стр. 49
В. Плетнев.
"ЗОЛОТО".
I.
Пароход "Кречет" третьи сутки шел по бесконечным перекатам. Команда, двигавшая его, в помощь работавшей полным ходом машине, шестами и стрелами, выбивалась из сил.
Под днищем отчаянно скрежетала крупная галька. Машина то останавливалась, то бешено срывалась на полный ход, отчего "Кречет" дрожал, как в лихорадке.
Моросил мелкий, холодный дождь. Ветер гоготал в береговых горных проходах, выл в снастях, сильными порывами тряс стекла рубки, забирался под кожуха колес и ныл там жалобно и нудно. По реке бегали барашки, - белые гривки на черных волнах.
Волны мокрыми ладонями плотно шлепали в борта, всхлипывали и откатывались с злобным шипением.
Берега ушли в туманную, слезливую даль, клочья туч давили маленький железный островок, который цепко держала река, как бы смеясь над тягостными усилиями людей, стремившихся оторваться от ее жестоких ласк.
Капитан "Кречета" Терентий Акимович, только что сменившийся с вахты, которую он делил со своим единственным помощником, сидел в рубке и пил душистый горячий чай.
Его красивое лицо в рамке черной бороды, в которой протянулись отчетливые нити седины, было бледно и сумрачно. В умных глубоко запавших глазах горел холодный, злой огонек. Он не спал уже почти трое суток.
В рубке тепло и чисто. Сверкающий белизной скатерти стол, яркий электрический свет, весело фыркающий самовар, тарелки с холодными закусками, все это, возбуждая аппетит, создавало уют.
Дверь рубки широко распахнулась, в нее ворвался холодный ветер и брызги дождя, вошел штурвальный Семенов.
- Ну? - вопросительно уставился на него капитан.
- Прикажите якорь бросить, Терентий Акимович, сил никаких нет. Работаем почитай 5 часов, трех сажен не прошли. Команда с ног сбилась. Опять же погода...
- За "Быстрым" якорь бросим, сказал я тебе русским языком. К ночи перекат перейти надо.
- Не пройдем к ночи, когда...
- А я говорю надо! Понял? - одернул его капитан. - Ступай. Поставь двоих стрелы приготовить.
- Каторга, а не жизнь! - хлопнув дверью, произнес Семенов.
стр. 50
- Хуже каторги, друг любезный, - произнес вслед ему Терентий Акимович. Там - в карцер, а здесь - на дождичек.
- Подите-ка на верх, - обратился он ко мне, - послушайте, как они меня благословляют: Семенов запевалой, остальные - хором. Лексикон богатейший. Нигде кроме не услышите.
- А вы почему это полагаете? - спросил я.
- По опыту, - засмеялся капитан. - Нельзя в такую погоду и при такой работе не ругать капитана. Природа гонит дождь и ветер, а я их гоню на дождь и ветер. Сами посудите. Невозможно не ругаться. Благословит сплеча по матери капитана, душе облегчение и работа спорей.
- А почему вы, в самом деле, не остановитесь здесь? Ведь до затона все равно не дойдете? А здесь рядом деревня, можно зимовать.
- На перекатах зимовать не принято - раз. Стоим мы прямо под падью, из которой и гонит всю эту мерзость, - указал он на дождь и ветер, - два. За "Быстрым" на берегу зимовое и дрова. Поэтому надо итти.
- Но ведь вы отчаянно треплете корпус, он уже течет.
- Он и без того достаточно растрепан. А для ремонта нужна хорошая стоянка, а она за "Быстрым" - следовательно, итти все-таки нужно.
- А если команда откажется?
- По отношению к команде у меня нет "если", а есть приказания, которые должны исполняться...
- Но если, все-таки, очевидно, что пройти нельзя.
- Прикажу, - по сухому месту потащат.
- Ну, уж это...
- Глупо, - перебив, докончил капитан, - самодурство или... еще как там? Может быть и так. А итти все-таки надо, - закончил он упорно.
Я замолчал, чувствуя бесцельность возражений.
Капитан встал, широко и аппетитно зевнул, сбросил бушлат на диван, налил себе крепкого, черного, как деготь, чаю и посмотрел на меня смеющимися глазами.
