стр. 13
Ник. Никитин.
МОКЕЙ.
Деревня - насквозь беда.
М. Горький.
I. Малая соринка.
Мокей Семеныч обмерз. Застоялась Кенарка, седока поджидая. Елозит Кенарка правым глазом по хозяину, а он - король крестей, рукав в рукав запихнувши, калачиком на облучке, шапка в четыре угла - и первый угол свис к носу; заснул нос, и Мокея закрутила дрема; сопит нос в жесткий ус, сапожную щетку, а может и не нос, нос-то: ма-аленький. Выпить не прочь, однако.
Мороз обжимает ломкие снега, а человека схватит и удушит. Вот Мокею - и он в пользу; такая служба раньше была мокеева: - у важного барина при карете на запятках выездной лакей. Известно - городская гульба все зимой, да ночью. Прохлаждаются господа хорошие у барынь или дам, как хочешь... и театры тоже... А Мокей жди...
Привычка. Мокею мороз - перина.
Мокей с барином запросто, завси; конечно, секретные дела, - надо барину, - чтобы полюбовно; а вышло от дружбы с каретным барином полная неустойка. Перекинулась к нему от барина дурная, - что поделаешь, - и у Мокея гнилая дурь по суставной кости пошла, - к носу тоже. Мокей простой мужик: ла-ад-но. А у носа и нет носа, прости Господи, - пуговка. Такие дела...
И от чего это прилапает? Соринка малая или иное что?
Питер вьюжный, важный, сытый, зимою, - белый кот сибирский; разузорены хитрым кружевом фонари и карнизы. Городовой - запорошенная тумба. А на одиноких панелях голые женщины в седых снегах жалко выплясывают под ручку с жирными драконами. За окнами, кисею дернув, моргнет лукавый женский зрак, поежится на улицу и - опять к нагретым пахучим подушкам.
Ах, веселый Питер, кружевной.
- Слушай.
Мокея бьют по плечу.
- Слушай.
Вздернулся на облучке крестовый король. Выглянул с армяка, шуба около медвежья. Нет, - дракон. Зелен мученический глаз. Нет, - шуба. Да кто же?
- Что дерешься?
- На Забалканский, к Быкам. Да скорее...
стр. 14
И не торгуясь, прячется медведь за полость. А голые женщины бегут сзади и по-собачьи плачут.
- Махом. - Подбирает король вожжи. Вспоминается Мокею у Быков ночная "Ягодка". - Не кабак, царская ранжерея. Паром душу вышибает; да к сороковочке рататуй с яичком.
По раскату скрипят санки. У них одна песня: к экипажнику на побывку, - малая починка.
Медведь пьяненький, на-чай очистится, - как пить дать.
- Т-ты, скорее, малый.
Мокей жует языком: а там рататуй с яичком.
Медведь бьет по загорбку сутулый армяк, стряхая с него скробкий снег.
- Скоре-ей. Тебе, я говорю, извозчик.
Мокей вожжей взад-вперед; а сам - молчок. - С такими всегда надо тихо. Мокею ведома вежливость. Кенарка печатает копытами по ледному насту, хруп-легонько, - похруп.
Шуба, Мокей и Кенарка плывут по каленым простыням без зацепок, ше-елка. И лошади не порча, и к "Ягодке" пристанешь - там рай. И баба, может, есть к случаю, честь-почесть...
Хорош кружевной Питер, а что нос, известно кабацкий гнус, - веселое житье, никому не противно.
- Что я тебе, дьяволу, говорю; поедешь скорее?!.
- Тпру, - охнули санки с досады.
Мокей нагибается к полости.
- А тебе что? Лететь надо. Ты мне Кенарку ростил? Лететь хочешь. Ну, лети.
И, отцепив крючок, подымает добротную из лезлого меха.
- Ну, лети.
