стр. 43
С. Подъячев.
"ГОЛОДАЮЩИЕ".
(С натуры.)
Пройти двадцать верст голодному, плохо обутому, глубокой осенью, по анафемской дороге до станции и не попасть на поезд - случай скверный; и это как раз случилось со мной. Подходя к станции, я имел удовольствие видеть хвост поезда, отходившего в ту сторону, куда надо было ехать мне по неотложному делу...
Проклиная судьбу, я пошел на станцию, где узнал, что следующий поезд отправится не раньше, как через сутки.
- Что делать? - задал я себе вопрос, узнав это. - Где и как провести время?..
Осенняя, темная, глухая, бесконечно долгая, дождливая и холодная ночь тихо и вместе с тем страшно покойно и властно надвигалась со всех сторон, сжимая землю и все, что есть на ней, в своих темных, мертвых объятиях...
Постояв на перроне и послушав, как гудит ветер и где-то на крыше грохает полуоторванный лист железа, я прошел в помещение станции или по-прежнему в зал третьего класса...
Здесь царила кромешная тьма, свет виднелся только в отдельном углу, проникая сквозь щель двери, ведущей в телеграфное отделение. Оттуда то-и-дело слышались звонки, чей-то грубый озлобленный голос кричал в телефон несколько раз под-ряд все одно и то же: "Говорят вам - нет... не будет", и немного погодя, очевидно, слушая, что отвечают ему, повторял: "Говорят вам - нет... не будет".
Здесь было холодно, и воздух пропитался какой-то особенной противной кислотой... Чувствовалось в потемках, что подошвы на сапогах прилипают к грязному вонючему полу. В сторонке по углам слышался сдержанный говор-шопот, громкие протяжные зевки, сопровождаемые, очевидно, выходившими из самого многострадального "нутра" словами:
- О, Господи Исусе... Ну, ну... вот она жисть-то... До-о-жили, нечего говорить, до-о-о-жили...
Для того, чтобы выбрать себе какое-либо местечко, я чиркнул спичкой и при ее трепетном свете увидал, что уже все скамейки заняты темными фигурами людей, сидевшими и полулежавшими на них, в разных позах.
стр. 44
Спичка погасла, стало еще темнее. Протянув в потемках руки и шаркая по полу сапогами, я двинулся к стене, нащупал ее, опустился на пол, решив, что здесь и останусь сидеть до утра...
Рядом со мной, по правую руку, кто-то хрипел во сне, скрипя по временам зубами... Где-то глухо пробили часы... что-то упало, кто-то вошел с улицы, громко хлопнув пронзительно заскрипевшей дверью...
- Сколько же нам теперича здеся дежурить придется, а? - раздался в темноте голос, подождал немного и, видя, что ему никто не отвечает, добавил: - Хыть бы лампу засветили, что ли?
- А где керосин-то? - отозвался женский голос. - Зажигать-то нечего... нету его...
- Для кого-нибудь есть, - с заметным уже ехидством вступился третий, - для нас с тобой, знамо, нету, а для кого-нибудь есть, найдется...
- Для кого это найдется-то? - пробасил еще кто-то.
- Для кого, для кого! Знамо, говорю, не для нас с тобой...
- А ты-то кто такой?..
- Я? - переспросил голос, - я... я великомученик, вот кто... Сиди вот здеся... издыхай незнамо за что... терпи... а слово сказал - пропал... к стенке тебя...
- Ну, что ж, - с иронией ответил на это бас, - издохнешь - мощи твои великомученические останутся... только и делов...
- Мощей теперича не полагается... были мощи да уехали... товарищи и до них добрались... выяснили вопрос... покланяйся теперича кому хошь... лобызай пустое место... хуже нехрещеных татар стали, ей-богу...
- Они скоро и до храмов господних доберутся, - вступился опять женский голос, - и дома-то господни займут пыд исполкомщиков... чего им?.. У них бога нету...
- Хорошее дело, - захрипел опять бас, - чего им пустовать-то... для какой они надобности стоят... для колдовства поповского... не нужно их...
- Кто в бога не верит, знамо не нужны... Эдаким вот как ты...
- А ты, дура, веришь?