- Я, знаете ли, иногда чтением чужих мыслей занимаюсь, - как-то невпопад произнес он.
- Ненужное занятие, - сухо возразил я.
- Ну, не скажите. Вот сейчас, к примеру, вы сидите и думаете: "капитан "Кречета", старый ссыльный, каторжанин-политик, гнет рабочих в бараний рог", и это вам противно.
- Совершенно верно, - согласился я, - но что из этого следует?
- О! Очень многое насчет liberte, egalite, fraternite*1.
- Что же именно?
- Вы давно в Сибири? - ответил он вопросом.
- Нет.
- Считаете себя туристом или в дебрях сих пребывать думаете... дондеже?.. - продолжал он допрос.
- Думаю последнее.
- Богатым быть не хотели никогда?
- Не успел еще захотеть.
- Ну, так еще захотите, а я хотел.
- И не стали?
- Совершенно верно. И это хорошо.
- Почему же хорошо? Недостигнутая цель жизни, - это не всякий переварит.
_______________
*1 Свободы, равенства, братства.
стр. 51
- Именно поэтому и хорошо. Вразумляет. Вам это трудненько понять. Хотите пояснения?
- Весьма!
Капитан взглянул на часы.
- Время позднее, спать я сейчас неспособен, - следовательно, можно философствовать. А это лучше всего за едой, - произнес он и позвонил.
Появился матрос.
- Скажи, чтобы ужин давали, - приказал Терентий Акимович.
- Хорошо, - сухо ответил матрос.
- Презирает, - засмеялся капитан.
- В Сибири вы недавно, - начал он, - человек молодой, собираетесь обосноваться в тайге, так разрешите мне изложить вам кое-что практическое, что в дальнейшем избавите вас от необходимости удивляться и возмущаться во многих случаях жизни.
- Готов слушать хоть всю ночь, - ответил я.
Меня интересовало, что обычно сухой и молчаливый капитан разговорился.
- Предварительно, - спросил он, - вы марксист, если не ошибаюсь?
- Да.
- Содержимым этого шкафа интересовались? - и он указал на большой книжный шкаф у стены рубки.
- Интересовался и довольно внимательно.
- Я тоже. Это к тому, чтобы избавить вас от сомнений в моей "марксистской компетенции", - иронически подчеркнул он. - Когда повествую, не люблю вопросов и уклонений. Все, что в этом шкафу, а здесь соль мысли, основательно проштудировано мною в зимовках на "Быстрых", "Еловых" и прочих местах и теперь меня уже не интересует и тем более не питает, - проговорил он и приказал расставлявшей прислуге посуду, - "Портвейн 211 бутылку откупорить надо".
Прислуга, накрывши на стол, ушла, мы остались одни.
II.
- Пришел я в Сибирь, - продолжал капитан, - в ваших летах, но по другой дорожке. Вы экспрессом, а я по Владимирке. Как вы, был молод, крепок физически, нравственно и теоретически. Жизнь в Сибири не казалась мне страшной. Наоборот - подкупала новизной. Я слышал много о Сибири и знал, что энергичный человек может здесь найти если не все, то многое из того, чего он хочет. Я был тогда социал-демократ, до каторги работал в большом фабричном районе, знал нашего пролетария глубоко и ясно. Но идеалистом не был. Курса я не кончил, но знал во всяком случае не меньше и не хуже, чем и окончившие.
Аттестат, который дала мне тюремная администрация, был не из блестящих, - я не терплю чинопочитания, а потому попал в сибирские дебри сразу очень глубоко.
Я был способен к какой угодно работе. Мог работать физически, мог учить, строить, вести коммерческое дело. Когда молод, не боишься всех этих "не знаю" и "не смогу", они возникают позже.
Вскоре после моего прихода в волость, я поступил в партию, которую подбирал какой-то молодчик на приисковую работу. О ней я тогда не имел никакого понятия. Но все-таки пошел. Это давало хлеб, во-первых, и было интересно, во-вторых.
Прииск, на который я попал, небольшой и небогатый. Случилось так, что моему хозяину я выбил зубы за его несдержанный язык и
стр. 52
остался работать у еврея-торговца, снабжавшего хищников-самоходов всякого рода продуктами, инструментами, вообще всем тем, что необходимо старателю в тайге. И спиртом между прочим. Я не антисемит, но хозяин мой был подлый, мерзкий, ноющий. Я возненавидел его за трусость и жадность. Стал я заведывать у него складами.