- Ах, ты... - и еще, и еще растрясывает бисер шуба. Визг катышем бежит по улице, хватаясь за тумбы, ухватил одну, и белая тумба рядом с шубой хлопочет. Кувыркает посвист драконий. Номер желательно тумбе записать, да замерзли руки. Все замерзло у тумбы; и медали примерзли к груди, утром, наверно, с мясом оторвет их. Вот тебе и "Ягодка". Участок тут, а не "Ягодка". Тумба держит Мокея и чешет ему загривок черной селедкой, круто посыпая солью.
Веселый Питер, кружевной.
Здорова бить тумба, а и Мокей не трус, ночью не докличутся; Мокей размахнулся, сжав варегу, да как локоть болью пронзило - и видит Мокей: тетка Феня ловит в печи чугуны быстрехонько ухватом, ровно блох.
- Заспал, а я-было будить собралась... - Думаю, чего бунтует мужик.
Разгоняет сон Мокей, локоть почесывая. Как его морока обвела, лежит он на печном голубце, накалилися доски, баба ковыряет уголь, жаром дует споднизу. В валены обулся Мокей и сходит.
- Закрутило меня сном, ну-у.
Приник глазом к оконью.
- Да как явственно... Ишь, матери, тишь какая, на ведро должно позывает. Да как явственно. Будто я, знаешь, в Питере...
Жалко Мокею старого: как в Питере извозом промышлял. Бывало: и барин сердится, и "Ягодка"... осушишь казенную, что под орлом двуклювым, - веселый человек. А тут... потей за сохой, в сенокосье же рубаху хоть выжми. То ли... да если бы не они, не эти новые уставщики, ходил бы он в Питере. Нет, порядок иной, чтобы ровный постав каждому. А что из того: канительная жизнь, сумятица.
стр. 15
И ездил бы Мокей до сих пор в Питере, спорил с тумбой. Участок? А что участок, - мешал он им? Смешно. Участок, - первое дело, там обозначат что и как, - верное дело, хорошее дело. Вот нет участка и верности нет.
Мокей не любит говорить, - и с кем в деревне ему говорить? - нестоющий народ. Мокей пальцами разговор ведет.
- Фе-ня, - с хрустом накалывает пальцами Мокей. Баба уж знает; щипчиков просит мужик.
- Думаю я, Мокей, про сестру... как она за тебя пошла?
- Ну и пошла... Ты чего?
Ерошит под пуговкой сапожную щетку, - такие выдались усищи, - чай пить мешают.
- Да и пожила...
- Ну и пожила. Хватит, - ну... Ты чего опять про глаза ее? Все помрем. Хорошо и померла. А то радость, - слепой быть.
Банный лист липкий, - тетка Феня, языком шершавым нутро пролижет.
- Бросилось сестры, Мокей, в глаза.
- Ну, - бросилось... Ну?
Зачал выбивать бараний таратах.
- Ироды. Я у вас, я - все, все - я. Не заразительно понимаешь, ну...
- Люди калякали...
- Люди, люди... Житье, - тормоз. Едите, пьете...
Мокей топотом на крыльцо, так бы и сенцы в щепы, да в разметку бы злыди вороха, что притаились к плинтусу.
- Домузычится такая, ну - глядь...
Изба у Мокея ядреная, боровик с хрустом, - подборный лес, а за избой бревенный заплотник. Помаргивает изба на Кучичи и на всю округу очень резонно помаргивает: не место, мол, мне здесь; не о чем с вами разговаривать.
Любуется Мокей строением: - надежное дело.
Мимо Вася соседский с возом.
- Мокею Семенычу, - и солдатскую Васину фуражку ветром сдувает истово и озорно.
- Васенька, да ты, друг, на побывке, что ль? Ну, Питер-то живет?
Смех кипит блином поджаристым на Васиных губах.
- Ах, ты, - шипунок. Хорошо, говорю тебе, в Питере-то?
- Сам понимаешь, Мокей Семеныч; куралес такой, страсть вздорно. Опять насчет житья могу сказать, вредное житье... Балансу нет.
- Ну везде. Повела пурга везде. А мы-то покряхтываем. Ну, брат, я скажу...