- А то нет...
- Где ж он, твой бог-то? Кто такой?.. Видала ты его?.. на кого похож, а?..
- Тьфу тебе за это! Язык-то бы у тебя вывернуло, у нехристя...
- Небось не вывернет... Гы! Бога тоже знает, а сама, небось, едет в Москву спекуляцией заниматься... обдирать... Ну, какой он, сказывай, бог-то твой, с бородой, что ли, а? Как тебя поп-то учил?
- Отвяжись, не к ночи будь сказано, чорт.
Бас засмеялся, громко-протяжно зевнул и сказал, обращаясь, вероятно, к соседу:
- Ну, товарищ, давай курнем, что ли, еще разок да и спать...
Немного погодя то место, откуда доносился бас, осветилось огнем зажженной спички, и я успел увидеть, пока она горела, бородатую огромную фигуру человека, похожего на медведя. Пока он закуривал, видно было, как на минуту осветилось его лицо с широким носом, с толстыми губами и скулами, точно у калмыка...
Он закурил и бросил спичку. Стало опять темно, тихо и жутко...
Я весь ушел в раздумье, чувствуя между тем, как все мое существо в эти мгновения достигает высочайшей степени страдания от все более и более мучившего голода... Со вчерашнего вечера я не ел ничего. Дома не было куска хлеба. Несколько бывших там картошек я оставил своим и ушел в дорогу с пустым желудком...
стр. 45
Вместе с чувством голода на меня находила какая-то особенная беспричинная на кого-то и за что-то злоба. Мне казалось, что кто-то виноват в том, что я голодаю, когда сыты другие...
Думая так, я услыхал вдруг, что рядом со мной по левую руку кто-то чавкает губами, ест... Я невольно повернулся в ту сторону... Невыразимо приятный запах хлебом коснулся моего обоняния... Весь я вздрогнул и жадно стал прислушиваться к этому чавканью, как к какой-то волшебной чарующей музыке. Я глотал подступавшие во рту слюни и весь проникся одним желанием: есть, есть, есть!..
- Попросить? - мелькнуло у меня в голове, - неловко... совестно... Как просить? Посмотреть надо, кто это ест...
Я чиркнул спичку. Рядом со мной на краю скамейки сидела, вся согнувшись, подавшись вперед старуха и, держа хлеб в левой руке, с трудом откусывала от ломтя мякиш и жевала, чмокая губами...
Это было невыносимо... Я не вытерпел, отодвинулся немного и чтобы как-нибудь, хотя бы на одну минутку заглушить голод, сделал папироску и закурил, стараясь пускать дым туда, где сидела старуха, чтобы перебить запах хлеба, доносившийся оттуда.
Старуха завозилась, зашамкала и сказала:
- Бросил бы ты дымить-то на меня... Прямо, вить, в глотку лезет... Задушил совсем проклятым табачищем... тьфу...
Она плюнула и, должно быть, отвернувшись, снова зачавкала.
Голодная злость все больше овладевала мной. В эти минуты я возненавидел старуху, как своего лютого врага.
- А ты вот жрешь сама, - грубо сказал я, - чавкаешь... мне тоже это неприятно, а, ведь, я ничего тебе не говорю, молчу.
- Я дар господний вкушаю, а не жру, - ответила она.
- Ну, у тебя есть этот дар, а у меня нету. У меня табак есть, я его вкушаю... а может я с голоду его вкушаю-то.
Она помолчала и потом, погодя, спросила:
- А ты чей сам-то?
Я молчал. Она, подождав и видя, что я молчу, опять потихоньку спросила:
- За хлебом, небось, едешь?
Я опять не ответил. Тогда вдруг я услыхал, что она шарит по стене рукой, перегнувшись, как это я понял, в мою сторону и нащупывает кого-то...
- Где ты здеся? - услыхал я ее шопот...
- А что?..
- Нако держи... Прими Христа ради...
Забытье, полусон овладели мною...