А рядом с хозяином я сразу заметил одну весьма примечательную фигуру.
В этом толстеньком, маленьком, безобразном человеке, с лицом Квазимодо, сидел какой-то очень сильный бес. Эстиз, так звали его, вел закупки для всей довольно обширной торговли моего хозяина.
Хозяин боялся Эстиза, а он уверенно и смело разорял его. Сам имел уже кое-какой капитал.
Вскоре после моего поступления, через полгода этак, Эстиз открыл свое маленькое дело.
Отсюда собственно и начинается история.
III.
В одно прекрасное время Эстиз, снявший уже помещение и начавший торговлю, как-то вечером зазвал меня к себе, и за чаем мы проговорили с ним всю ночь.
Эстиз был человек далеко не словоохотливый, но в эту ночь он много говорил.
Первое, что я понял, это то, что я нужен ему в его планах. И очень нужен.
Первым вопросом, который задал мне Эстиз, было:
- Вы хотите стать богатым человеком?
Я ответил ему довольно пространно, что целью моей жизни не являлось и не является стремление к богатству.
- Я не считаю богатство идеалом, для чего оно мне? - ответил я.
- О, напрасно. Богатство - сила, поэтому я хочу иметь миллион.
- Для чего? - спросил я.
- Для того, чтобы иметь два.
- А дальше?
- Дальше, чтобы иметь четыре, затем восемь и так далее, - ответил мне Эстиз.
- Ну, а где же пределы, где цель, осмысливающая эти один, два, четыре, восемь?
- Пределы, цель, смысл? - спросил Эстиз. - Надо сначала иметь деньги, их добыть, а потом уже искать смысл и цель, на что эти деньги употребить. Сейчас я могу об этом только мечтать, а первые шаги должны быть завтра, мечты не переплавляются в золото.
- Ну, а каковы же ваши хотя бы мечты? - поинтересовался я.
- С этого места, где я сижу сейчас, говорить по телефону с Петербургом, выехать туда в прекрасном пульмановском первоклассном вагоне со скоростью 120 верст в час. Видеть здесь вместо сосен трубы, много труб; чем больше их, тем больше золота. Оно даст мне силу, власть, почет, возможность работать, возможность заставлять других работать...
- И эксплоатировать их? - перебил я его.
- О да! Без этого невозможно. Людей нужно эксплоатировать. Нужно заставить их работать.
- Но они не хотят этого, они будут протестовать.
- С ними нужно бороться во имя их же блага.
- А именно?
стр. 53
- Именно? - переспросил Эстиз. - Именно то, что я вам говорю. Скажите, разве, имея миллион, вы не смогли бы построить могучую партию? Для этого нужны деньги, нужна нелегальная работа, типографии, пропагандисты, за деньги можно купить то, что нужно для борьбы с капиталом.
- Пропагандисты не покупаются за деньги, думайте о чем говорите!
- Совершенно верно, но ведь и пропагандисты хотят есть, они работники, их нужно содержать, не так ли?
- Наживать капитал, чтобы бороться с капиталом, это парадокс, если не сплошная ерунда.
- А почему вы так думаете? Ведь, вы еще не знаете отрицательных примеров. Ну, оставим об этом. Насильно не полюбишься.
- Мил не будешь... - поправил я.
- Это все равно. Давайте ближе к делу. Мне нужен хороший, верный помощник. Такой, как вы. У меня есть деньги, немного денег. Давайте работать. Заработок пополам. Хотите? Это для вас, я думаю, хорошее, выгодное дело. Бросайте Менделевича и давайте работать со мной.
- Работать я не прочь, хотя бы и у вас. Менделевич мне, откровенно, противен. Но ваша философия мне не по плечу. Считайте меня лучше вашим работником.
- Хорошо, - подумав, ответил Эстиз, - но вы подумаете?
- Это не изменит положения, - ответил я, и мы расстались.
Через неделю я был уже управляющим вновь возникшего предприятия Эстиза.
IV.
Над нашими головами топот усилился, послышались дружные крики, по корпусу пробежала тяжелая судорога, а через минуту шум сразу затих, машина заработала ровнее, шлепание колес стало размеренно спокойным.
