стр. 164
Вяч. Полонский.
КРЕПОСТНЫЕ И СИБИРСКИЕ ГОДЫ МИХАИЛА БАКУНИНА*1.
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ.
Жизнь Михаила Бакунина в Сибири, как и годы его крепостного заточения, известны русскому читателю весьма поверхностно. Это позволяет мне опубликовать (в сокращенном виде) отрывок из подготовляемой мною к печати работы о Бакунине.
Повествование я начинаю с того времени, когда, выданный австрийцами русскому правительству и заключенный в Петропавловскую крепость, Бакунин по предложению Николая I написал "Исповедь" и ожидал плодов своего покаяния.
Полный текст "Исповеди", вместе с письмом Бакунина к Александру II, издан Госуд. Издательством. Интересующихся читателей отсылаю к этому изданию. Те из них, которые пожелали бы ознакомиться с обстоятельствами, предшествовавшими написанию "Исповеди", могут сделать это по статье "Бакунин в эпоху 40 - 60 г.г.", предпосланной "Исповеди" и написанной автором этих строк.
Много места этим обстоятельствам посвящает в своей, недавно вышедшей книге ("М. А. Бакунин, его жизнь и деятельность", т. I) тов. Ю. М. Стеклов. Им приведены также значительные отрывки из "Исповеди", письма Бакунина Александру II и ряд архивных документов.
_______________
*1 Из книги "Бакунин и его время".
стр. 165
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Крепость*1.
I. Бакунин в крепости. Свидания с родными. Жандармские заботы о Бакунине. - II. Письма Бакунина из крепости. Советы братьям. Бакунин в письмах о жандармах и жандармы о письмах Бакунина. Бакунин и семья. - III. Бакунин надеется на облегчение своей участи. Хлопоты матери. Старуха Бакунина ручается царю за сына. Александр II не верит в раскаяние Бакунина. - IV. Здоровье Бакунина в крепости. Новые хлопоты матери и новая неудача. Бакунин решается сам писать царю. Письма Бакунина шефу жандармов и Александру II. Царь заменяет крепость ссылкой на поселение в Сибирь.
I.
"Исповедь" вызвала несомненное сочувствие в царе Николае. Несмотря, однако, на это, несмотря на неподдельное красноречие, с которым она была написана, участь пленника облегчения не получила. Внимательно дочитав до конца и испестрив "Исповедь" своими пометками, Николай сделал на ней надпись, обращенную к наследнику:
"Стоит тебе прочесть, весьма любопытно и поучительно", а после слов "кающийся грешник Михаил Бакунин", - холодно нацарапал карандашом:
"Другого для него исхода не вижу, как ссылку в Сибирь на поселение".
Но решение это принято было, вероятно, в припадке великодушия. Бакунина на поселение не послали и двери каземата остались наглухо запертыми.
Медленной и однообразной цепью, где каждое звено повторяло предыдущее, потянулись томительные дни крепостного заключения. Расчеты Бакунина на великодушие "великого царя" не оправдались. И душевный подъем, с каким писалась "Исповедь", сменился матовым покоем отчаяния.
Родителям Бакунина, вместе с дочерью Татьяной, было разрешено посетить пленника. Им предлагалось прибыть для этого в Петербург, в III отделение. Но ослепший старик был так плох, что разрешением воспользоваться не смог, Бакунина же не решалась оставить мужа одного. Старик просил поэтому, вместо него и матери, разрешить свидеться с Михаилом сыну Николаю, за которого он ручался, "как за себя". На письме его царь милостиво надписал: "Согласен при Набокове". Это был комендант Петропавловской крепости.
Первая встреча состоялась в ноябре 1851 года. Второе свидание с сестрой Татьяной Бакунин имел в 1852 году в июне месяце. Третье - в 1854 году, в январе, когда, кроме Татьяны, свидание было разрешено еще брату Павлу.
_______________
*1 При написании этой работы я пользовался делом "о бывшем прапорщике Михаиле Бакунине", извлеченным из архива б. III отделения и хранящимся ныне в Главархиве. Пользуюсь случаем принести Д. Б. Рязанову благодарность за предоставленную мне возможность изучить эти документы в Главархиве. Часть этих документов уже опубликована М. К. Лемке в комментариях к XIV т. Полн. собр. соч. Герцена и Ю. М. Стекловым, в указанной выше книге.
стр. 166
В январе 1855 года, уже после смерти старика Бакунина, было разрешено свидание с сыном старухе Бакуниной. С отцом Михаил Бакунин так и не свиделся, со времени своего отъезда за границу.
Отпускалось Бакунину на пищу 18 коп. в сутки. Давались для чтения французские и немецкие романы, газета "Русский Инвалид", журнал "Отечественные Записки", "Москвитянин", "Библиотека для чтения", книги по математике, физике, геологии, а когда он в 1854 г. 11 марта*1, был переведен в Шлиссельбургскую крепость, денежное довольствие было увеличено до 30 коп. Особым отношением коменданту крепости разрешалось дозволить Бакунину пользоваться и в Шлиссельбурге книгами, которые читал он в Алексеевском равелине.
К пленнику относились с большим жандармским вниманием. Однажды он обратился к коменданту сразу с несколькими просьбами. Из них ему разрешили 4: 1) получить съестные припасы от брата, 2) получить дозволенные книги, 3) пить перед обедом рюмку водки и 4) прогуливаться.
Остальные просьбы заключались в разрешении свидания с братом и в позволении "быть водиму в баню". В обеих было отказано. Не было дано ответа на просьбу иметь чернила и бумагу.
Недостаток движения, очевидно, мучил узника. Мать, после свидания с ним, просила Л. В. Дуббельта разрешить сыну иметь в камере токарный станок. Эта просьба вызвала справку, что может быть арестанту дозволено и чего дозволить нельзя. При этом оказалось, что ни в Своде законов, ни в инструкциях о содержании секретных арестантов нет таких правил, которые позволяли бы им для движения производить какие-либо механические занятия. И хотя комендант Шлиссельбургской крепости удостоверял "благоразумное поведение во все время заключения Михаила Бакунина" и рапортовал, что опасений за позволение иметь ему у себя токарный станок быть не может, работа же была бы полезна "для его здоровья, которое по бывающим частым желчным припадкам весьма его беспокоит", несмотря на это разрешение иметь станок дано Бакунину не было. Родным не разрешили также передать ему медицинский инструмент, совершенно необходимый заключенному для лечения.
Иной раз жандармы проявляли к здоровью пленника особенную заботливость. Препровождая две банки магнезии для Бакунина, Дуббельт предлагал блюстителям преступника следить за тем, чтобы неумеренное употребление порошков не причинило ему вреда. Одной маленькой роскошью, впрочем, он мог пользоваться: ему разрешили иметь в камере клетку с двумя канарейками.
II.
У нас нет достаточных данных для точного суждения о крепостных настроениях Бакунина. Письма его к родным из крепости свирепо цензуровались, и он, разумеется, не мог писать всего, что хотел, и так, как хотел. Особенно надежным источником считать эти письма поэтому не приходится. Но если даже не забывать, что письма из крепости писались не только для родных, но и для жандармов, все же кое-какие места их могут послужить материалом для некоторых умозаключений.