Не знаю, долго ли продолжалось такое состояние и сколько бы еще оно продолжалось, если бы не было нарушено совершенно неожиданно и грубо. Я услыхал, как входная с улицы дверь с визгом отворилась и потом, затворяясь сама собой, хлопнула, точно выстрелила, и как вслед за этим, топая сапогами по асфальтовому полу, вошли к нам трое солдат милиционеров с винтовками в руках. У одного из них был фонарь. Войдя, они остановились посреди комнаты и тот из них, у которого был фонарь, обвел этим фонарем вокруг, освещая все темные дальние углы и скамейки, где лежали и сидели люди. Потом один из них, молодой, курносый парнишка громко и властно, очевидно, сам прислушиваясь к своему начальническому тону, крикнул:
стр. 46
- Эй, товарищи, подымайся... Вставай!
Фигуры на скамейках и на полу зашевелились, а иные, очевидно, уже опытные и раньше "ученые", сразу вскочили и испуганно уставились на это "начальство"... А эти последние, заметно напуская на себя сугубую строгость, начали производить обход, т.-е. не знаю уж зачем и по чьему распоряжению делали своего рода допрос: "Откуда? Чей? Куда едешь? Зачем?"
Им торопливо и робко давались ответы и было во всем этом что-то такое приниженное и гадкое, похожее на "доброе старое время", что делалось стыдно...
Дошел черед и до меня.
- Ты чей? Откуда?..
Я сказал. Спросивший помолчал и потом громко крикнул, обращаясь в частности и ко мне и ко всем бывшим здесь:
- Уходите с вокзала... не полагается здесь ночевать... Уходите! Н-ну, поворачивайся!
Послышались протесты:
- Куда ж мы теперича на ночь-то глядя пойдем?.. Авось чай местов-то не просидим... Дозвольте, товарищи, будьте столь добры...
- Сказано: уходите! - еще громче крикнул один из милиционеров, - не приказано... Ну, без разговоров... Э, дядя, оглох, что ли?.. Уходи...
Я было подумал вступить с ними в разговор и доказать им всю нелепость этого "вон", но только "подумал", ибо знал, что это ни к чему не приведет, а только еще больше осложнит положение. Приходилось покориться... И вот все мы, сколько нас тут было, мужчины и женщины, пособрав свой "багаж", озлобленные, похожие на собачонок с поджатыми хвостами, покорно направились к выходу и, толкая в проходе друг дружку, очутились за дверями, где стояла черная непроглядная тьма, которая сразу забрала нас в свою разинутую пасть и проглотила без остатка.
Во тьме бешено и озлобленно выл, свистал, гудел какой-то огромный, могучий невидимый зверь, искавший себе куда-то выхода, но, не находя его, бесновался, кидаясь во все стороны и набрасываясь на все и на всех.
Наши ругательства, стоны, жалобные бабьи возгласы и проклятья присоединились к бешеному вою этого зверя и потонули в нем жалкие и беспомощные.
- Что же теперь делать? - мысленно воскликнул я.
От станции до первой деревнюшки было версты полторы, как я знал. Расстояние пустое, если не принимать во внимание той тьмы и анафемской погоды, которые грозили превратить эти полторы версты в бесконечное и, весьма возможно, непроходимое расстояние.
Но раздумывать долго не приходилось. Надо было решаться или итти искать, пока еще не поздно, ночлега в деревнюшку, или же "подыхать" здесь около дверей пустого, никому не нужного вокзала, дожидаясь "света".
Я решился на первое и двинулся в путь, осторожно передвигая ноги, протягивая вперед руки, чтобы не наткнуться на что-нибудь.
Так с большим трудом, злой, голодный, с мокрыми ногами, проклиная всех и все, добрался я, наконец, до деревни и, не имея в ней ни одного знакомого, направился к одиноко мерцавшему из окна огоньку где-то, по всему вероятию, на краю деревни и начал стучаться в переплет рамы.
стр. 47
- Ну, какого дьявола надать? - раздался вдруг совершенно неожиданно около меня в темноте голос. - Чего стучить-то..? Ишь вас носит... и ночи-то на вас нету...
- Товарищ, - взмолился я, - пусти... С вокзала пригнали, ночевать негде... пусти...
- Гы, - крякнул голос и продолжал, передразнивая меня, - "тов-а-рищ"... Какой я тебе "то-о-варищ"?.. Много вас, товарищей, теперича развелось, до Москвы не перевешаешь...
