стр. 347

     А. А.

     АЛЬМАНАХИ: "НАШИ ДНИ" N 2, стр. 349, Гос. Из-во, 1922 г. "ШИПОВНИК" N 1, стр. 190, Из-во "Шиповник", 1922 г. "МОСКОВСКИЙ АЛЬМАНАХ", стр. 215, Из-во "Огоньки". Берлин 1922 г.

     Три сборника современной нам русской художественной литературы. Каждый из них рассчитан на свой круг читателей, хотя авторы зачастую во всех трех одни и те же: Яковлев - в "Наших Днях" и в "Московском Альманахе", Лидин - в "Наших Днях" и в "Московском Альманахе", Ник. Никитин - в "Наших Днях" и в "Шиповнике". Уже это перечисление наталкивает на мысль, что "Московский Альманах" более близок к "Нашим Дням", чем "Шиповник". Страницы последнего, к сожалению, украшены только одним из группы "Серапионовых братьев", Ник. Никитиным. И - опять-таки, к сожалению, едва ли не самым талантливым из них.
     Из заголовка к нашей рецензии также видно, что альманах "Наши Дни" - самый крупный по размерам. Но - золотое правило механики - "что выигрывает в силе - теряет в скорости". Если силу альманаха "Наши Дни" измерить его увесистостью - а скоростью обозначить быстроту его прочтения и распространения, то золотое правило механики даст себя весьма основательно почувствовать. В этом заключается недостаток этого альманаха. Недостаток тем более досадный, что в нем есть талантливые и интересные вещи. По талантливости выделяются: Ник. Никитин - "Чаване", Фед. Гладков - "Изгои".
     Оба произведения по содержанию относятся к различным эпохам и написаны авторами по таланту и по свойственным им формам - несоизмеримыми. Излагать кратко эти вещи было бы здесь просто невозможно, ибо Ник. Никитин - вообще "неизложим", а Федор Гладков в своей замечательной панораме ссыльных дает либо отдельные картины, либо характеры. Мне кажется, что Ф. Гладков избрал несколько неудачное название "Изгои". Изгой - это скорее отверженец всего общества. Ссыльные же всеми своими нервами крепко связаны с обществом и являются искусственно, полицейской рукой, исторгнутыми из общества. Отчасти именно на этой почве и возникают у некоторых гладковских "изгоев" душевные коллизии. "Изгои" Гладкова - это люди из культуры, из цивилизации, из мира идей и борьбы, брошенные в Азиатскую пустыню. "Чаване" Никитина - это цыгане, люди пустыни, которых новая культура, новое рождающееся наслоение цивилизации призывает к себе. И если в "Изгоях" девушка Зоя, которую автор все время старается сделать центральной фигурой, а это ему не удается, то в "Чаванах" девушка Варя ярко, выпукло, самоотверженно зовет пустыню к цивилизации, к новой сверх-цивилизации. Безуспешно, безуспешно. Чаване прошли мимо призыва. В этом смысле "Чаване" и "Изгои" взаимно противоположные вещи, и поэтому хорошо, что они в одной и той же книжке альманаха.
     Альманах "Наши Дни" N 2 открывается Вл. Лидиным "Из книги "Мышиные будни". Рассказы: 1) Королева-Бразильская, 2) Проходным двором, 3) "Еврейское счастье". И вот, что есть там: "Дом шестиэтажный мятелью в три дня намело: коммуну деловую, с портфелями. С утра до ночи по лестнице бегают, дров

стр. 348

навезли, двор дитьем закипел, - стоит дом твердынью, броненосцем в бою, трубы из форточек выпустил"...
     Не правда ли, что-то похожее, на кого-то. На кого бы это? Надо полагать на того, кто любит описывать мятели и коммуны, на того, кто так однажды и назвал свое произведение: "Мятель", на Бориса Пильняка. Подражание - вещь хорошая, но, во-первых, есть авторы неподражаемые, к ним относится Б. Пильняк, во-вторых, и в подражании, как во всем, должна быть мера. Вследствие первого и второго, если "Мышиные будни" никто и не смешает, например, с "Рязань-Яблоко"; но зато всякий, читая, будет грустно вздыхать: ах, опять подражание!
     К интересным вещам альманаха следует отнести прежде всего Ю. Лебединского - "Неделя". Эта попытка написать социальную повесть, повесть наших, складывающихся в буре и натиске новых общественных отношений и разложение старых. Писал эту повесть человек, у которого масса переживаний, больше того, чем кончик пера может вывести на бумаге. Масса лиц и событий, которые толкутся, просятся на бумагу. Справиться с ними трудно, почти невозможно. От этого угловатость, растянутость и местами наивность. В таких случаях хорошо выходит то, что может быть не обусловлено формами и характером повести, что из всей лигатуры повести выделяется, как чистое обнаженное золото. Таково чистое, обнаженное переживание чекиста Сурикова, заключенное в форму письма для того, чтобы оно могло быть независимым от формы повести. Пусть рабфаки, молодежь, которая по старому об'ясняется в любви, пусть прочтет она это письмо, чтобы понять, какою ценою куплены рабфаки. Какою ценой куплена возможность водить пальцами по строкам книги, зная, что пальцы "ее" и "его" сойдутся. А если это будут те рабфаки, которые были Суриковыми, пусть увидят рентгеновский снимок своих душ, положенных, а может быть, и выжженных на алтаре революции.
     Талантливы также "Собачий лаз" Добровольского, "Принцесса волшебного фонаря" А. Глобы и "Белый Цвет" Ник. Спасского. Последнее оставляет тяжелое впечатление, потому, что очень ярко изображена тупость, жестокая русская бандитская тупость. Они прошли - смерть прошла. А природа равнодушная "сияет вечною красой". И как это хорошо у автора выходит: черная смерть на фоне белого цвета.
     Стихи... Но в нашу эпоху стихов так много. И все-таки разве можно не поразиться силою стиха Ник. Тихонова или Н. Асеева, или Мандельштама! Очень жалко опять-таки, что стихи разбросаны по морю беллетристики и светят, как морские светлячки средь волн ночного моря. И вот среди светлячков В. Казин. Талантливый поэт. Но все-таки зачем он дал печатать "Пушкина"? Боюсь, что не вплетет оно ни одного лепестка в венок его славы.

