Ахматовские вещи
После символистской поэзии, с ее отвлеченным и ограниченным словарем, с трудно расшифровываемыми профаном смыслами, амбициозными философическими и религиозными устремлениями, появление стихов акмеистов стало глотком свежего воздуха на выходе из сумрачной пещеры Элевсинских мистерий. В поэтический мир вошли вещи, живой быт, непосредственное существование и ощущение мира «здесь и сейчас», а вместе с ними — та «прекрасная ясность» поэзии, о которой мечтал Михаил Кузмин еще в 1910 году. Меняется поэтическая парадигма — появляется книга Ахматовой «Вечер» и мандельштамовский «Камень».
Кузмин встречает книгу Ахматовой восторженной рецензией: он приветствует появление поэта с «широко открытыми глазами», который «любит вещи» и обладает острой чувствительностью к радостям и горестям жизни. С книгой Ахматовой в русской поэзии приобретает особенно значение «монтажный прием», когда чувства и переживания лирического героя передаются с помощью детали, вещи, предмета, который оказывается в центре стихотворения (потом этот прием станет фирменным кинематографическим приемом Эйзенштейна, в наиболее напряженных моментах кинофильма использующим переключение между трагическим, ярким, впечатляющим кадром — и небольшой деталью, подчеркивающей и усиливающей впечатление от происходящего).
Предметный мир ранней ахматовской поэзии необычно приземлен: перчатка, оса, пушкинская треуголка, гамак, трубка на камине… Из всего разнообразия вещей, из сплетенных с ними переживаний, из диалогов и деталей вырастал художественный мир, обладавший временной, пространственной, эмоциональной определенностью и конкретностью, пронизанный и объединенный образом ахматовской лирической героини. Лаконизм, простота и даже прозаичность поэзии Ахматовой была совершенно неожиданной для начала десятых годов — даже если учитывать то, что стихи ее прямого предшественника в использовании большинства перечисленных приемов, Иннокентия Анненского, уже были к тому времени известны в литературных кругах. Эту манеру письма Ахматова сохранила на протяжении всего своего творчества, и когда в шестидесятые годы именно ей выпадет долг «последнего из могикан» — запечатлеть воспоминание об ушедшем серебряном веке в «Поэме без героя», она использует поэтический размер «Второго удара» из цикла «Форель разбивает лед» — цикла Михаила Кузмина, который в 1912 году приветствовал ее дебютную книгу.