И, помолчав немного, спросил:
- Кто ты, аткеда?
Я торопливо, радуясь тому, что хоть говорит-то он со мной, объяснил ему "аткеда".
- А вид есть у тебя? - задал он вопрос.
К несчастью, у меня был только мой партийный билет, который я никоим образом не желал бы ему показывать, зная по опыту, как подобного рода "товарищи" относятся к нашему брату.
- Есть, - ответил я.
- Ну, ладно! - согласился он. - Я пущаю за деньги... Ты один нешто?
- Один пока... Но, может быть, еще подойдут. Выгнали с вокзала не одного меня.
- Так вам и надыть...
- То-есть как же так и надоть...
- Слободы захотели, сукины дети, - вот вам и слобода по шее... Гы, гы, гы!
Он заржал, рассмеялся и, кончив, резко, точно отрубил, сказал:
- Триста.
Я не понял.
- Триста целковых за ночлег!
- Ладно, - согласился я.
- Ну, иди... Эва, иди сюды за мной на голос... Идешь, что ли?
- Иду... Иду...
---------------
Изба была жарко натоплена и загромождена всевозможной рухлядью. Сравнительно свободно было только в переднем углу, где, как водится, стоял стол, а над ним на стене в каком-то китайском домике-киотке висели "бога" в ризах и без оных... Перед "богами" теплилась лампадка в виде голубя с распростертыми крыльями, привешенная с потолка на цепочке. На столе стояла небольшая без стекла лампочка, и копоть от нее тоненькой струйкой, колеблющейся от каждого движения поднималась к потолку.
В избе, кроме мужика, который привел меня, никого не было.
- Один живешь? - спросил я, оглянувшись.
- Какой один... разя можно одному?.. Жана у меня. Дочь - девка... Сын на службе в Красной армии.
- Где же они сейчас-то?
- На мельницу уехали... жду вот... должны сейчас быть...
- Как ехать-то по такой дороге?.. Да и темно...
- Наплевать, доедут... недалеча здесь, дорога знакомая... зажмурясь доедут... А у тебя где же, гляжу я, поклажа-то?.. Ни сумки, ничего нету... Куды едешь-то?
- В Москву.
стр. 48
- Зачем? - не спуская с меня пытливого подозрительного взора, спросил он.
- По делу.
- Купить, небось, чего-нибудь.
- Соли купить, - чтобы отвязаться, соврал я.
Он помолчал, не переставая все так же пытливо разглядывать меня, и потом сказал:
- Я сам на-днях ездил за ней... Да езда-то ноне стала - не приведи бог... скаялся... проклял сам себя... Довели до чего, а?
- Да, действительно, - в тон ему ответил я и сейчас же поторопился спросить, чтобы отвлечь его от пугавшего меня с его стороны вопроса относительно моего "вида". - Ну, а ты как живешь?
- Хы! - усмехнулся он. - Как живу... бедствую живу... голодаю... жрать нечего, ей-богу...
Я смотрел на его толстое с широким носом лицо, на маленькие хитрые "свиные" глазки, на всю его здоровую крянистую фигуру и мне было противно и досадно, ибо он врал мне, как это сразу было заметно, неизвестно зачем и почему.
Да и помимо его самого, все находившиеся в избе предметы, начиная с одежды, зря раскиданной там и сям, и кончая хорошими висевшими на стенке часами в дорогом резном футляре, показывали, что он не из голодных.
- Какая теперича жизнь, - опять начал он, закурив от лампочки папироску, - Сибирь, а не жизнь... Все разграбили... ничего нету... Жмут нашего брата, православных, как ужа вилами, а ничего за это не дают... Все только им дай... Туды - дай! Сюды - дай. Тьфу. Наказанье господне, ей-богу! Долго ль так продолжится то, а?..
Я молчал: все эти речи были знакомы. Меня заинтересовало другое: коврига хлеба, лежавшая на столе. Чувство голода проснулось при взгляде на нее с новой силою.
- А хлеб-то у тебя есть? - спросил я.
- Мало... остальное доедим... Отобрали все, ей-богу. Будь они прокляты...