Капитан усмехнулся.
- Сошли. Невозможное оказывается возможным и было нужно. Идемте на верх.
Мы вышли на палубу.
Дождь перестал. Река была черна, как сажа, на невидимых во тьме берегах глубокими струнными вздохами тревожилась тайга.
На куске палубы, освещенном висевшей на борту электрической лампочкой, качалась серая фигура матроса с наметкой в руке и доносилось протяжное:
- Четыре! Три-и! Два с половиной-ой!
- Под табак!
Пароход жался к берегу, на правом борту вспыхнул прожектор, вырывая из мрака неуютный, пологий берег, и через несколько минут на берегу вынырнуло из тьмы зимовье и кладки дров вокруг него.
Капитан поднялся к рупору. Бросили якорь, протянули чалки, установили стрелы, суматоха улеглась. Матросы ушли ужинать, с кормы доносились их придушенные усталостью голоса.
На палубе остался лишь вахтенный, бесформенной кучкой прикурнувший около якорной цепи, тускло блестевшей, как свившаяся в кольцо огромная змея.
Мы сели на шканцах, и капитан продолжал:
- Вы сейчас думаете о том, что странно, что я разговорился. Говорю я с вами и поучаю вас, если позволите, лишь потому, что
стр. 54
терпеть не могу идеализма. Изучил и проверил многолетним опытом. Около золота, для которого и возле которого жизнь человеческая очень дешева, идеализм нечто вроде наручников. А единственное, что дает здесь крепость и упор, это свободные руки и в буквальном и в переносном смысле слова.
- Без всяких обязательств? - спросил я.
- Обязательства? - переспросил капитан. - Для того, чтобы обязываться и выполнять обязательства, вы должны существовать и за это бороться. Это ужасно просто, но это основное и определяет все остальное. Понятно?
- Повествуйте дальше, - ответил я неопределенно.
- Иронизируете? - заметил капитан. - Это хорошо.
- Так вот. Осенью к нам пришли приискатели, которых мой новый хозяин снаряжал на золото. Стали рассчитываться за все взятое ими. Здесь я постиг сибирскую золотую арифметику. Арифметика - идеальная. Десятикратная стоимость всякой дряни, взимавшаяся с них, считалась характеристикой умственной ограниченности и меня и моего хозяина. Рассчитались, договорились о том, что для партии нужно будет на весну, и расстались.
Зима проходила в поездках, переписках, сношениях. Мы закупали, заготовляли, рассчитывали. За зиму, почти половину которой мне пришлось провести в передвижениях, я узнал и полюбил сибирскую глушь, могучую девственную природу, бешеную скачку в морозные, дивные ночи, полюбил простую, ясную логику жизни.
Понял, что такое золото, хищничество, погоня за этим металлом. Видел людей, именно людей, которые были достойны этого звания. Могучие представители человечества. Смелость, решительность, не бесшабашный, а холодный, ни перед чем не останавливающийся расчет. Это основная их черта. Мораль, кодексы законодательства для них звук пустой.
- Мое - мое и твое - мое! - такова их краткая философия.
Выразительно и твердо.
Блестящие соратники и опасные, хитрые, смелые и сильные враги. Но их нельзя не уважать.
За зиму я не прочитал ни одной строки.
Мы читаем по бедности жизни там в центрах, где много и лишних, к слову сказать, книг. Здесь была книга жизни, интересная, яркая.
Только здесь я узнал, что значит борьба человека с природой, самим с собой и друг с другом.
Это не то, что мы "там" называли борьбой. Не то мизерное, пятачковое: мансарда, голод, холод и слова, слова, слишком много слов.
Здесь это было проще, глубже, значительнее. Здесь нужно было буквально цепляться за жизнь до боли в мускулах, стискивать руки, чтобы не слететь под откос с этой крутой красивой горы.
Там мысль, здесь физика, там слово, здесь дело, там убеждение, здесь сила, крепкий кулак, презрение к смерти, при случае нож, когда нужно - револьвер.
Я оценил свою физическую силу, закалился, скоро приспособился ко всему, что вообще называется местными условиями.