_______________
*1 Ю. М. Стеклов днем перевода Бакунина в Шлиссельбург называет 12 марта (см. стр. 331). Это неверно. Из рапорта коменданта крепости Мандерштерна от 11 марта 1854 года за N 50 ("Дело" ч. II, стр. 177) видно, что перевод состоялся 11 марта.
стр. 167
Больше всего места посвящено в них сердечным излияниям и различным сторонам семейной жизни родных. В одном месте говорит Бакунин об угрызениях совести, которая часто напоминает ему, что он совсем не сумел исполнить священных обязанностей. Его утешает лишь мысль, что его заблуждения не принесли никому, кроме него самого, никакого вреда. Не редким гостем скользит по страницам писем имя Бога. "Да сохранит его Господь надолго" - пишет Бакунин об отце. Он утешает брата Николая, потерявшего маленького сына и говорит: "Я охотно отдал бы свою бесполезную жизнь, если бы мог выкупить жизнь твоего сына". Из своего одиночества он пишет семье о любви, царящей в ней, как недосягаемом, потерянном для него рае, и тоном мудреца, познавшего добро и зло, дает совет братьям. "Поздравляю тебя и радуюсь с тобою, - обращается он к Александру, - ты теперь сделался человеком, освободился от эгоизма, от благородной пустоты одинокого существования и живешь двойною, т.-е. полной, совершенной жизнью. Дай Бог тебе силы, доброй воли, любви, ума, а особенно здравого смысла". Он рекомендует ему быть реальным человеком, бросить по-боку философические абстракции и заняться агрономией и сельским хозяйством. Он указывает брату на свой печальный опыт: стремление к отвлеченностям оторвало его от действительной жизни, привило ему массу ложных идей, которые, по его мысли, и подготовили ему незавидное положение, картинно определенное в обращении к брату Илье: "Я сижу за грехи, или, лучше сказать, торчу здесь как столб с предостерегательной надписью: "Не ходи по этой дороге". Изучение агрономии даст в тысячу раз больше, - уверяет он, - чем вся немецкая философия".
Советуя заняться сельским хозяйством, Бакунин вспоминает ему о крепостном мужике. Он говорит о великой и священной обязанности, лежащей на помещиках: работе о крестьянском благе. Эта обязанность не синекура, - пишет он, - не простое средство для извлечения дохода, а нечто вроде политического служения, религиозного и морального долга, временно возложенного правительством на помещиков, из которых лишь немногие добросовестно выполняют его*1.
"Вы хотите, батюшка, - обращается он к отцу, - чтобы я занялся переводом; я не думаю, чтобы это было возможно; да сказать ли вам правду, оно стыдно, но прежде всего должно быть откровенным: во мне умер всякий нерв деятельности, всякая охота к предприятиям, я сказал бы - всякая охота к жизни, если бы не нашел новую жизнь в вас; я не унываю, но также ничего не надеюсь, у меня нет ни цели, ни будущности, я не жил бы, если бы не жил вашею жизнью. Когда я не думаю о вас, я стараюсь совсем не думать, мысли слишком мучают и гнетут меня поздним и бесплодным сожалением прошедшего, поздним раскаянием; я курю цыгаретки, читаю романы и рассказываю себе сказки", - а дальше, переходя на французский язык, он с иронией говорит о себе, как о Дон-Кихоте, потерпевшем крушение и забавляющем себя курением опиума и фантастическими снами в духе Гофмана. А вслед за этим порывом горькой искренности, вновь переходя на русский язык, он пишет уже не столько для родных, сколько для цензоров, внимательно рассматривавших каждую его строчку.
_______________
*1 Письма Бакунина из крепости написаны частью по-русски, частью по-французски. Сплошь писать по-русски ему, вероятно, было трудно: за 10 лет заграничной жизни он отвык от русского языка, который и в юности знал не блестяще. Иногда, желая короче выразиться по-русски, он изобретает слова, весьма корявые: "естествознательность" - пишет он, т.-е. занятия естественными науками.
стр. 168
"Не упрекайте меня ни в унынье, ни в ропоте, любезные родители: я право не унываю и креплюсь по силам; что ж касается до ропота, то я должен бы быть дураком или сумасшедшим, если бы познал себя в праве роптать, я должен бы был быть совсем деревянным, иметь каменное сердце, чтобы не чувствовать глубокой и горячей благодарности к тому, который вместо того, чтоб казнить меня по законам, - и я знаю, что я заслужил по законам, - предал меня в руки одного из добрейших людей в России".
Он хвалит своих тюремщиков, которые к нему "прекрасно относятся"; он, оказывается, ни в чем не нуждается, обстановка, в которой он живет, почти семейная, обращение с ним - такое хорошее, человеческое, какого он совсем не ожидал и которого не заслужил. Словом, все превосходны, и даже коменданта, ежедневно его посещающего, награждает он целым букетом комплиментов.
"Я спокоен, я примирился", - сообщает он родителям. Сердце и дух его очистились в одиночестве, - уверяет он. И если бы ему предложили свободу с условием, чтобы он вновь начал свою прежнюю жизнь блуждающего огня, он отрекся бы от предложения, - он клянется в этом.
Переписка Бакунина доставляла жандармам, очевидно, много беспокойства. Они со вниманием следили за ходом его мыслей. Некоторые выражения выписаны из письма с пометкой: "заслуживают некоторого внимания". Но неразборчивость почерков и объемы писем вызвали распоряжение: писать меньше и четче. А одно из писем Бакунина, второе по порядку, было задержано жандармами. 16 апреля 1853 года Дуббельт, "усмотрев" в письме этом, адресованном отцу, "рассуждения, не свойственные настоящему положению Бакунина", "признал необходимым письмо сие удержать и вместе с тем покорнейше просить" коменданта крепости, чтобы тот изволил приказать "предупредить Бакунина, дабы он на будущее время ограничивался сообщением своим родственникам только таких сведений, которые необходимы для успокоения их на его счет, и что в противном случае письма его будут удерживаемы в сем отделении".
Желание Дуббельта ограничить содержание писем сведениями, которые могли бы "успокоить" семью заключенного, было излишним... Письма пленника и без его воздействия носили на себе явные следы успокоительного характера. Бакунин и в самом деле как бы задним числом хотел утешить, обласкать родных, не много ласк видавших от него в прошлом. Письма его нежны и каждое имя, каждое обращение (а он не хотел забыть никого) сопровождает он эпитетами: милые, добрые, дорогие. "Благодарю вас, добрые родители, благодарю вас от глубины сердца за ваше прощенье, за ваше родительское благословение, благодарю вас за то, что вы приняли меня, вашего блудного сына, что вы приняли меня вновь в свой семейный мир и в семейную дружбу". "Обнимаю и целую вас от всей души, как новый брат и новый друг", - обращается он к молодой жене брата Александра. "Обнимаю тебя крепко и благодарю за несколько слов, написанных мне тобою", - пишет он Илье. Ему не хватает слов, чтобы выразить чувства, охватившие его, и он дважды повторяет один и тот же эпитет: "Милая, милая Варенька, добрые, добрые родители", а когда обращается к сестре Татьяне, самой любимой и, кажется, больше других его любившей, он признается в бессилии выразить словами любовь свою. "Моя Татьяна... Если бы я хотел высказать все, что я о тебе чувствую, все, что я о тебе думаю, как я люблю тебя, то я никогда не кончил бы, и потому лучше не стану начинать; да ведь и без слов
стр. 169
поверишь и почувствуешь". И вновь обращаясь к родителям, он говорит: "не знаю, где найти выраженье для того, чтобы выразить всю мою горячую благодарность за вашу любовь; она мое утешенье, моя опора, моя сила, мое счастье, да в самом деле счастье, я был счастлив, вполне счастлив, когда читал ваши письма".