- Кто они-то? - не утерпев, спросил я.
- Кто - известно кто... диви не знает... товарищи... Коммуния-то эта...
- Ну, а скотина-то у тебя как... есть?..
- Есть, - нехотя промямлил он.
- Много ли?
- Да как сказать?.. Без скотин нельзя, сам знаешь. Наше крестьянское дело такое... две коровы имею... лошадь... овцы... поросенок был, да к Покрову зарезал, поторопился... кормить нечем... Самому жрать нечего... Какая уж жизнь теперь?.. горе...
- А прежде богаче жили?
Не желая, очевидно, отвечать на этот вопрос, он сказал:
- Устал, небось... Ты бы лег... Эва, можно здесь вот на полу... спи... а я подожду... сейчас, небось, подъедут... Есть-то будешь?.. Поужинал бы... Хлеб-то у тебя где...
- Нету у меня хлеба, - ответил я, покосившись на лежавшую на столе ковригу.
- Ну, так ложись, коли нету... Я тебе, коли хошь, соломки брошу... Погоди, принесу... Уснешь, я разбужу, когда иттить к поезду... У меня, почитай, каждую ночь ночуют все вот, неплошь тебя, со станции... Ноне вот только ты один пришел, а то набьются, когда человек пять-шесть... клась бывает негде.
- Не плохо тебе это, - сказал я.
стр. 49
- Надо как-нибудь жить... Нельзя без этого. Питаться чем-нибудь надо... Ну, посиди, покури, а я схожу принесу сноп...
Он вышел. Я остался один... На стене монотонно однообразно тикали часы ра-аз-два, ра-аз-два.
Я сидел и не мог оторвать глаз от хлеба. Хозяин замешкался и не шел. В избе было тихо и жарко. Я смотрел, и вот откуда-то на столе появились рыжие усатые тараканы, которые, учуя хлеб, побежали к нему и облепили его отрезанную мягкую сторону.
- Почему же я не могу этого же сделать? - пронеслось в моей голове, - почему?..
---------------
Пришел хозяин, принес сноп, уже бывший раньше в употреблении, бросил его на пол и сказал:
- Стели... ложись...
- Ты бы мне хлебца продал, - не утерпев, сказал я.
Он нахмурился и сразу переменил тон.
- Нельзя... и рад бы да не могу... Самим жрать нечего. Нету...
- Да как нету, а это что на столе-то лежит... тараканы вон гложат, а мне нету.
- Мало что лежит... говорю, самим надать... Ах вы, окаянная сила, - набросился он на тараканов, смахивая их со стола. - Вот тоже... нам самим есть нечего, голодаем, а тут еще вас, чертей, корми...
- Да ведь не даром, - опять начал я, - заплачу, что стоит.
- А на что они мне твои бумажки-то? Бумажка она бумажка и есть - стенки клеить... Вон кабы вещу какую у тебя взять, - была бы - взял бы, променял... Хы! - ехидно усмехнулся он, - товарообмен устроил бы... да ведь у тебя, гляну я, как у турецкого святого нет ничего.
- А ну, как, - подумал я, вспомнив, что на мне надето две рубашки. Одна на тело тонкая ситцевая, а другая, сверх ее, старая теплая вязанка, - дай-ко попробую предложить, что мне скажет на это "православный крестьянин".
- Ну, давай вот на рубашку на эту, - показал я ему на какую, - идет, что ли?
- А сам-то ты как же... Голышем будешь? - спросил он.
- У меня есть другая... Да тебе-то, небось, все равно...
- Знамо мне все едино... я не про то... Как бы в ответе не быть... кто тебя знает.
- О своей, значит, шкуре радеешь...
- А то как же... наше время такое: я тебя - ты меня... На том стоим... теперича вот эдакого мальчонку и того не проведешь, не токмо что... Обнаглел народ... Бога забыл... Ничего святого нету... все свердили...
- Ну, это все так, - перебил я его, - а ты о деле-то... сколько дашь за рубашку?
