Открой-ка дверь, здесь душно и темно.
Не лучше ль нам открыть тогда окно?
Там холодно, а я и так дрожу.
Нет, нет, я дверь открыть тебя прошу.
Да, но из двери слишком резкий свет
и голоса, и шум воды на кухне.
А серое шуршание газет,
стук каблука и шепелявость туфли
вконец моё молчанье извели.
Но почему? — ведь там же все свои!
И я люблю, когда присесть на стул
сюда заходит этот мирный гул.
болтливый, как сосед. Открой-ка дверь.
Нет, нет, ну я прошу тебя — не стоит
Когда уйду — откроешь, не теперь.
Открытое — всегда чуть-чуть пустое,
а может быть и вовсе пустота.
Да. это так, но не раскрывши рта,
альбома, книги, двери и души,
мы все неизреченными в тиши
останемся. И комната права,
на стенах наши профили рисуя,
записывая нас. Ведь мы — слова,
и знак, и шум, и выраженье сути.
Ей крикнуть нами хочется теперь.
Ну, я тебя прошу, открой же дверь.
Нет, погоди скажу я всё, как есть:
на самом деле это только лесть
предмета. Он не хочет просто быть —
как бы возбыть, продолжиться желая,
он вынужден казаться смертным, слыть
за смертного, постыдно подражая
в печальном этом свойстве нам, живым.
Не это ли притворство?
Даже им,
притворством, наградили мы предмет,
(На части разбирая белый свет,
суметь бы нам колесики устройств
не растерять). Но солнечная призма,
тряся букетом семицветных роз,
даёт урок несложного кубизма,
и если кто понять его не смог,
то зеркала пронзительный намёк
сверкающей на плоскости дырой
тогда не говорит ли: дверь открой!
Нет, не открою.
Не откроешь?
Нет.
Но почему? Запрет? Или приметы?
А ты ответь мне: зеркало — предмет?
Нет, не предмет, но правда о предмете.
Поверхности даёт оно объём.
Объёму с отражением вдвоём
оно предоставляет заглянуть
до самого конца другому внутрь
и распознать себя. Так свет и тень
(вся густота зеркальных построений),
опережая правду на ступень.
становится едва ль не достоверней,
чем сам оригинал. Как птицу в лет,
оно с опереженьем правду бьёт.
Бедняге не впервой, а нам урок:
того гляди, прибьёт лихой стрелок
не только правду, но и нас самих.
Скажи, когда глядишь в такое жерло,
из этих одинаковых двоих
кто ты, а кто твоё изображенье?
И в ком из них живёт твоя душа?
Ведь если позабыть, что он — левша,
с тобой, прекрасным, он, кривляка, шут,
полнейшим сходством вызывает жуть...
Оптическое чучело в тиши
внушает непонятное доверье
и. тело отделяя от души,
в небытие приоткрывает двери.
Ведь если я и есть вон тот портрет,
выходит, что меня-то вовсе нет.
Нет, проходимец, я и значит я.
Хоть искушает правду ложь твоя.
Ну. это же не ложь, а так... Лукавство.
У зеркала ведь память коротка.
А потому и лучшее лекарство —
забывчивость заёмного мешка
пространства. Чтобы нам себя спасти,
достаточно глаза лишь отвести.
Но приготовься: впереди у нас
опасный опыт — выдержит ли глаз?
Тебе не приходилось наблюдать,
как пишет это зрительное эхо
и по складам пытается читать?
Циническая в этом есть потеха.
Я думаю, пластинка так поёт,
запущенная вкруг наоборот.
Но вместо пенья только свист и визг.
А если я пластинку эту — вдрызг!
Побереги же слух: впускаю звон.
Поломанного пения осколки
сверкают и свистят со всех сторон,
впивая в ухо острые иголки:
..........................................................
..........................................................
..........................................................
..........................................................
..........................................................
..........................................................
..........................................................
.......................................................... *)
О, что это за ужас, прекрати1
Нет, нет. ещё осталась треть пути.
Останови невыносимый тэст.
Нет. погоди, должны мы всё прочесть:
..........................................................
..........................................................
..........................................................
..........................................................
О, это нехорошие дела:
обломки слов с обломками стекла
в глазу объединнёные, тот час
у зрителя пропарывают глаз,
а проникая в ухо общим скопом.
обломки смысла и зеркальный лом
кровавят слух, копытящим голопом
растаптывая мозг. И поделом —
говорено недаром у людей:
"И в мыслях разбивать его не смей..."
А так и есть. Оно ведь — глаз, досмотр
за нами
лиц, физиономий, морд,
им отраженных некогда до нас.
Каким бы это ни было соблазном.
руки не подыми на этот глаз:
как отомстит шпион с подбитым глазом,
наплачешься...
А я и так плачу.
За то, чего я ввек не получу.
кладу я нескончаемость пути,
которым предлагается брести
за истиной.
Но весь увидеть разом
предмет — не предусмотрено в меню.
Так значит быть всегда тысячеглазым
или разгрызть их тысячу на дню
и разложить по косточкам примет
Я думаю, что не парижский мэтр.
а вдребезги разбитое стекло
от зеркала —
кубизм изобрело.