III.
Но, разумеется, ни родителей, ни его самого утешить ласковые слова не могли. Ни у Михаила Бакунина, ни у его семьи не умирали надежды на освобождение. Они лишь замерли на время. Суровый и упрямый нрав Николая не открывал приятных перспектив в будущем. Но лишь только он умер, вместе с восшествием на престол Александра II надежды воскресли и семья стала энергично добиваться помилования.
Как водилось, новый царь знаменовал свое восшествие на престол "великодушным" прощением преступников, но имя Михаила Бакунина царь из списка помилованных собственноручно вычеркнул. А когда месяц спустя - по словам Бакунина - мать его молила о прощении, Александр сказал ей: "Saschez madame, que tant que votre fils vivra il ne poura jamais etre libre", - т.-е., в переводе на язык более ясный, это значило: "только смерть освободит вашего сына". Перспектива открывалась далеко не утешительная*1.
Но атаки на царское упорство семья решила продолжать. В марте 1855 года мать Бакунина обратилась к царю с мольбой о милосердии.
"Я видела сына моего сокрушенного, - писала она, - вполне чувствующего неизреченную и незаслуженную милость в бозе почившего государя, незабвенного отца России, превратившего для него темницу в самое легкое заключение. Я видела его горящего желанием искупить кровию своей прошедшее. Невозможность этого составляет главное его мучение и мою величайшую скорбь. Только матери знают, что сын не преступник, но невыносимо думать, что он не имеет возможности загладить вину свою...
"Государь, - продолжала она, - сын мой не бесчестный человек, я первая отреклась бы от него, если бы заметила в нем чувства, недостойные вашего милосердия, но я нашла в нем полное раскаяние и жажду загладить ошибки своей молодости, и тем заслужить милости, оказанные ему покойным государем и вашим величеством.
"Уже пятеро сыновей моих, верные долгу дворянства, вступили на военную службу на защиту отечества; благословив их на святое дело, я осталась одна без опоры, и могла бы, как милости, молить о возвращении мне шестого, но я молю, ваше величество, о дозволении ему стать с братьями в передних рядах храброго вашего воинства и встретить там честную смерть или кровью заслужить право называться моим сыном. Ручаюсь всеми сыновьями моими, что, где бы он ни был поставлен волею вашею величества, он везде исполнит долг свой до последней капли крови".
Мы не приводим всего прошения целиком. Нами приведено здесь лишь самое существенное. Прошение это было написано Бакуниной вскоре после свидания с сыном. Предполагать, что намерение свое писать царю она скрыла от сына, - не приходится. Такого предположения
_______________
*1 "Письма Бакунина к Герцену и Огареву". Женевское изд. 1896 года. Письмо от 8/XII 1860 года.
стр. 170
не допускает прежде всего решительный тон ее ручательства за Михаила. Она просит царя послать сына на войну, в передние ряды, или умереть, или кровью купить возвращение к жизни. Не только своим словом, но головами всех сыновей своих она ручается за то, что Михаил Бакунин "исполнит долг свой". Так писать, не имея его согласия, она не могла. Это согласие она, очевидно, получила, и можно с большой долей вероятности предположить, что Михаил Бакунин искренне и твердо решил последовать совету матери - кровью искупить свое прошлое, иначе выражаясь, кровью купить свободу. Вряд ли ей пришлось при этом потратить много слов на увещания. Крепостное умонастроение Бакунина такой выход из крепости могло считать самым лучшим. После горьких разочарований, поставивши крест над прошлым, усталый душевно и больной телом, не выдержав тяжести испытаний, он мог лишь мечтать, как о великом счастье, о возможности покинуть стены тюрьмы для жизни, - возможности, которая казалась ему несбыточной, можно также предположить, что и тени сомнения в том, что он долга своего не выполнит, не мелькало ни в сознании его, ни в сознании матери. Ведь на карту, в качестве ручательства, ставилось благо всей семьи, перед которой Бакунин именно в эту пору остро чувствовал себя виноватым, которую в письмах своих из крепости он хотел вознаградить словесными и запоздалыми ласками.
Но намерение его было задушено суровым отказом Александра. В это, вероятно, время царь вновь прочитал "Исповедь" Бакунина и говорил о ней Горчакову "mais je ne vois pas le moindre repentir dans cette lettre", - как рассказывает в цитированном выше письме Герцену Бакунин.
IV.
Опять надежды были убиты. Тягостное впечатление отказа обострилось тем, что здоровье Бакунина к этому времени сильно пошатнулось. Спокойствие и примиренность, о которых писал он семье, были временными. Их не хватило надолго. Могучий организм требовал бешенной деятельности, изнывал и разрушался от бездействия. Мускулистому гиганту, которому тесна была Европа, который не израсходовал и миллионной доли взрывчатой энергии, волновавшейся в его душе, холодным и тесным гробом должен был казаться сырой каземат Шлиссельбурга. "Ведь без всякого дела жить нельзя", - с отчаянием, между прочим, бросил он вскользь брату Илье в одном из своих крепостных писем.
В это именно время велись хлопоты о токарном станке. Он заболел к тому же цынгой и у него стали выпадать зубы.
"Страшная вещь пожизненное заключение, - вспоминал он эти дни в письме к Герцену. - Влачить жизнь без цели, без надежды, без интереса. Каждый день говорит себе: "сегодня я поглупел, а завтра буду еще глупее". Со страшною зубною болью, продолжающеюся по неделям и возвращающеюся, по крайней мере, по два раза в месяц, не спать ни дней, ни ночей; что бы ни делал, что бы ни читал, даже во время сна, чувствовать какое-то неспокойное ворочание в сердце и в печени, с вечным ощущением: я раб, я мертвец, я труп".
Полтора года спустя, в августе 1856 г., после нового свидания с сыном, Бакунина обращается к князю Долгорукову с новой просьбой:
"Ваше сиятельство, - писала она Долгорукову. - Находясь в несчастном положении матери, лишенной сына, я осмеливаюсь прибегнуть к вам с просьбой о помощи. Сын мой, Михаил Бакунин, замешанный в
стр. 171
немецких возмущениях 1848-го года, подвергся строгости законов, и с 1849 года находится в заключении. С горестью понимая, что ни глубокое сердечное раскаяние, ни семилетнее заключение не в силах загладить вины его перед законом, я надеюсь единственно на беспредельность царского милосердия, а ваше сиятельство прошу быть моим ходатаем перед государем императором.