Испытал, что значит пьянеть от мороза, когда пробуждается в душе что-то нами давно забытое, задушенное лощенностью городской жизни.
Ямщики иногда отказывались ездить со мной, я стрелял в пути неожиданно для ямщика, чтобы испугать лошадей. Что-то величественное
стр. 55
есть в том, когда знаешь, что вот на раскате ты вылетишь из саней или разобьешься, или завязнешь в снегу, или влетишь в воду на перекате, останешься абсолютно один среди снега, тайги и 50-градусного мороза с почти верным риском замерзнуть.
И в конце концов то, что ты бросаешь этот вызов и что ты все-таки жив, все-таки существуешь, изгоняет из души чувство страха и подымает самого себя, утверждает сознание своей силы, становится всем, чем живешь. Я часто ездил с деньгами, два раза в меня стреляли, оба раза без ущерба для меня, но один раз с ущербом для стрелявшего или стрелявших. Это был первый случай, когда я убил человека.
И это было так естественно здесь, что об этом мало и говорили. Заехал урядник, выпил бутылку вина, испортил лист бумаги и все.
Многие люди повторяют одну глупость. Считают, что цена жизни в Сибири очень невелика. Это глубоко неверно. Здесь-то и начинаешь оценивать жизнь среди опасностей, лишений, враждебной природы и людей. Ценность жизни повышается невероятно. Поэтому сибиряк горд и независим. Поэтому идеалистическая розовая водичка для Сибири - деликатес неподходящий. Вам придется с ним расстаться.
Осознайте простую истину: во-первых, не давайте никому наступать себе на ногу и, во-вторых, в известных случаях, если вы не оторвете ближнему его голову, то он оторвет вашу. И я не видел еще ни одного идеалиста, - а видел я их много, - который бы готов был доставить ближнему своему это удовольствие. Здесь люди становятся умнее.
Однако, ближе к делу.
Я увлекся своей работой и забыл о моем разговоре с Эстизом. Он напомнил мне о нем однажды, вручив мне помимо жалованья довольно крупную для меня сумму денег, мой пай по его условию.
Деньги я взял. Часть их послал товарищам на каторгу, часть своим родичам, сидевшим впроголодь в "культурном центре".
И вскоре после этого произошло то, что повернуло руль моей жизни и погнало ее по иному руслу.
V.
Произошло все очень просто и для меня неожиданно. Поздней весной, вскоре после того, как мы отпустили в тайгу прошлогоднюю партию старателей, Эстиз предпринял ряд шагов.
Я узнал, что он поставил заявку где-то на реке Кордонной. Что это была за заявка, где была эта Кордонная, я не знал, да и мало интересовался. Дело было слишком обычное. За эту заявку мною было уплачено от имени Эстиза что-то около 200 рублей. Но то, что делал он сейчас, было немного сложнее. Первым долгом он пригласил инженера. Это было для меня понятно. После нескольких заездов пристава, выпившего огромное количество вина, у нас в конторе в одно прекрасное утро появилось десятка полтора хорошо вооруженных стражников. Эстиз объявил мне, что нужно собраться в тайгу на новую заявку, подготовить продукты, средства передвижения, оружие и проч.
Я задал ему вопрос:
- А для чего нам 15 лишних ртов - стражников?
В тайге всякий лишний рот на счету.
Ответ был прост и короток:
стр. 56
- Для охраны прииска, во-первых, да и вообще путешествие по тайге вещь серьезная, тем более, что с нами было очень много ценного для приискателей.
Ранним утром, когда скованная легким морозцем земля звенела под ногами, наша экспедиция тронулась в путь.
Мы шли в поход на тайгу, за ее тайной, за ее золотом. Шли спокойно, уверенные в своей силе. Под нами были крепкие, литые сибирские лошадки, мы были хорошо вооружены, снабжены, и рождалась глубокая, знаете ли, такая твердая вера в человека, в его силу, гений. Лишь бы только он был смел, горд и свободен.
Я впервые от торговых и коммерческих операций шел к золоту, в самые недра тайги, и в этом была прелесть неизведанного, немного жуткого и потому еще более манящего.
Путь был тяжелый, природа умеет отгораживать свои тайны от всепроникающей воли человека. Но все, за исключением меня и инженера, были коренные сибиряки, закаленные и острые как сталь, как бы нарочито созданные для борьбы с дикой природой.