Мокей серьезно, как Отче наш.
- Фармазонская штука. Понял?
- Где нам, Мокей Семеныч, партейное дело.
- Верно, я говорю. Это, брат, старая история. Фома с балалайкой. Вон Олешка Сельдяев мои полфунта песку сахарного украл. Это у них сбор.
- Какой?
- Да уж такой; они, кооперативные, знают. Ух, ну доберусь я. Украли, мать честная. Прихожу это о прошлый месяц домой, свесил, ровно сметано полфунта. Выдача у нас была. У них, брат, свой вес, общественный.
- Ка-ак, брат, новые порядочки живут, да.
Попрощались, руку сунул Мокей, - карты сдал.
стр. 16
- Такие дела... А, Васенька, помнишь?.. Схлопотать обещал эту штуку, ну та-ак.
Щелкнул Мокей Семеныч.
- Будет отец, заграничного образца леворверчик любо.
- Ну-ну, я, знаешь, его в сундук, да на замок, будь надежен.
И, кивая, на избу:
- Спокойно... Ихнему новому букварю не нам учиться. Понять не могу, отчего нынче всему такая разборка, червоточина какая, малая соринка или иная ржа, а все жрет, плодущая. А с этим...
Мокей щелкает пальцами.
- Я его на замок - и спокойно. Сунься, - как который я с ним по старому правилу, ну...
Еще раз простились.
- Я брат, Вася, с тобой нараспашку, потому ты - родная душа, питерской.
II. О том и о сем.
Мокею только и дела: Кенарку холить и яблок оберегать.
Ходит вокруг Кенарки, что король крестей за дамой. Гриву расчешет, смоляной зуб перечтет, - не хорошо, - старится кобыла. А краса та же: во лбу малая звездка и на задней правой ноге по щетку бело.
Справная кобылка, чего греха таить, пегая, - молоком томленым облитая, посмотришь, - розовая пенка, так вот слюнки текут.
Ходит Мокей по саду, дубинкой потукивает, стережет от ребят свои яблони. И не сад может у Мокея, а персицкий заговорный янтарь - желтый налив. От прелого листа загустел воздух, пчелы мед гребут лопатами.
- Порядок - главное. А бить? Бить не надо. Надо по порточкам почикать, нравоучения ради, розгой.
И хоть пахуч до щекотки сад, и мелузгают у ребят на глазу медовые наливы, да бросишь всякую утешную сласть, ежели мокеева розга чуть не кандовое дубье; не дай Бог на выучку напорешься.
А Мокею каждый сучок потной яблоньки любим, родное тело, родной, мокеевский пот; оторвешь, и Мокею больно, - точно ево, мокеев палец, сломлют.
Было так. Наступит когда перекорливая на деревне пора, подворная дань овоща всякого и молочных скоп (Совету отдавали положенное по правилу) - Мокей и в сапожную щетку свою не дует, отплевывается, да перед жителями хорохорится.
- Давай, давай. Они-то дали?
И, на всякие лады перефасонивая, топорщит ус.
- Я, брат, рад. Я им ни картофинки ни одной, на ни вот - хоть чутельную порошину чего, ничего не дал им, колотырщикам, сборщикам этим нашим. На, - выкуси.
Но тут, на-днях и с Мокеем неаккуратный оборот вышел, отлучился в Свиягу Мокей, а за недачу молочного порциона корову со двора и сняли; а до Совета двадцать верст трактом. Изустала ленивая мычунья - и, когда Мокей выхлопотал ее из Совета, подпиской себя обязав, обратно не идет, а ковыльком клонится комолая; пришлося Мокею корову на подводе домой доставлять. Вначале и слушать не хотел; спасибо Фенька и прочий хозяйственный люд умолил Мокея:
- Поклон не укор, а хозяйству крепь.
Так и вышло.
А нынче Мокей мятелит меж яблонь, нашептывает наливным молодкам жалобицы о фенькиной прорухе, о коровьих убытках.