"Не распространяясь о том, как невыносимо матери видеть сына, постепенно изнывающего в бездействии и одиночестве постыдного, хотя и заслуженного заключения, я скажу одним тяжким, но справедливым словом: легче мне было бы знать его умершим. Молю у государя последнего благодеяния, в довершение незаслуженных, но с благодарным сердцем принятых милостей, оказанных мне и несчастному сыну моему: чтобы дозволено было ему жить и умереть при мне, чтобы дом мой служил ему не менее настоящего тесным и по крайней возможности тайным заключением, смягченным единственно семейною любовью. Пятеро сыновей моих, из коих трое отцы семейства, никогда не подавшие повода сомневаться в преданности их престолу и отечеству, готовы стать поруками за брата в том, что он ни в каком отношении не выйдет из назначенных ему пределов и ни малейшим образом не употребит во зло испрашиваемой мною милости. Ваше сиятельство, поверьте, что сыновья, всегда при мне бывшие, дороги мне не менее того, о котором я прошу, и что, ручаясь за него их честью и жизнью, я вполне понимаю, какую тяжелую ответственность беру на себя и на них возлагаю, по их собственному желанию. Но, повторяю, пятеро сыновей моих готовы отвечать головами за брата своего Михаила Бакунина. Допустила ли бы я их до того, если бы малейшим образом сомневалась в сыне, за которого они ручаются, и в возможности исполнить то, за что берутся.
"Вверяя просьбу, а с нею вместе счастие мое и всего моего семейства великодушному участию вашему, имею честь быть с совершенным почтением вашего сиятельства готовая к услугам Варвара Бакунина".
Долгоруков затребовал доклад со справкою о сыновьях Бакуниной, упоминаемых в этом письме.
Две недели спустя она получила ответ, в котором ее с витиеватой любезностью "честь имели уведомить", что, при всем желании доставить ей утешение облегчением участи ее сына, князь Долгоруков не находит к этому никакой возможности, и ему остается лишь изъявить свое искреннее сожаление, что он лишен удовольствия сделать ей угодное. Письмо Бакуниной, вероятно, даже не было доложено царю.
Ручательства пяти дворянских голов оказалось недостаточно. И хотя решительный тон письма говорил о том, что Бакунин пошел на все условия, предложенные семьей, дал им все обещания, которых они требовали, уверил их в полной искренности своего раскаяния, несмотря на все это, участь пленника оставалась без изменения.
Мстительность царя требовала более явных и унизительных признаков "repentire".
Была сделана еще одна попытка добиться помилования. Бакунина обратилась с письмом к князю Горчакову, министру иностранных дел, полагая, что упорство царя находится в какой-нибудь связи с иностранной политикой; ведь Бакунин "согрешил" не против одной России. В письме Горчакову в горячих выражениях излагала она все то, что писала Долгорукову, только еще резче и отчетливее подчеркнула, что "мать не решилась бы подвергнуть тяжелой ответственности пятерых сыновей для облегчения участи одного, если бы не была совершенно уверена в нем и в его раскаянии".
стр. 172
Но и это письмо осталось без ответа. Написано оно было 24-го декабря 1856 года, а спустя 1 месяц и 10 дней, потеряв, очевидно, всякую надежду на благоприятный ответ - 3 февраля 1857 года, Михаил Бакунин сам обратился с следующим письмом к князю Долгорукову.
"Ваше сиятельство.
"Я болен телом и душою; от болезни телесной не надеюсь излечения, но душою мог бы и желал бы отдохнуть и укрепиться в кругу родной семьи. Не столько боюсь я смерти, сколько умереть одиноко в заточении, с сознанием, что вся моя жизнь, протекшая без пользы, ничего не принесла, кроме вреда для других и для себя; я не в силах выразить вам, как мучительны эти мысли, как они терзают в одиночестве заключения, и как тяжела должна быть смерть при таких мыслях и в таком заключении. Я не желал бы умереть, не испытав последнего средства, не прибегнув в последний раз к милосердию государя.
"Обращаясь к вашему сиятельству с покорнейшею просьбою исходатайствовать мне от государя позволения писать его величеству. Долговременное заключение притупило мои способности так, что я не нахожу более убедительных слов, чтобы тронуть ваше сердце. Но вашему сиятельству известно, чего может желать и как сильно может желать заключенный, мне же и по собственному опыту, и по словам родных известно ваше великодушие и возвышенный образ ваших мыслей, поэтому я могу надеяться, что без подробных объяснений с моей стороны ваше сиятельство примете великодушное участие в последней надежде и последнем усилии заключенного к облегчению своей участи.
Михаил Бакунин".
Ему милостиво разрешили писать. 14-го февраля он отправил Долгорукову письмо с приложением письма царю*1. Царь добился, чего хотел. Пленник, когда-то дерзновенно поднявший руку на его отца, грозивший целости его трона, ползал у него в ногах, униженно вымаливая прощения, клянясь в чистоте своего раскаяния. Все действительные признаки repentire были на-лицо.
Александр II предложил Бакунину выбор или крепость, или поселение в Сибирь. Бакунин испросил разрешения по дороге в Сибирь заехать на сутки, или хоть даже на несколько часов в Прямухино "поклониться гробу отца", обнять в последний раз мать и все семейство дома. Ему было дозволено это.
5 марта раскрылись перед ним двери крепости. 6 марта он виделся в III отделении с братом Алексеем и одной из сестер. 8 марта товарный поезд по Николаевской дороге уносил его из Петербурга. Сутки он провел в Прямухине, и 28 марта, больной, с истерзанной душой, разбитый физически, он был доставлен в Омск.
Было ему в это время от роду 44 года.
_______________
*1 Письмо это напечатано полностью в книге "Исповедь Бакунина", о которой мы выше говорили. Письма поэтому мы здесь не приводим.
стр. 173
ГЛАВА ВТОРАЯ.
Сибирь.
I. Прибытие в Омск. Реверансы Бакунина перед шефом жандармов. Бакунин в Томске. - II. Хлопоты о праве передвижения по Сибири. Генерал Казимирский о Бакунине. Образ жизни Бакунина. Женитьба. Новые хлопоты о свободе поездок. Письмо начальнику Томской губ. Генерал Гасфорд хлопочет о Бакунине. Бакунин получает разрешение на вступление в гражданскую службу. - III. Новая просьба шефу жандармов и новый отказ. Муравьев-Амурский неудачно хлопочет о Бакунине. Перевод Бакунина в Восточную Сибирь. - IV. Бакунин в Иркутске. О либерализме Муравьева-Амурского. Петрашевский и Муравьев. - V. Муравьев и Бакунин. - VI. Два стана иркутского общества. Бакунин о Муравьеве. - VII. Бакунин и Петрашевский. - VIII. История беклемишевской дуэли. Участие Бакунина в этой истории. Разоблачения в "Колоколе" и судебный финал. Герцен о роли Бакунина. - IX. В. И. Семевский о Бакунине и Петрашевском. Бакунин о своей сибирской деятельности. Планы Бакунина о возвращении в Россию. Новые хлопоты матери и Муравьева. Отъезд Муравьева из Сибири. Надежды на возвращение в Россию падают. Бакунин решает бежать.
I.
С великими предосторожностями "при отношении за N 539" Бакунин был сдан под квитанцию с приложением казенной печати омскому коменданту.
На следующий же день по прибытии в Омск, 29 марта, Бакунин счел долгом обратиться к князю Долгорукову с письмом, в котором изысканно вежливо благодарил за исключительную, "истинно-русскую" доброту, проявленную жандармами.