- Не знаю уж как... посмотреть надать, ну, кажи! - Он пододвинулся ко мне и пощупал пальцами рубашку. - Старая... Ползет вся... Ну, да уж ладно, отрежу ломоток, кушай на здоровье... Ко мне, - продолжал он, двигаясь по скамейке к столу за хлебом, - заходят вот не плоше тебя то-и-дело рабочие с фабрики... Фабрика-то без делов стоит, ну, они как собаки голодные и рыщут везде, где бы взять... Товар предлагают... То, се... Всякую рванину... Возьми только, батюшка, сделай милость... Надоели индо, сволочи.
- За что же это ты так их называешь?
стр. 50
- Лодыри окаянные. В те поры, как им жилось хорошо, до революции-то этой, они нас тоже драли как ни попало, не миловали... Бывало, привезешь картошки какой, али молока к ним на фабрику, дык они норовят, бывало, задаром взять... Не глядят на тебя, бывало, - а теперича, брат, погодишь... Ты приди ко мне, покланяйся... Отошло ваше время...
В его словах слышалась нескрываемая злоба и еще раз эта злоба показала мне, хорошо уже ее, впрочем, знавшему, что ту пропасть, какая лежит между рабочими и эдакими, вот, "православными" землеробами, не скоро зароешь...
- А не совестно эдак-то делать? - как-то невольно сорвалось у меня.
- Совестно? - передразнил он меня. - Га, сказал тоже... Да нешто нонче совесть-то есть у кого? С совестью-то нонче подохнешь с голоду... Совестно, дык закройся... Хы, хы, хы. Нас обирают, не совестятся...
- Кто обирает вас?
- Знамо кто... коммуния-то эта... Да погоди, доберемся мы до нее... повыколим глаза-то... У-у-у, окаянная сила, чтоб вас...
Я глядел на него и мне было неловко. Странное чувство заползало в душу и было понятно и видно, что он, этот "гражданин", при первом же удобном случае, ничтоже сумняшеся, начнет "выкалывать" глаза.
- Значит, кончено, - сказал я, - снимать рубашку?
Он усмехнулся и не без иронии произнес:
- Сымай...
Я было хотел уже приступить к этому делу да не успел, потому что как раз в это время возвратились с мельницы его жена и дочь, громко застучавшие там где-то с улицы в двери...
- Приехали! - воскликнул мужик, срываясь с места, - обожди, ужо сделаем... кстати, жена посмотрит... может, еще и не даст... кто ее знает... на нее тоже как найдет...
Он побежал отворять и через довольно продолжительное время возвратился обратно, волоча за спиной мешок с мукой. За ним вошла жена его, тоже несущая в руках муку же, но немного, примерно эдак около пуда, а за женой дочь молодая, курносая, с развязными манерами, лет 17 девица.
Хозяин, кряхтя, бережно спустил мешок на пол к печке и, запыхавшись, спросил:
- Что долго?..
Жена его среднего роста, худощавая с тонкими губами бабенка, не сразу ответила. Сначала она разделась, сняла с себя верхнюю запыленную кацавейку, потом, сложив пальцы щепотью, дунула на них и, помолившись в передний угол на "богов", сказала:
- Дожидались долго, пакеда энти черти-то, мастеровые-то, со своими пудами отмелют... их вперед пущали, а мы жди... Опять по четыре фунта взяли, сволочи...
- Чтоб им подавиться, окаянным, - в тон ей крикнул хозяин. - Грабители...
- А это кто у тебя? - кивнув в мою сторону, спросила бабенка.
- Ночевать пришел с поезда, - ответил мужик.
- Деньги-то с него взял?
- Нет еще.
- Чего ж ты... ночует да уйдет - ищи его!.. Много их таких... верь им...
- Хлеба вот просит дать ему за рубашку... Не жрамши, ишь...
стр. 51
- За какую, за рубашку? - встрепенувшись, спросила бабенка.
- Да вон на нем вязаная-то...
Бабенка окинула меня глазами и равнодушно презрительно сказала:
- На кой она нам, дерьма-то... Небось вшей в ней прогребу нет... Не надать. Найдем завси, когда надать... Какой у нас хлеб?.. Самим нужен... сами голодающие.