стр. 17
- Скочило в копеечку.
Но главное не в деньгах, а больно зряшные проторы, не дело. И про реворьверту. Васькин дар, отшибло совсем память; реворьверта в коморе, за мудреным замком, не сразу откроешь. А надо бы...
- Ну, доберусь, до-оберусь.
---------------
Как у солнца на зиму к закуте поворот, так и готовится к посту земля; пора летние игры бросить, про труды забыть - лезь в могилу, накрывайся белой смертной одеждой. А перед таким подвигом надо чистой предстать; и моется земля в три ручья небесной водой, сдирает узорный игряной наряд, скоблят осенние слезы нажитой румянец, - и молит о спасении смурая вдова.
Этот год вызудил мокееву силу, занедужил Мокей и телом и головой. С виду будто крестей король, гордость та же, а в нутре червь - не та масть.
- Да ведь также... Крутоверт, понимаешь, и тоска... Ах, брат.
Руками всплескивает.
- Да ведь я бы, да Кенарка, какие мы по зимам чудеса делали. Я на месте не могу, мне передвижение, образованный класс мне нужен... А машины, брат, в Питере по трактирам спирали закручивают... Господи.
Так - по осени страдает Мокей и вдобавок еще страшный слух: подводы требуют, война рядом, на военную надобность; к подводе - лошадь.
- Ну, дела...
И втолковывают Мокею соседи: поработаешь, мол, и довольно. Чего реветь? Надо помочь, не дать - возьмут сами. Проработаешь - и лошадь при себе; рас-чет.
У Мокея норов - боров.
- Бал-ловать... Он мне растил Кенарку, иль нет? Растил? - И упрямо бьет спорщиков дюжей бранью, слово за словом, раздельно и истово, как свечки ставит перед иконостасом.
Разговору-грому много было, а потом стишали. У мужиков нюх: послабление нашего фронту.
Пошел по улице Мокей дерзить в открытую.
- Па-годи, ну - доберусь... я их, сяких...
И крутит Мокей из пальцев петлю, языком причукивая.
- Бе-ез мыла. Потому, где мыло? Давал он нам коросту содрать иль нет?
---------------
В одно утро, когда ветер-хлопотун, вея нежной порошей, со стоном зарывал покойницу, на деревню пришли воины в погонах. А ихнее начальство, молоденький, бледный - первая пороша, золотом наплечным ласкает. Чик и чак по деревне, страшной попых, с плеча рубят, где попадя, будто на минут - на один сила зашла. Мокей уж у начальницкой избы в круги щучится. Призвали его. Смекает Мокей: строго - часть. И хорошо Мокею - вспомнил сердитого барина, туманную "Ягодку". Здесь разборку определяет, воздастся...
- А что, ваше благородие, по поводу врагов, могу мигом...
- Кто? - и вытаскивает молоденький из карманчика серебряный карандаш, а лицом жаден - и не писать, а будто пить собрался, исперетомившись. На плечах у него подрагивают от свету золотые стрекозы.
стр. 18
- Перво дело, ваше благородие, была у нас выдача песку... сахарного... Пришел домой, думаю: дай проверю вес. А безмен мой, хоть кого спросите, без обману. Свешаю, думаю...
Сердятся золотые плечи.
- Ты, батька, дело мне говори.
- Вот он дело-то и есть. Я, ваше благородие, только и внушаю соседям: было, говорю, верное дело.
- Бестолковщина, Бож-же мой; фамилии назови...
Норов крепок у Мокея, - обращение знает, что и как.
- Ах, ты серчать? Ну, так, ваше благородие, я пойду.
И выскребывают сапогами к сеням, на ходу ероша усы свои сапожные, оправляя королевскую шапку... обидно... Уж на улице вернули его вестовые.
Чинно на лавку, рядом с собой усаживает Мокея блескун-начальник. Посмотрев на взбитую сапожную щетку, хочется молоденькому засмеяться, уж и подбородок у него дрыгает.