"Ваше сиятельство, - писал он. - Пользуясь отъездом поручика Медведева, беру смелость писать к вам еще раз для того, чтобы в последний раз благодарить ваше сиятельство за могучее ходатайство спасти меня от крепостного заключения и за великодушное снисхождение, которое я имел счастье испытать в продолжение моего кратковременного пребывания в третьем отделении и которое сопутствовало мне до самого Омска в лице поручика Медведева. Не мне отзываться и рассуждать об офицерах, подчиненных вашему сиятельству; но не могу умолчать о том, до какой степени я был тронут добродушным и внимательным обхождением поручика Медведева, который умел соединить строгое исполнение возложенного на него долга с столь благородной деликатностью, что я, вполне сознавая свою зависимость от него, ни разу не имел случая и почувствовать. В назначении его моим сопутником в Сибирь я не мог не видеть продолжения той широкой, благородной, истинно-русской доброты, которая вызвала меня из смерти к новой, правильной жизни, и которая, смею надеяться, ваше сиятельство, не оставит меня и в дальнем заточении. Смею ли просить ваше сиятельство переслать приложенное письмо к матери. Оно хоть несколько успокоит ее. Вас же прошу принять изъявление тех искренних и глубоких чувств, для которых у меня, право, недостает выражений.
Михаил Бакунин".
Местом поселения была намечена для него Нелюбинская волость, Томской губ., - с обязательным, конечно, соблюдением всех условий, "какие существуют для политических преступников, состоящих на поселении в Сибири". Но, по его просьбе, ввиду плохого здоровья, ему разрешено было поселиться в Томске.
стр. 174
II.
Мы не знаем точно, какие болезни разрушали организм Бакунина в крепости. Думаем, что главным разрушителем были стены и бездействие. Рожденному для кипучей работы, силачу с геркулесовыми формами, Бакунину преодоление препятствий было столь же необходимо, как солнце растению. Лишь только раскинулось над ним вольное небо, а железная решетка отошла в область воспоминаний, его мощный организм стал оживать подобно цветку, с которого отвалилась давившая его тяжесть. Ему была тесна крепостная одиночка. Очень скоро почувствовал он тесноту в городе Томске. Четыре месяца спустя по прибытии на поселение он был уже здоров и просил генерал-майора Казимирского, начальника 8 округа корпуса жандармов, чтобы генерал "убедительно ходатайствовал" перед шефом жандармов Долгоруковым о позволении ему ездить по Сибири, "так как по существующему положению государственный преступник не может удалиться с места его поселения далее 30 верст без высочайшего разрешения, а потому всякое торговое и промышленное дело и частная служба становится для него невозможною".
Генерал добавлял при этом, что, сделав справку о поведении и образе жизни Бакунина, он узнал, что государственный преступник "чистосердечно", глубоко раскаиваясь в прежнем преступлении, "чувствует все милосердие над собою государя императора и поведением своим заслужил общую похвалу в городе".
Но Долгоруков в просьбе отказал. По его мнению, занятия Бакунин мог найти и в Томске. Разрешить же разъезды по Сибири шеф жандармов находил неудобным.
Бакунин на некоторое время примирился с мыслью остаться в Томске. Он вел скромный образ жизни, вызывая чувство недоумения в окружавшей его среде. Сибиряки с любопытством присматривались к герою двух восстаний, два раза приговоренному к смерти, сыгравшему крупную роль в европейской революции. Перевидав многих "государственных преступников" великих и малых, они не ожидали встретить в Бакунине, слава о котором докатилась и до Сибири, скромного и мирного человека, образ жизни которого ни в какой степени не напоминал его революционного прошлого. Это недоумение звучит на страницах, которые посвятил Бакунину историк города Томска А. В. Адрианов.
"Видно, этот ветеран 40-х г.г., крутившийся в революционном вихре Западной Европы, переживший все ужасы десятилетнего заточения в крепостях Германии, Австрии, России, дважды приговоренный к смерти, видно он, попав в Томск, угомонился и захотел, наконец, подумать о своей личной жизни, об устройстве своего гнезда"*1, - пишет он.
В начале 1858 года Бакунин приобрел дом по Ефремовской улице на Воскресенской горе. Дом был небольшой, низкий, деревянный, в один этаж, с низкими небольшими окнами, глубоко осевший в землю, темный и грязный с виду.
Чаще всего Бакунин посещал семейство Ксаверия Васильевича Квятковского, небольшого чиновника, служившего по золотопромышленному делу. Чуть ли не каждый день заходил он к ним на край города, где уединенно жили они в маленьком особнячке. У Квятковского
_______________
*1 Город Томск - Изд. Сиб. Т-ва Печатного Дела, Томск 1912 г. Статья А. В. Адрианова: "Томская Старина".
стр. 175
были две дочери; их Бакунин стал обучать языкам. Одна из них Антония, миловидная маленькая блондинка, хрупкая и нежная, стала затем его женой.
"Благословите меня, - писал он матери 28 марта 1858 года, - я хочу жениться. Вы удивитесь: - в моем положении жениться. Не бойтесь, своим выбором я не навлеку на себя несчастия, ни на вас бесчестия. Девушка, которая согласилась соединить свою судьбу с моею, образована, добра, благородна; посылаю портрет ее. Отец ее Квятковский служит более 12-ти лет по частным делам у золотопромышленника Асташева - белорусский дворянин; жена его полька, но без ненависти к России и католичка без римского фанатизма. Благословите меня без страха: мое желание вступить в брак да служит вам новым доказательством моего обращения к истинным началам положительной жизни и несомненным залогом моей твердой решимости отбросить все, что в прошедшей моей жизни так сильно тревожило и возмущало ваше спокойствие. За будущее я не боюсь; у меня есть голова, воля, - достанет и уменья; с твердым намерением можно всему научиться; но как и чем буду я содержать жену, семейство, в первые годы? - Вы, маменька, не богаты, детей же у вас много, и так, несмотря на безграничную уверенность в вашем желании помочь мне, я много надеяться на вас, в этом случае, не должен и не могу; сам же, связанный по рукам и по ногам недоверием начальства, на которое жаловаться не могу, потому что оно вполне мною заслужено, я не мог положить даже и начала будущего полезного дела, и живу средствами, которые вы, отнимая их у себя, посылаете мне, но которые для содержания семейства были бы слишком неопределенны и недостаточны. Я поселенец, прикованный к одному месту и живущий доселе в принужденном бездействии, не могу дать своей жене ни имени, ни даже материального благосостояния. Не поступил ли я с неблагоразумною поспешностью, предложив ей теперь мою руку? - Повидимому и по обыкновенной людской логике, кажись, что так, но внутреннее чувство говорит мне, что нет, и я верю в него; с полною верою предаюсь благодушию правительства, которое, раз спасши меня от крепостной смерти, не откажет мне теперь в средствах начать новую жизнь и не воспрепятствует мне искать нового счастья на пути законном, правильном и полезном".
Но старик Квятковский вначале и слышать не хотел о браке. Бесправный поселенец не казался ему завидным мужем для дочери.