Из всех приобретений ли. потерь —
не всё ль равно? — оно свободы просит.
Оно не то что открывает дверь.
а напрочь и в щепу её разносит.
И сквозь пространство — далее вперёд...
А кто, скажи на милость, уберет
истерзанные зеркалом тела?
Да, видно есть ручные зеркала,
а есть неприрученные, как зверь,
как это вот, бушующее рьяно.
Ну, хорошо, пойду открою дверь,
хотя б затем, чтоб выпустить буяна.
Авось, он присмиреет на дворе.
Что разглядишь ты о такой поре?
Что разгляжу — во тьме увижу тьму,
А там — непостижимое уму.
Но это — двор, и тут вокруг дома.
Расставив руки, кажется, дотронусь
до двух противостен...
О, там где тьма,
укромность превращается в огромность,
и больше нету ни домов, ни стен.
А что же есть?
А есть густая тень,
та самая, что гнёзда вьёт везде,
где почернее мрак. и мы в гнезде
качаемся с тобой — не выпасть бы,
о как бы нам не выпасть, не упасть бы!
Не сверзиться бы нам с ветвей судьбы
да в самое туда раскрытье пасти,
с ветвей да в пропасть волчьей пустоты.
Не зеркало ль во мраке видишь ты?
Не зеркало ль?
Не знаю — тут темно.
Ну, значит, это всё-таки оно.
Не знаю . нет, не различить никак,
но чувствую присутствие чужое...
Так значит это — зеркало; не мрак.
но пустота, закиданная тьмою.
и я давно разбить её...
Постой!
Мы пустоту прихлопнем пустотой.
А с ней и наши опыты к концу...
Смотри же, как стоят лицом к лицу
два зеркала. Ничто глядит в ничто.
Да, вижу. По краям клубится нечисть,
а в самой трубке, в рукаве пальто
обрублена по локоть бесконечность,
суля и нам похожую судьбу...
Но тут пространство свернуто в трубу.
и мысль о нем уложена в чехол.
Нет, опасаюсь я, что это — ствол.
И он определенно расчехлён.
он изготовлен и готовит выстрел
не в нас — похоже, нами хочет он
пометить запространственные выси.
И в миг — двух жизней, двух сердец дуплет!
Меж двух зеркал — спалить запасы лет
в одно мгновенье — ставлю я свечу.
Нет. нет, я это знаю, не хочу...
Всё пробую, но не открыть мне дверь —
и чую сквозь неё дыханье стужи,
и кажется: какой-то чёрный зверь
рогами подсадил её снаружи.
Так он пришёл? Я жду его давно.
Но кто же он?
Да так... Не всё ль равно?
Нет, кто?
Все имена идут за ним:
калика перехожий, пилигрим.
Он — мышка, но и кошка, но и щель,
куда забилась мышь. Он волк овечек,
и муть со дна кладбищенских ночей,
и вечный странник, но и странный вечник, —
названия лишь искажают смысл.
Мы слишком далеко услали мысль,
и не она уж настигает нас,
но искуситель, сатана пространств.
Он обозначен! Так на шею — вервь,
на сердце — камень, головою в омут»
Ты видишь?
О, сама открылась дверь!
"..........................................................
..........................................................
..........................................................
.......................................................... "
Исчез! И повернулась дверь, как лопасть...
Но что он говорил! Я жить хочу!
О, что сказал он... Я не так хочу,
не в честь и не в угоду палачу,
и ты не поддавайся палачу.
Ну, успокойся, на него есть крест.
Ты вспомни церкви среднерусских мест
(ты помнишь церкви среднерусских мест?)
в просторных рощах как они к лицу
спокойно вечереющей России!..
И там у них, где свод идёт к концу.
там луковицей купол тёмно-синий
(там? луковицей? купол? тёмно-синий?)
и золотые звёзды по нему.
Так вот: уж и не знаю почему.
но всё-таки всегда сдавалось мне, —
так выглядит вселенная извне.
Снаружи, да, а крест или росток,
снаружи. Нет. Но крест или росток
у луковицы — вот всего начало
(начало? начало? начало?),
и прямоточных там времён исток,
и возвращенных там итог.
И жало,
стрекающее светом в тот простор.
к которому повсюду есть затор.
повсюду, но не в сходе этих мест,
в которых мир не то, чтоб был отверст,
не то, чтоб тут окно...
Да, да оно!
Ведь логика ступенек и площадок...
Нет, нет оно!..
И всех дверей, ведя на то же дно,
ведь логика ступеней и площадок
наводит неестественный порядок.
и всех дверей, ведя на то же дно,
наводит нестерпимый распорядок,
а мы с тобой должны не выйти в мир,
а выпорхнуть из комнат и квартир.
Да, но не так, как этот...
Нет, не так...
Но это значит, нам тогда...
Молчи!
Дверь запереть покрепче. Где ключи?
Но разом весь пронизывая мрак...
Нас не увидят. Тут кругом темно.
Прозрением.
Сейчас кругом темно,
и мы одни в неосвещенном мире
И мы. Одни. В неосвещенном? Мире
Ну, хорошо. Открой тогда окно.
Открой окно. Открой его пошире
1964
Таврическая улица
| Предыдущее
стихотворение |