Через две недели мы были уже у цели.
Это была глушь, которой вы не видали и, возможно, не увидите.
Круто отогнувшиеся концы реки убегали за скалы, поросшие мелкой порослью. В поле зрения оставалась полоса реки версты в три, на правом берегу огромный, нависший над рекой утес, на левом - ряд диких гольцов.
И над всем этим нависало какое-то сумрачное, злобно затаившееся спокойствие, державшее нас все время как-то настороже.
Этот утес и был заявкой Эстиза.
Мы расположились на отдых и только тут я заметил, что здесь кроме нас были уже люди.
Кто это мог быть?
Эстиз куда-то исчез, оставив на мое попечение караван.
Дело было к вечеру. Солнце быстро закатилось. Спустилась холодная весенняя ночь.
Зажгли костры, раскинули палатки, подоспел ужин, для крепости хватили по чарке спирта, а ближе к ночи явился Эстиз и тотчас же пригласил меня и инженера к себе.
То, что он сообщил нам, сразу ввело нас в круг золотого тумана, злобной борьбы человека за золото друг с другом.
- Наша заявка захвачена старателями. Их более 60-ти человек. Они вооружены. Я говорил уже с ними. Без борьбы с заявки они не уйдут. В эту ночь или мы нападаем на них, или они нападут на нас. Добром нам отсюда не уйти, и я предпочитаю нападать, - это даст нам преимущество, хотя их вчетверо больше.
Постановка вопроса была настолько ясна, что колебаться и рассуждать было некогда.
И вот здесь-то перед лицом смертельной опасности я понял, что значит любить жизнь. Подумайте сейчас остро и полно, чтобы это охватило вас всего, что я стою с револьвером у вашей каюты и через минуту вас уже не будет, никто не узнает о вашей гибели, она никому кроме того, кто вам ее принес, не будет интересна.
Эти берега, скалы, вода хорошо умеют хранить тайны.
Представьте - и вы поймете мое настроение. Я не рассуждал о том, плохо или хорошо то, что мы задумали сделать. Нет. Философия ушла, остался голый страх смерти, безумная, до боли в мускулах, надежда жить и страшное напряженное ожидание опасности, которую нужно отразить.
стр. 57
Мы решили нападать. Первые выстрелы принадлежали нам.
В маленькой долине под горой, как звезды в черной тьме, ярко горели пятна костров. Около огней маячили фигуры часовых и редкие тени у костров говорили, что и там не спят. Первыми тремя выстрелами были сняты часовые. Сибиряки хорошо стреляют.
А потом. Потом два - три часа хорошей жаркой перестрелки и все было кончено. Силы были слишком неравны. У нас до 20 казенных магазинок, у них едва 10 берданок, да два десятка дробовиков.
Но все же это были храбрые ребята. Человек 20 их осталось на месте, остальные разбежались. Прииск был наш.
Неправда ли просто, очень просто?
Голос капитана прозвучал такой злобой, что я невольно вздрогнул.
- Устранили 20 конкурентов на жизнь. На 20 единиц стало меньше опасности потерять свою.
Закон! Выживает наиболее сильный; иначе: у кого лучше винтовка и вернее глаз. Естест-вен-ный отбор. Кажется, так это называется?
Но дело сделано и рассуждать, как сейчас, тогда было некогда. Туман, облако дела, заволокло собою все, и опомнился я только на рассвете, когда все было кончено.
VI.
Я помню только два момента. Первый выстрел по "ним". Они засели в землянке и... когда мы убирали убитых, их было больше 20 человек.
Я не помню их лиц, но одно врезалось мне в память - это подковки на сапогах одного из них. Он как бы спал, а подковки тускло поблескивали на сапогах.
Утро было уже. Я ушел в тайгу. И здесь в мертвой тишине, где казалось, каждое деревцо молилось великому всходившему где-то там из-за края земли солнцу, тут только лицом к лицу с природой, младенчески чистой, нежно улыбавшейся солнцу, я понял, какое великое преступление я совершил. Я - убийца! Во имя чего? Во имя того, чтобы дать Эстизу право на золото? А почему не им? Но бывают в жизни моменты, когда человек не должен ни спрашивать, ни отвечать, а делать. Потом он поймет, для чего это нужно и почему вышло так, а не иначе.