В это как раз время, когда старик упирался и согласия на брак не давал, Томск посетил проездом из Петербурга в Иркутск граф Н. Н. Муравьев-Амурский, генерал-губернатор Восточной Сибири, дядя Михаила Бакунина.
Он остановился в Томске, чтобы повидаться с своим бесправным родичем; посетил его на квартире и принял горячее участие в устройстве его сердечных дел. С генерал-губернаторской решительностью он явился к Квятковскому с визитом, что, разумеется, весьма польстило самолюбию осторожного старика. Он говорил Квятковскому, что бесправность Бакунина временная, что права скоро ему будут возвращены, и вообще Бакунину предстоит еще будущность, поистине, блестящая. В довершение всего Муравьев пожелал быть посаженным отцом, и у Ксаверия Квятковского не хватило сил для дальнейшего упорства.
Было решено дела не откладывать в долгий ящик и скоро была отпразднована свадьба.
Бал происходил в доме Бакунина. Залитый светом огней внутри
стр. 176
и обставленный плошками на улице вдоль тротуара, дом привлек внимание толпы, также принимавший участие в торжестве*1.
К прежним мотивам, толкавшим Бакунина расширить круг своих действий, прибавился новый, весьма существенный.
14-го мая, еще до свадьбы, обратился он с письмом к генерал-майору Озерскому, начальнику Томской губ.
"Ваше превосходительство, - писал Бакунин. - Снисходительное внимание, оказанное вами мне в бытность вашу в городе Томске, дает мне ныне смелость обратиться к вам с всепокорнейшею просьбою. Вашему превосходительству известно, что я намерен жениться на молодой девушке, которая, несмотря на всю незавидность моего политического и вследствие того и общественного положения, руководимая единственно великодушною привязанностью, решилась соединить свою судьбу с моею судьбою.
"После многих и довольно бурных испытаний, поглотивших мою молодость и приведших меня к известному вам результату, я не был в праве ожидать для себя такого счастия, и отныне единственною целью остальных дней моих, единственным предметом всех моих помышлений должно быть и будет устроение возможного счастия, довольствия и благосостояния того существа, которое, даруя мне как бы новую жизнь, возбудило во мне и новый интерес к жизни. Вашему превосходительству не безызвестно также, что Антония Ксавериевна Квятковская, уже несколько месяцев перед сим, признана всеми в Томске моею невестою, и, оставив в стороне мои собственные желания и чувства, одна публичность таковых отношений, репутация столь для меня драгоценной девушки, мною любимой, требует скорейшего довершения начатого дела. Но жениться я не могу, пока не буду сознавать себя в силах упрочить существование жены и семейства: ни у меня, ни у нее нет ничего; я должен буду жить и содержать ее своими трудами, и ничего не желаю я так пламенно, как дельного труда, который, поглотив всю ту деятельность, к которой я чувствую себя способным, дал бы мне вместе и средства для безбедной жизни; но до сих пор я не мог найти никакого, так как политические условия моего жительства в Томске решительно не позволяют мне посвятить себя какому бы то ни было деловому и вместе хлебному занятию. После многих неудачных попыток найти такого рода деятельность, я окончательно убедился, что она только тогда сделается для меня доступною, когда мне будет дозволено отлучаться из места, назначенного для моего жительства. В Сибири, кажется, других значительных дел нет, кроме транзитной торговли, откупов и золотых промыслов. К первой я не приготовлен ни наукою, ни жизнью, к откупным делам не чувствую в себе ни способности, ни охоты. Остаются золотые промыслы; но для того, чтобы заниматься ими, необходимо посещать Восточную Сибирь, а я лишен этого права; кроме того, лишенный всяких прав, как политический поселенец, я не могу ни получать ни доверенностей, ни заниматься какими бы то ни было делами, под своим именем.
"Вашему превосходительству равно известно, что через посредство генерала Казимирского, я приносил уже раз покорную просьбу по сему предмету к генерал-адъютанту и шефу жандармов, его сиятельству, князю Долгорукову, и что получил на первое искание мое отказ. Теперь, побуждаемый столь для меня важными, для всей будущности
_______________
*1 Там же, стр. 124 - 125.
стр. 177
моей, столь решительными обстоятельствами, ободренный равно и великодушной снисходительностию, оказанною мне вашим превосходительством, осмеливаюсь приступить к вам с новою просьбою.
"Я не в праве, может быть, разбирать причины полученного мною отказа, но мне кажется, что он единственно должен быть приписан недоверию высшего начальства к моему обращению. Во мне еще предполагаются чувства, намерения и стремления, которые давно уже изглажены из моего сердца и тяжкими испытаниями не очень счастливой жизни, и долгим размышлением, а более всего пламенным и неугасаемым чувством благодарности и преданности к благодушному и милостивому государю, возвратившему мне свободу. Каким образом уверю я правительство в искренности моих чувств? Слова ничего не доказывают, для дел же, именно вследствие того положения, в котором я нахожусь ныне, у меня нет никаких средств. Мне кажется, что одно мое намерение жениться могло бы служить доказательством моей твердой решимости посвятить остальную жизнь мирным и законным занятиям, но кто может представить это лучше высшему начальству, как не ваше превосходительство? Ваше превосходительство окажет мне, без сомнения, огромную помощь; оно может спасти меня из состояния почти безвыходного, и, не имея другой защиты, я должен прибегнуть к вашему великодушному покровительству.
"По кратковременности пребывания вашего в Томске, я мало имею честь быть знакомым вашему превосходительству, но вы верите в честь людей, а я даю вам честное слово, что никогда не подам вам повода раскаиваться в том, что вы для меня сделаете.
"С полной верой предаю свою судьбу в руки вашего превосходительства покорным слугою.
Михаил Бакунин".
14-го мая 1858 года, г. Томск.
В это самое время генерал-губернатор Западной Сибири Гасфорд обратился к министру внутренних дел с просьбой об облегчении участи Бакунина. Он подчеркивал, что ссыльно-поселенец, бывший прапорщик Михаил Бакунин, вел себя в Сибири вполне безукоризненно, проявил искреннее раскаяние в своих заблуждениях и обнаружил самый скромный образ мыслей. Генерал-губернатор, желая употребить дарования раскаявшегося грешника на пользу отечеству, ходатайствовал об определении его на службу канцелярским служащим "без возвращения ему дворянства" и оставлением под секретным надзором.
Министр внутренних дел Ланской передал просьбу Гасфорда в III отделение. Из III отделения бумага направилась к царю с "соображением", смысл которого сводился к тому, что III отделение препятствий к поступлению Бакунина на гражданскую службу не находит.
28 мая царь разрешил ему вступить на гражданскую службу канцелярским служителем 4 разряда, с правом выслуги первого офицерского чина через 12 лет.
III.
Бакунин тем временем нервничал. Отослав письмо Озерскому и не дождавшись ответа, он лично вновь обращается к Долгорукову с большим посланием, витиеватость стиля которого соперничает с смиренной почтительностью*1.
_______________
*1 Мы приводим полностью документы, которые считаем более важными. Пусть читатель не посетует на нас за это. Значительность их ему, вероятно, столь же ясна, как и нам.
стр. 178
"Ваше сиятельство.