          "Как будто сам меня целует,
          Кудрявый славный Александр!"

     - Это Пушкин Казина целует. Пусть бы это делалось наедине, не в печати.
     И вот, наконец, "Повольники" А. Яковлева. Повольники - это кабацкое мужицкое племя на Волге. Когда-то усмирял его сам Державин. Произведение начинаешь читать с большим интересом. От страницы к странице, все выше и выше интерес, удовольствие, как от хорошего литературного произведения... но хронология событий, приняв образ каких-то злых мегер, вдруг набрасывается на автора, овладевает его пером и автор "Повольников" превращается в невольника. И под диктовку довольно скучной хронологии пишет:

     "Но пришел день и по всей великой стране из края в край прошла высокая костлявая женщина с сумрачными глазами, женщина, одетая во все черное (одна из хронологических мегер! А. А.), она постучала во все окна всей страны (враз или поочередно?! А. А.) и сказала короткое слово: "Война".

     В этом месте читатель "Повольников", очевидно, должен содрогнуться. Это короткое слово - "Война" - автор делает довольно длинным, вследствие частого его повторения на последующих страницах

стр. 349

и умащает его пьяными выкриками повольников, мгновенно ставших патриотами. Но это продолжалось не особенно долго, так как:

     ..."Пришел день, когда женщина с тонкими поджатыми губами, вся в красном (это уж другая хронологическая мегера! А. А.), прошла из края в край и стукнула во все двери: - "Революция".

     Тут уже пошло, поехало все вкривь и вкось: мужики до того разгулялись на свободе, что герой "Повольников" - Боков, разумеется, большевик, спутался с помещичьей дочкой Ниночкой и... тут я не знаю, до чего бы могло дойти дело, если бы не приехала сама справедливость в лице ревтройки, которая, изобличив документально повольника Бокова и его Ниночку, расстреляла их обоих...
     И все-таки "Наши дни" - это сборник новой русской (ее любят называть "подлинной" и "биологической") литературы.
     А вот "Шиповник". Зачем шипеть на революцию! Б. Зайцев написал "Улицу св. Николая", иначе говоря, Арбат в царские времена, в революцию 1905 года, во время войны и в годы революции. Не известно, к чему все это - Ах, да, может быть, к тому, чтобы засвидетельствовать перед читателем, что извозчик с ликом Николы угодника опять появился на Арбате. Хотя может и не для этого. Произведение производит впечатление: "если не с чего ходить, то с бубен". И дальше за Зайцевым действительно открываются прекрасные и стильные страницы "Барки" Ник. Никитина. Это уже из новой литературы. Как он попал в "Шиповник"? Почему? И не он один. Не менее его талантливый Леонов поместил там свою "Бурыгу". Это рассказ про маленького окаяшку-чертенка. Ах, чертенок - значит - мистика! Так думают многие про этот рассказ. Но у Леонова не мистика, по крайней мере, в этом рассказе. У него что-то другое. У него пока еще неясная попытка особенными образами выразить свою идею. Ведь бурыга, окаяшка не является персонажем, который как-либо самостоятельно обрисовывался автором. Нет, это стержень, который помогает автору прокрутить перед зрителем - читателем характеры и явления повести. Не будь бурыги, не на что было бы их нанизать. Это литературный способ.
     Н. Никитин и Леонов подпирают своими талантами тех Бердяевых, Муратовых и известного ренегата Станислава Вольского, которые и являлись, отдаленно, но все-таки вдохновителями того прапорщика Пальца, который в барке везет пленных красноармейцев, задыхающихся от тифа, и трупов, для того, чтобы, выбравшись на свет, быть этим же Пальцем расстрелянными. Хорошо после этого Бердяеву писать о воле к культуре и к жизни! Рисует Никитин с ясными глазами, а отдает свой рисунок, как слепой.
     Стихи в "Шиповнике" так же, как и проза, начинаются старым писателем Ф. Сологубом.
     И еще перед нами "Московский Альманах". А. Белый предисловие к нему пишет и говорит, что под покровом одной книжки не случайно встретились авторы различных направлений. А может быть, впрочем, и случайно - качается А. Белый вправо, влево. Нам думается, что не только не случайно "сошлись" авторы под кровлей одной книги, но даже название этой самой "кровли" отнюдь не случайное. В самом деле, почему в Берлине альманах называется "Московским"? Наверное, потому, что тяга, ориентация. А в Берлине ведь много тяг и ориентаций. Вся абортированная из России интеллигенция живет ориентациями. Это понятие почти что заменяет прежнее: идеал. И вот в этом "Московском альманахе" есть не только ориентирующиеся, но собственно, и их, пожалуй, большинство, твердо занявшие определенную ориентацию. Например, Б. Пильняк. Правда, его произведение "Рязань-Яблоко" действительно яблоко, т.-е. этакий румяненький шарик, у которого румянец и справа и слева. Заразительно действует на Пильняка маятник альманаха - А. Белый. А раскусишь это