И мне потом многое стало ясно. Все, что до сих пор оставалось позади, сразу сковалось в цепь, последним звеном которой был сегодняшний день.
Я сломал зубы об ствол винтовки и удивляюсь только тому, почему у меня не мелькнула мысль о самоубийстве? Если бы это было, я не разговаривал бы с вами. Но этого не случилось.
Капитан умолк. Вода журчала где-то далеко-далеко. Донесся слабым эхо и замер где-то колокольчик, потом зазвенел где-то очень близко и снова умолк.
Тайга спала. Стояла мертвая тишина, в которой ухо чутко ловит каждый шорох и слышно, как бьется сердце, и яснее все то, что живет где-то глубоко в душе и родится только в величавой тишине непробудной ночи.
Капитан молчал, опустив голову на руки. Его могучая фигура как-то оплыла, ослабела под гнетом тяжелых воспоминаний.
- Дальше? - как-то глухо нарушил он молчание.
стр. 58
- Дальше все пошло, как по маслу.
Я остался там, где каждый камешек, каждое пятно прииска, все напоминало "о них". Некоторые из оставшихся в живых остались работать на прииске. Каждый день, встречаясь с ними, я видел в глазах у каждого укор и глухую злобу, сдерживаемую моей силой.
Я знал, что живу среди тех, кто с наслаждением всадит мне нож в бок. Я умел укрощать их. Как я это делал, не нужно спрашивать и нельзя рассказывать.
Я хотел бы, чтобы вы попали в такую "непромокаемую", как здесь выражаются. Вы тогда проверили бы свою силу и поняли бы, что такое человек, когда он каждую секунду готов к нападению. Все мускулы - сталь, родится звериный инстинкт, лисья хитрость, удивительное чутье опасности. Вас не застанут врасплох. Но все это тяжко непомерно. Почему я не ушел?
А куда было итти? Из тайги единственной варначьей тропой верхом, где иначе как шагом не проедешь? Это значило бы итти на верную смерть. А я любил жизнь еще больше и... боялся смерти, боялся, дрожал и жил, оскалив зубы.
И только через девять месяцев я вырвался из этого ада. Серебро на моей голове - это вынесено оттуда. И оттуда же я вынес презрение к людям, ненависть к ним. Их уже не за что было любить.
Они - жадные, злые рабы, готовые поклониться вам в ноги и убить вас из-за угла.
Я вспомнил, в минуты проблеска сознания, среди беспробудного пьянства, все то, что в этом шкафу, все, что читал, чему верил, чем жил раньше.
О, насколько мудрее всех творцов был я.
Я знал людей!
Не в цифрах, предположениях, теории, выкладках, а просто, ясно, до гнусности оголенно.
Нельзя писать книг о жизни! Это смешно!
Описать жизнь, открыть ее в книге, - это задача, равная тому, что ощипать по листочку всю тайгу всей Сибири.
И я с той поры верил только себе, только в свою силу, в свою мысль. Ибо знаю, что если сам не выплывешь, то никто не вытащит, разве подтолкнет, чтобы расчистить себе дорогу.
Я пил дико, беспробудно. Пропил десятки тысяч денег, доверенных мне Эстизом. Он зачел мне их как мой пай и отвел от золота, посадив на пароход.
Вот уже шестой год, как я капитанствую. Таскаю всякую дрянь вверх и вниз и дрессирую свою свору. Лучших матросов вы не найдете нигде.
Они хорошо знают меня и шутить не расположены.
Вот в какой мир пришли вы. Помните всегда, что здесь вы только сами по себе. Но... постарайтесь все-таки не извериться в людях, если сможете. Жить не любя тяжело - это понял даже я капитан "Кречета". Это вы запомните и постарайтесь не забыть!
А пока спокойной ночи!
Капитан быстро встал и широкими шагами пошел на корму и скрылся в сгустившейся тьме.
Потянул ветерок, заморосил мелкий холодный дождь. Река зашипела ехидно и зло. На берегу загудела тайга. Казалось, что природа проснулась после короткого сна и беспокойно ищет в непроглядной тьме что-то безвозвратно потерянное, не находит, злится и плачет холодными слезами.