"Удостоенный чести видеться и проститься с вами перед отправлением меня из С-кт-Петербурга в Сибирь, я был утешен словами вашего сиятельства, возбудившими во мне надежду, что государь император, столь милостиво освободивший меня из крепостного заключения, соблаговолит, может быть, со временем еще более облегчить мою участь. Полгода спустя по моем пребывании в Томск, я, кажется, слишком рано, просил о дозволении мне свободного разъезда по Сибири и о праве посвятить свободное, ничем не занятое время делам промышленным и торговым. Такая поспешность с моей стороны, после великого царского благодеяния, только что возвратившего мне свободный воздух и свет божий, была, без сомнения, большою ошибкою: я мог показаться неблагодарным, нечувствительным к милости государя, или несознательным важности своего преступления. С покорною и верующею терпеливостию должен был я ожидать всего от царского благодушия. Я поступил неблагоразумно; но нужно ли мне уверять ваше сиятельство, что не очерствелость сознания и чувства была виною таковой поспешности, а только жажда дела, которое могло бы дать смысл моему нынешнему бездельному существованию, и пламенное желание освободить как можно скорее мое небогатое и многолюдное семейство от тягостного моего содержания. Мне было отказано.
Ныне я принужден возобновить мою просьбу, обстоятельствами вашему сиятельству, без сомнения, известными. Милая и добрая девушка привязалась ко мне, и любовью своею обещает мне в будущем счастие, на которое, ни по летам, ни по положению, я рассчитывать не мог. Я желаю на ней жениться. Но для этого, кроме разрешения высшего начальства, я должен еще испросить право и возможность заниматься делами, и трудом своим приобретать средства для содержания семейства. Иначе мне жениться будет невозможно. Следуя порядку, я уж обратился с просьбою по сему предмету к его превосходительству господину томскому гражданскому губернатору, а ныне осмеливаюсь обратиться прямо к вашему сиятельству, прося вас извинить великодушно смелость, внушенную мне вашею столь известною добротою и благородным снисхождением, оказанным вами мне в прошедшем.
Ваше сиятельство. От вас зависит теперь вся участь моя и возможное счастие всей моей будущей жизни. Не откажите мне, будьте для меня теперь помощником и спасителем, как вы были им уже раз, когда решался вопрос, важнее для меня вопроса о жизни и смерти, вопрос о свободной жизни или о ежедневной нравственной пытки в пожизненном крепостном заключении. Одно ваше слово воскресит меня без сомнения, теперь, как и тогда, и, открыв передо мною широкое и законное поприще для новой, правильной, полезной и счастливой деятельности в жизни, даст мне возможность сделаться вновь человеком. И тогда делом, а не словами только, постараюсь доказать, как глубоко умею ощущать благодарность, и как крепко и свято намерен держать свое честное слово и клятву.
Михаил Бакунин".
16-го июня 1858 года.
Г. Томск.
Но и это письмо постигла та же участь. Ни льстивый тон, ни низменные комплименты, ни нижайшее смирение не могли подкупить неумолимого жандармского сердца. Бакунину была уже оказана "милость" в виде права вступления на службу канцелярским чиновником. Шеф жандармов это считает достаточным, и новое домогательство оставлено было "без последствий".
стр. 179
Почти в то же самое время обратился к Долгорукову и Муравьев-Амурский. Он только что заключил с Китаем договор о возвращении России Амура, и 18 мая 1858 года из Благовещенска на Амуре спешил "уведомить его сиятельство" об этом счастливом событии.
"Если договор этот, - писал Долгорукову Муравьев, - удостоится высочайшего одобрения и государевой милости к исполнителям, то я имею честь покорнейше просить ваше сиятельство ходатайствовать перед его величеством, в личную и лучшую для меня награду прощение с возвращением прежних прав состояния остающимся еще в Восточной Сибири государственным преступникам: Николаю Спешневу, Федору Львову, Михайле Буташевичу-Петрашевскому и сосланному в город Томск родственнику моему Михайле Бакунину*1.
Примите уверение в искреннем уважении и душевной преданности, с коими имею честь быть вашего сиятельства -
покорнейший слуга Николай Муравьев".
На бумаге этой Долгоруков сделал надпись: "Собственноручно отвечал из Минска, что лица, о коих ходатайствует граф Муравьев, забытыми не останутся, но что теперь участь их изменена еще быть не может".
Дело стало казаться безнадежным. III отделение упорно не шло на уступки. Тогда Муравьев решил хлопотать о переводе Бакунина на жительство в Восточную Сибирь, где был он полновластным хозяином края. В марте 1859 г., благодаря ему, состоялся перевод Бакунина на жительство в Иркутск. Восточная Сибирь открывала перед ним более широкие горизонты. Здесь Бакунин вступил на службу сначала в Амурскую компанию, а затем к золотопромышленнику Бенардаки.
IV.
В Иркутске Бакунин нашел оживленное общество. Иркутские обыватели из своей среды выделили небольшой слой передовых людей, которые пытались олицетворять собою общественное мнение края. Весенний ветер шестидесятых годов донес свои струи до далекой окраины, и там, так же как и в центре, так и в других местах необъятной империи, звал и будил все живое к работе. А над обществом, стремясь придать пробудившейся жизни основной тон, властвовал либеральный генерал-губернатор, дядя Михаила Бакунина, Н. Н. Муравьев-Амурский.
Муравьев не упускал случая щегольнуть либерализмом. Когда к нему явились, после освобождения из каторги Петрашевский и Львов, Муравьев принял их с горячим радушием, обнял их, устроил Спешнева и Львова на службу при Главном Управлении Вост. Сибири, самому же Петрашевскому разрешил жить в Иркутске.
Он не только подчеркнуто проявлял свое внимание "политическим преступникам", но старался показать себя передовым человеком вообще. Заграничными изданиями о России был завален целый угол его кабинета, -
_______________
*1 В. И. Семевский в своем исследовании "М. В. Буташевич-Петрашевский в Сибири" ("Гол. Минувшего" 1915 г., NN 1, 3, 5) считает "известие Бакунина о ходатайстве Муравьева в пользу Петрашевского более чем сомнительным" (стр. 50, март). Покойный историк ошибался.
стр. 180
он с готовностью предложил пользоваться этой литературой Петрашевскому и его друзьям*1.
Но нередко из-под любезной маски либерала сквозили совсем не либеральные черты. Разыгрывая демократа и европейца, - он тем не менее не долюбливал студентов и ходу им не давал. Этим представителям молодой России он предпочитал лицеистов и правоведов, которыми окружил себя и которые играли первые роли в управлении краем. Он, кроме того, "по слабости, свойственной многим выдающимся деятелям, любил наушничество, возводил даже эту свою наклонность в принцип"*2.
Этого автора нельзя заподозрить в пристрастии к Муравьеву. Благонамеренный обыватель, бывший некоторое время иркутским городским головой, он был более близок Муравьеву, чем, скажем, Петрашевскому. И тем не менее, он не может не подчеркнуть, что для "хозяина" края были характерны фаворитизм, слабость к приближенным, самолюбивое и энергичное отстаивание их*3.
Такие замашки не могли, разумеется, остаться тайной от окружающих. Они выступали на сцену всегда, когда "общество", на которое изливал избытки своего прекраснодушия молодой администратор, пыталось сметь свое суждение иметь. В такие именно моменты из-под ласкающего бархата либерализма выступили бесцеремонные когти нетерпимого и властного сатрапа.