- Я, папаша, не обижайтесь... Нам некогда.
- Так и я, ваше благородие, по порядку все...
- Но кто, кто?
- Так и говорю... Свесил я песок, полфунта слизано. Дел-ла. Ну - а чья работа? Известно, Олешки Сельдяева, кооперативного. Его руки.
И молоденький, натужась, гроханул. Не выдержал вспыженной мокеевой речи, встопорщенного уса. Открывается пред ним дверь и выходит мистрис-Керри (звали ее домашние Кера Марковна), заграничная нянька, рыжая и ясная фыркунья - настоящий тульский самовар. И представляется ему: вот бы эту даму, эту самую, как под стать бы ее Мокею, - какая б вышла козырная пара.
А Мокей губами перечмок:
- Что за невнятица у барина... и дух есть... словно бы...
И щелканул Мокей пальцами.
- Того он, заложил малость.
III. Аук.
Полки ельнику колются и ольховая зарость дрожит под сухим красным ветром, нагревают себе животы свияжские полевые пустоши.
А ты, моя потная Рассеюшка, смаялась от солнцу, но и любы тебе вольные пожары. А и кто из нас, русских, не любит тебя, всякого твоего наряду; печальна - слякостной слезой, пригожа - летним жаром. По долам гуляют, празднично выпяляся, овсяница, куколь с молочами. Рядами сочными богатится пырей, жабрик - прихлеба у ног его кубарится. В ярком гульбище июльская земля, дозревая, преет.
Стомила теплынь Мокея, слабеет от пота он; и не знает, что лучше - морозный костодер или прелое лето. Вспоминаются: снежная пороша, поручьичи стрекозы. И жалко, жалко... Порхнули стрекозы, помаркивая; согнал их с молочных полей красный ветер.
Феня оводом жалит Мокея.
- Добычу взял, оклепал тодысь Олешку на погубу, за полфунта мужику кранке; а нынче где они, любезные твои? Ух, подпекут тебя ужо.
- Ну - и подпекут, ну?
- Они-то стрекуном, а наши сердются, отквитка будет тебе.
- Ну, наши. А не блуди. Порядка ради.
- Порядочки - мужику за полфунта пропасть. Засудят тебя, Мокей, ух - засудят по новому порядку-то.
стр. 19
Измаяла баба, день и ночь один гудешь.
- Засудят, кранке тебе.
И сон у Мокея нехороший пошел. Сегодня целую ночь обжимался бредом, шею чос одолел; рукой раздавил - клопяным пахнет; а потом, во сне видит по подушке стаяли стеклянные клопы - летучие жигуны. Больно страшно.
Утром Мокей уж к яблоням; ветер тарахтит, бросая наземь дозрелое, но не манит Мокея наливной плод, ищет Мокей по проточинам клоповой травы для извода постельной гади.
Соседу даже жалобно глядеть.
- И с чего ты, Мокей, охудал... вона как.
- Порядки-то... зачахлишь.
А соседу уж и смешно.
- Лошадку-то поведешь? Опять ведь требовают.
- А он мне ростил Кенарку? Нет. А по весне, когда я болен был, навестил меня? Он мне сказал: как поживаешь, мол, Мокей Семенов? Нет. А теперь кадычит, теперь ему дай.
И, подбоченясь, ярится Мокей:
- Ну, а нынче у меня ничего нету.
Крепко зазнал Мокей, как ему от повинности отбояриться; гоголем ходит.
- Нету... Способ есть такой.
Такой способ выдумал: Кенарке в кормушку вместо овсяного извару солому накладывать.
Когда повели скотину на осмотр, мокеева Кенарка в землю мордой тырк да торк, - не годящий работник.
- Что ж она у тебя... не кормишь, что ли?
Елозит Кенарка розовым глазом по хозяину, очень тоскливо подслушивает, а Мокей супится.
- Больна, видишь.
Отпустили Кенарку, - куда такую; а Мокей радешенек, идет, что из туманной "Ягодки", во хмелю кренделя лепя.