Она помолчала, потянулась, зевнула и сказала:
- Жрать охота... давай ужинать... Малашка, - обратилась она к дочери, - собирай на стол... А ты, - кивнула она мне, - ложись... Эва вон к скамейке-то... Стели солому - ложись... Деньги давай... За сколько ты его пустил, - обратилась она к мужу.
- Триста.
- Дешево... Дороже надать брать...
- Ходить не будут...
- Наплевать - всего и дела... Невидаль, подумаешь, - бумажки-то эти... дерьма-то... Малашка, - снова крикнула она дочери, - собирай...
Мне оставалось или плюнуть и уйти, или же покориться...
- Уйти? Нельзя... некуда... Терпеть и слушать всю эту возмутительную подлость тоже не сладко...
Чувствуя, как к горлу подступает что-то мучительно горькое, я нагнулся, поднял сноп, сорвал свясло и, раскидав по полу солому дорожкой так, как лечь, - лег, отвернувшись лицом к стене и подложив под щеку шапку.
А они в это время сели за стол, сначала помолившись на своих богов.
Я лежал злой, голодный и слушал, как они начали стучать ложками. Ели они ужасно медленно, чмокая и сопя. Для меня эта процедура была своего рода пыткой. Сначала я услыхал острый и протяжный запах мясных щей и почувствовал, как мой рот наполняется слюною.
Разговор их еще больше усиливал пытку.
- Гурей своей девке полсапожки купил, - чавкая, сказала бабенка.
- За много ль?
- Да ишь, правда ли, нет ли, недорого дал... за восемьдесять всего за пять тысяч.
- Плохи небось... За эту цену хороших не найдешь!
- Не знаю... Знамо, чай, неважны.
Помолчали и бабенка начала снова:
- Давеча на мельнице Лукьяновский Степан пристал ко мне: "продай корову". Сказали ему ишь, что мы будто корову продаем... Два миллиона давал...
Опять помолчали.
- Таскай-те свинину то, - снова начала бабенка, и я услыхал легкий стук ложкой по краю чашки, обозначавший, что они приступали к еде накрошенного во щах мяса, когда эти последние были уже "выхлебаны"...
- Кашу-то как будете есть? - спросила бабенка, когда со щами и с мясом дело было покончено. - С молоком, аль как?..
- Давай хыть с молоком, - промычал хозяин, - по мне все едино... Да я, признаться, не особо и есть-то хочу... аппетиту второй день настоящего нету...
- Какой тут аппетит от эдакой жизни, - вступилась женщина, - кусок в рот не идет... Довели до чего, голоштанные черти... жрать стало нечего... За что ни схватись - ничего нету... не живем, а скулим. Зався голодные...
стр. 52
Это было уже слишком. Я не выдержал, обернулся к ним и крикнул:
- Какого вам еще чорта не достает... чего вам надо? Какой у вас голод?..
Все они от неожиданности с разинутыми ртами уставились на меня, а я чувствовал, как клубок злобы подкатывался к моему горлу и душил его. Являлось желание схватить со стола ихнюю чашку с молоком и кашей, кинуть им в хари, перебить все, переломать и уйти...
Первая сбросила с себя удивление жена хозяина. Она сразу, как я понял, учуяла, что я есть не тот, за кого они меня принимали, и что стою я не на ихней стороне...
- Да мы, батюшка, нешто хаем кого, - совершенно другим тоном заговорила бабенка. - Мы, слава тебе господи, живем от трудов своих... много довольны... Садись, родной, - с нами поужинай чем господь благословил... Вставай-ко, вставай... садись... Ты что же, стало-быть, тоже из энтих... исполкомщик какой, а?..
Мне было невыносимо грустно... Я молчал, подавленный собственно не ихней этой хамской подлостью, а той ужасающей тьмой, в которой жили и живут эти люди и которая довела их до того, что они есть...
- А сколько их, - с ужасом думалось мне, - сколько их!..
---------------
Ночевать я не остался, несмотря на ихние упрашивания. Мне казалось, что если останусь, то сделаю что-нибудь такое, в чем после буду раскаиваться...
Когда от них вышел, напутствуемый светившим мне хозяином, посылавшим в догонку "всего хорошего", то на улице стало как будто бы немного потише. Я поплелся, не разбирая дороги... Где-то перелез через канаву... