стр. 354
Сергей Бобров.
РОМЭН РОЛЛАН, КОЛА БРЕНЬОН. - Перевод М. Елагиной, под ред. Н. О. Лернера. "Всемирная литература", Госиздат. Спб. 1922 г. 6.000 экз. Стр. 248.
Пожалуй, что Ромэн Роллан - самая крупная фигура теперь во французской литературе. Его мощный темпераментный талант, чрезвычайно тонкая и глубокая умелость, большой ум и эрудиция делают его незаурядным писателем. Роллан по существу мастер большой темы, этим он близится к Толстому. Он как-то глубоко и по-своему связан и с немецкой литературой, романтизм Жана Кристофа - не романтизм Гюго. Роллан сумел выжать из своих учителей наиболее живое, - так это настоящий синтетик, настоящий мастер, настоящий писатель. Не мало в Европе крупных людей сейчас, но и Франс, и Уэлльс, и Киплинг - все это авторы одной или двух тем, не говоря уже о блазированных специалистах от писательства, как Анри де-Ренье. Роллан шире, выше, просторней. Его Жан-Кристоф - серьезнейшее сооружение - другой раз и утомителен, в этом сказывается преувеличенная серьезность автора. Время написания Жана-Кристофа характерно повышенным почтением к творческому литературному труду (научное творчество такой высокой оценки не заслуживало), писатель, пишучи, священнодействовал. А эта церемония неизбежно утомительна. Декорум - хорошая вещь, поскольку он не лезет в ваши будни. Весь символизм Франции и ее пост-символисты двигались по земле с таким великолепием, - что вам роковым образом хотелось чертыхнуться. Это и сделал футуризм. Он с великим рвением проклинал всех, кто не мог себе вычистить зубы иначе, как под "Реквием" Моцарта. Война порешила это дело: все писанные великолепия медленно, но наверно развалились, - из окопов пришел грязный, вшивый, оборванный герой и без дальних слов об'явил, что ему это ни к чему. Обезвеликолепенные почувствовали себя в больших дураках, и, кажется, занялись меньшевизмом. Пошли охи и ахи, и темные намеки на то, что недурно бы опрыскать мир святой водой, - говорят в старину помогало. Роллан был не из тех, кто носился с писателем в собственной особе, как курица с яйцом. Он, очевидно, и безусловно почувствовал, чего требуется рассерженному мужчине, появившемуся из окопов и не желающему долго разговаривать. Пугать окопника трудно, он и напуган в достаточной мере, и не желает пугаться, да, пожалуй, - самое страшное - и не испугается. Кормить его затаенными сладостями а-ля-Мэтерлинк тоже не годится, - ко всему затаенному окопник относится с непобедимым отвращением и ненавистью. И вот на свет появилась необходимость - написать хорошую, интересную, занимательную книгу, которая могла бы жить независимо от прелестей своего автора, без всяких "ужасиков" и без тонкостей, отличающихся от простых благоглупостей только ужасно неразборчивым способом приготовления. Самое простое решение этого дела - возрождение Пинкертона (чем теперь и занимается с таким рвением кинематограф).