стр. 350

яблоко - там "зной, как ж, и пыль, как ш", там Русь огромная большая, "чорт бы ее побрал! Шаша!". Таким словом мужики называют шоссе. Русская дорога! Про нее и Гоголь писал, и Некрасов, про нее сложено не мало стихов, но такого изображения дороги, дороги, как креста, нашего русского креста, на котором распяты и разметаны наши деревни, села, мужики и бабы, не было в русской литературе. И велик этот крест, на десятки тысяч верст, и зной на нем, как ж, и пыль, как ш. Чорт бы его подрал! Шаша! Можно смело сказать, что едва ли кто-нибудь так сильно изобразил этот крест, так ощутил его в своей груди. И вот по дорогам, по шаше проволока гудит III Интернационалом; автомобиль - фуруфуз; и мужик, говорящий впервые своей жене, как человеку, как жене, о том, что надо покинуть избу, поклониться в передний угол, где идол мужицкий с давних веков, и к вечеру (обязательно к вечеру) выехать от голода, от голода шашой. Это превыше той шаши, на которой Гоголь увидел тройку, птицу-тройку. Это угрюмая русская шаша, над которой гудит проволока о III Интернационале. Крест - страда русская. Это посильнее той "дороженьки", где "насыпи узкие, столбики, рельсы, мосты"; где по бокам "все косточки русские, сколько их, Ванюшка, знаешь ли ты?". Вот Пильняк-то и видит эти косточки под булыжниками, где фуруфуз, где шофферы керосин продают. И вот А. Белый оказывается перед этим крестом шашой. Перед крестом - Европа - Азия. Перед крестом, где распинали мужика князья Ростиславские, от Балтики до Японского моря. "Велика Россия, чорт бы ее побрал!" Очутился перед этим крестом А. Белый и стал размышлять, случайно или не случайно сошлись писатели под "Московским Альманахом"!!!
     Вслед за Пильняком идет Лидин. О нем говорилось, подражает Б. Пильняку. А вот опять А. Яковлев, он не подражает, но написал "Идут" - тоже изображает дорогу. Тоже мужики, идущие по дороге:

     "Ехали уже семь дней. Запылились, загорели, оборвались еще больше, устали, говорили хрипло. Измученные лошаденки едва передвигали ноги. А всем думалось, что едут давно, давно. Дорога была одна во все семь дней: сожженные бурые поля, изредка перелески с желтыми листьями (чтобы не подумал читатель, что перелески без листьев! А. А.) и серой паутиной на сухих ветвях, порой деревушка" и т. д.

     Описание, конечно, недурное, но...:

     "От Рязани до Коломны тракт полег по лесам (и при этом не сказано, с желтыми они листьями или нет! А. А.) Чернореченским и Зарайским болотам - и в дыму был тракт от трав-брусник и от лесов, в лесных пожарах сгоревших".

     Пусть сам читатель судит, где сон, где изгибы, где краски! От души жалко, что яковлевское "Идут" помещено под одной кровлей с пильняковской "Шашой". Не всегда полезно об'единяться под кровлей одной книги. Не всегда. Да и, кроме этого, в его "Идут", кроме мужиков, неизвестно почему ходит какая-то Белая Дева, упершись головой в небо. Может быть, это и изящно, кто его знает. А. Ремизов хорош в своей весенней русалии: "Гори-цвет".
     Все по-прежнему он маг и мастер слова. По-прежнему его особенное русское изящество. Как картины Билибина.
     Конец альманаха опять А. Белый, на этот раз не просто послесловие, а нечто сумасшедшее: "Я" ("Сумасшедшее"). Этот этюд автор просит воспринимать как "Записки сумасшедшего" Гоголя. Но это не то, это - другое. Это попытка наметить "образование в нас новых душевных болезней". Но только почему болезней, может быть, просто движений? Новые душевные движения - мы, несомненно, на пороге их. Мы слышим их толчки. И может быть для Белого это болезни, для других - это движения.
     Таков "Московский Альманах". Большинство его авторов - в России, большинство - это писатели наших дней.