К великой чести "политических преступников", обласканных Муравьевым, следует заметить, что не всех их пленила обходительность генерал-губернатора.
Петрашевский, которому нельзя отказать в проницательности, весьма точно определил внутренний лик Муравьева. Еще при первом знакомстве с ним в Шилкинской тюрьме в 1852 г., когда Муравьев пустил в ход все свое генеральское обаяние, чтобы очаровать мрачного и самолюбивого заговорщика, Львов задал ему вопрос, что думает он о Муравьеве. "Это штабс-капитан из той же компании", ответил Петрашевский фразой из игроков Гоголя, т.-е., пояснял позднее Львов, он такой же политический шулер, как и другие*4.
С таким предубеждением Петрашевский поселился в Иркутске, и его недружелюбия не удалось преодолеть Муравьеву. А когда Петрашевский уже не по интуиции, а на опыте познакомился с духовным обликом генерала - этот облик не вызвал в нем никакого расположения. Муравьев же, увидя, что Петрашевский и другие "политические преступники", нисколько не оценивают величия его генеральского либерализма и даже позволяют себе дерзость фрондировать, критиковать и осуждать его, обрушился на них всею тяжестью своего властного самодурства.
Старик декабрист Завалишин, например, не ценил колонизаторской политики Муравьева. Он написал несколько статей, в которых весьма критически отнесся к амурской деятельности графа Амурского.
Эти статьи, появившиеся в столичных изданиях ("Русском Инвалиде", "Морском Сборнике", "Военном Сборнике"), вызвали со стороны графа истинно солдатскую реакцию. По его настояниям, дальнейшие статьи Завалишина были к печати строжайше запрещены,
_______________
*1 См. Семевский, "М. В. Буташевич-Петрашевский в Сибири" "Гол. Минувшего", 1915 г. март, стр. 22.
*2 В. П. Сукачев, "Иркутск, его место и значение в истории и культурном развитии Вост. Сибири", Москва, 1891.
*3 Там же, стр. 74.
*4 Цитиров. выше работа В. И. Семевского, "Гол. Мин." январь, 1915, стр. 72.
стр. 181
автор же статей был выслан из Сибири, хотя покидать ее не имел никакого желания*1.
А когда однажды другой политический преступник Львов, вместе с прочими "облагодетельствованный" вниманием генерал-губернатора, дерзнул высказаться в местной газете отрицательно о дуэли одного из муравьевских фаворитов (ниже мы подробнее остановимся на этом эпизоде), заместитель Муравьева, Корсаков вызвал смельчака и объявил ему от имени графа, что он, Львов, не может далее оставаться на службе в Главном Управлении Восточной Сибири, так как в статье о дуэли "обнаружил понятия о чести", не согласные со взглядами графа. Львов добавлял при этом, что взбешенный Муравьев грозил повесить и расстрелять его. Из-под маски либерала и демократа показывал свои зубы лик деспота и татарина*2.
Те же татарские замашки обнаруживал Муравьев почти постоянно, когда ему приходилось сталкиваться с поползновениями "политических преступников" мыслить не по-муравьевски. Когда тот же Корсаков, цензуровавший неофициальную газету "Амур", выходившую в Иркутске, пожаловался однажды Муравьеву, находившемуся в то время в Петербурге, на направление газеты, либеральный генерал-губернатор так ответил на его жалобы: "Ты недоволен "Амуром" и, разумеется, когда там главные сотрудники Петрашевский и Львов, газета и не может итти хорошо, а потому самое простое средство: запретить печатать эту газету военной типографии, если деньги не взяты вперед, а также и губернской типографии не дозволять принимать печатание ее, - тогда редактору останется только переписывать свою газету через писарей. Меру эту я советую принять немедленно; редактору же объявить, что за сделанным ему мною наставлением ему следовало устранить от сотрудничества обоих вышеуказанных господ, а что если наставления мои на него не подействуют, то чтоб пенял сам на себя, если газета остановится, ибо клеветы и злобы мы не можем допускать в газете, которая находится под моим покровительством и цензурою. Что же касается до Петрашевского и Львова, то если они будут продолжать так действовать, то, по возвращении моем из-за границы, будут приняты меры решительные".
История этого, видимо, многострадального органа насчитывает на своих страницах не один выговор и иные меры воздействия за статьи и заметки, помечавшиеся на его столбцах. Редактор "Иркутских Ведомостей" Загоскин, за помещение статьи, содержавшей одно лишь неодобрение дуэли вообще, получил от Муравьева личный выговор, студентам же чиновникам на приеме у себя он закатил сцену, которую историк города Иркутска деликатно определяет, как "непомерно резкое внушение"*3.
Либеральный генерал-губернатор не ограничивался выговорами да разносами. Его чиновники, по его приказу, писали статьи. Эти статьи направлялись в редакцию газеты "Амур", основанную на частные деньги Петрашевским, с лаконической резолюцией Муравьева: "Для напечатания". Разговоры были коротки.
Могла ли столь пышная административная деятельность привлечь к себе людей, в которых было кое-что, кроме горячего усердия исполнять приказания начальства? Для характеристики недовольства, которое
_______________
*1 Белоголовый, "Воспоминания", изд. 1897 г., стр. 89. Сукачев, цит. соч., стр. 80.
*2 Письмо Львова от 24 января: В. Семевский, "Петрашевский в Сибири" - "Гол. Минувшего", 1915, март, стр. 35.
*3 Сукачев, указанное сочинение, стр. 78.
стр. 182
эта деятельность возбуждала, приведем выдержку из письма М. Шестунова, владельца частной библиотеки в Иркутске к декабристу Завалишину.
"Кто ныне не говорит либеральных фраз, но многие ли применяют их к делу, - пишет Шестунов. - (Я не говорю о Бакунине и Спешневе, этих отщепенцев по расчету.) Разве Беклемишевы и все эти люди белой кости, лицеисты и правоведы, рыцари чести с их главой (т.-е. Муравьевым), не либералы на словах? Вот их-то и надо изобличать: заматерелые рутинисты и консерваторы вовсе не опасны... И, конечно, лжелиберализм главного лица был известен и ранее. Но такое безумное противоречие слов и дел, такое презрение к закону, к общественному мнению и даже к приличиям, такой произвол и деспотизм никогда, в течение 13 лет, не заявлял себя так нагло, явно и публично, как в прошедшем году (и поныне)*1.
Мы не станем более подробно останавливаться на деятельности Муравьева. Для нашей цели приведенного материала совершенно достаточно, чтобы внести существенную поправку в ту образную характеристику, которую дал Герцен генерал-губернатору Восточной Сибири. Либерал и деспот, демократ и татарин, сказал автор "Былого и дум". Либерал и демократ на словах, татарин и деспот на деле, заметим мы.
В какие же отношения к этому либеральному генералу встал герой нашего повествования по прибытии своем в Иркутск?
(Окончание следует).
_______________
*1 Письмо от 5 апреля 1860 г.: В. Семевский, "Петрашевский в Сибири". - "Гол. Минувшего", март 1915 г., стр. 37.