Но окопы не только приучили к скептицизму, полному равнодушию к хорошим словам и своеобычному нигилизму, - в них родилась и некоторая особая серьезность. И ее-то на Пинкертоне не проведешь. Она быстро сообразит, что "железная" логика знаменитого сыщика подтасована, глупа и ни на какое дело за пределами пустячной выдумки не годится. Авантюрная фантастика в чистом виде не менее надоедлива, чем любая психология. И Роллан отправился в средневековье. Он взял своим образцом Франсуа Раблэ, пьяницу, хохотуна, обжору, безобразника, который предпочитал бутылку кардинальской шляпе. Он ввел в своего Кола Бреньона весь неисчерпаемый запас французской рифмованной прибаутки, он заговорил голосом бургундского мужика, который не привык стесняться в выражениях и шуточках, он рассказал нам занимательнейшую историю средневекового крестьянина, ремесленника - артиста из цеха, а в промежутках между балагурством, фарсом и мужицкими хитростями, он незаметно, ловко изложил трагедию этого бургундца. Он сидит в начале за столом,
стр. 355
этот Кола Бреньон, и очищает в боченке место для будущего урожая, хохочет и врет вволю. А судьба не спит: она насылает на него герцогские войска, и Кола почесывается; когда они уходили, "приятно было посмотреть" - они были "жирные, как ветчина с горошком". Кола осторожно ехидничает и хихикает, а дело-то делается: Лолу разоряют помаленьку. Он ни за кого, ни за сильных, ни за слабых: он - "за обоих, и, еще за некоторых других"; боги? пускай будут и боги: ведь мир брюхат ими, как супоросая свинья". Войска были неприятны, но что делать, - "игры принцев нравятся тем, кто в них играет". А что касается богов, то - "выпьем же, друзья, за нашего Искупителя, нашего христианского Вакха, нашего смеющегося Иисуса, чья прекрасная алая кровь бежит в глубине наших холмов, наполняет ароматом наши виноградники, наши языки и наши души и вливает свой дух, нежный, человечный, щедрый, добродушно-насмешливый, в нашу светлую Францию, со здравым смыслом, со здоровой кровью". - Так говорил мудрый и веселый Кола Бреньон. Он не забыл и о собственной судьбе: "мудрец садится посредине - отчего часто случается ему садиться на пол" - ну, так он, так и сел, наш друг Кола; если вы хотите знать. За войсками, выпивкой и гуляньем пошли дела ("когда нужно, я могу быть серьезен, как осел", говорит боговдохновенный Кола), за славной памятью об утекшей юности и рыжей красавице Ласке, которую хитрый Кола прозевал в лучшем виде, чтобы жениться на ведьме (какой свежей прелестью напоена эта деревенская идиллия, вся на жирном запахе навоза, мордобитии и непобедимой глупости влюбленного?), за всем этим пришла чума. Кола "вовсе не был настроен покинуть этот мир. Он уверял Господа Бога, что "так, как рано или поздно", но им с Богом придется "видеться постоянно", то "к чему такая спешка!" - и он еле отвалялся, бедняга Кола, весельчак и бургундский враль. Затем померла старуха. Ясно, что она была ведьма, но она сказала ему, умирая, что любила его. А Кола утешал ее, говоря: "мир тем, кто хорошо поработал". Старуха умерла, да тут же чуть было не отправилась вслед за ней маленькая Глоди, внучка. И опять приходит беда: - власти жгут дом Колы со всем добром, под предлогом, что это дом зачумленного. Он идет смотреть на пожарище. А по дороге нелегкая заносит его в замок Кюнси, где резная мебель его работы (Кола скульптор по дереву), - и он находит свою работу исковерканной в пух и прах. Хозяева, забавляясь, изломали, изгадили всю резьбу. Кола уходит разбитый. Но он не падает духом - "я - то, что будет, а не то, что было", - говорит он. А у судьбы есть еще мятеж для Колы, есть кое-какие и развлечения: он наставляет нос своему герцогу. А потом выясняется, что Коле, собственно, негде и нечем жить. Друзья оказываются скупеньки. Он идет снова строить себе дом. И падает с лесов. С ногой кончено. Кола - калека. Он лежит у дочки, забираясь в невозможную дыру, чтобы не беспокоить дочь и не быть слишком обязанным. И читает Плутарха. И, наконец, - он не выдерживает и сдается своей дочке - в полное ее распоряжение. Он - старик и конченный человек, бедняга Кола. Он не падает духом, и смеется сколько может.
Вот эта чудесная история о Коле Бреньон. Настоящая книжка, настоящий роман - весь в страсти, смехе, жизни. На последнем не обессудьте: Кола подает вам такой, какая она есть. Это уж ему не переделать.
Перевод очень хорош.
В своей давнишней статье о Дебюсси, Роллан говорил: - "Нельзя сказать, чтобы творчество Дебюсси, так же, как и Расина, достаточно полно представляло французский гений; есть другая сторона этого гения, совершенно не представленная - это героическая действенность, опьяненность разумом, смех, страсть к свету, Франция Раблэ, Мольера и Дидро... Правду сказать, это та Франция, которую я предпочитаю, - но сохрани меня Бог отрицать другую! Равновесие этих двух Франций и составляет французский дух". Можно только порадоваться за писателя, что ему удалось показать воочию
стр. 356
эту Францию. Это та самая, которую мы любим. И ее-то от нас не закроют никакие Пуанкаре, - привет ей через головы торгашей!