- Ну, и откормим тебя ва-ажно. Прямо Кенарища будешь чистая.
У ворот уж кнутом хлещет тетке Фене.
- Засыпай овсу, браковку веду, ну.
За столом, взасос цикорным наваром надуваяся, не наглядится Мокей в румяный самовар.
- Ну, что это? Я пополнел будто, Феня.
Лег на голбец, ноги свесил.
- Ну, теперь у нас лад и умиротворение.
И ерошистым голосом тетке Фене подмигивает.
- А суда тоже не жди. Вынюхал, брат, в Совете все. Мимо нас суд проехал. Ну - что? Говорил я...
Отвалился Мокей к каленым доскам, тулуп подостлал, потянулся, разминая наболевшие суставы.
Славно, до того славно. Рядом сидит тетка Феня, иль не тетка Феня, - а моложе, важнее, жирнее; тычет Мокея в нос пальцем.
- Что это нос у тебя защемило, кавалер.
Мокей к бабе тянется, щекочет у нее под мышками, баба хохочет, и машина трактирная круглыми песнями захлебывается.
Ах, пьяный Питер, кружевной.
Едет Мокей мимо чугунных старых домов, в небе звездятся зеленые окна, а дома на них скалятся черными зубами. Забавно Мокею, что сердится сзади седок и бьет Мокея по загорбку; а Мокею не больно, но щекотно, щекотно страсть.
стр. 20
- Уставай, слышь ты.
Удивляется Мокей: опять баба... баба в тетку Феню обернулась, а седока нет. Фенька грозится.
- Да вставай же ты, дрыхало, очнись; Кенарка то, говорю, подохла; ух, убил ты ее соломкой своей.
Спрыгнул Мокей с голбца, поясницу чешет, сон отскребывая.
И в жарком хлеву, все еще жмурится Мокей от сахарных снов, никак еще невдомек бабий вой,
- Аукнулось тебе за поклеп.
Смотрит Мокей на Кенарку, свернулась та в стойле розовой пенкой томленой, - не дышит.
- Ну, не мне, да по крайности и не им. Я хоть рад.
---------------
Ночью не спится Мокею на печи, изгладил постель на лавке, а сна все ж нет, душу-думу - блохи кусают, бередя сон.
- Кто зачинщики? Они же... Не они мне холили-поили...
А только зазорно Мокею. Нехорошее дело, смешное дело. Теперь по улице сопливец всякий изгаляться станет над ним: как он скотинку свою от повинности сберег. И глотай издевку, да без поперха.
- Как, мол, способ твой? Действует ли?
Скажи, пожалуйста, какое дело!
Весна заручится, на Егорья табун выгонять свяченой водой окроплять, а Кенарки, коня-игреня нету... И соседи истыкают Мокея пальцами.
- Нет, не дамся на остуду. Всех покрою. Пойду другим ходом. Мол, нечаянно убил лошадь; грех, мол, такой. Застрелю ей голову. Оплошка, брат, бывает. Ну... а бабе накажу, нишкни.
Приспичило Мокею, до утра нет терпенья дождаться, полез в сундук за васиным даром, чтобы теперь же, ночью пойти в хлев и прострелить мертвую голову. Новым ходом дело-то обернется. Ну. Вытащил дых-дых на ствол, обтер пот бережно.
- Ну, кранке, брат... Надо мной не погогочешь...
Прячет Мокей хитрую усмешку в сапожный ус. А пистольный ствол смеется, ухарски поблескивая в темках синей серной спичкой.
- Нажму... и вот так - ну!
Паром обдало, - вспыхнула изба, - и разом задуло спичку.
Тишина.
Тетке Фене, лежа на печи, снится: что она разбила горшок, и Мокей нравоучения ради крепко-крепко, больно-больно кулаком саданул ей под самое сердце. Да так, что не двинешься, не охнешь даже: "Матушка-Заступница"... А из темных сенцов пробирается неслышно сестра-покойница и пальчиком манит к себе Феньку.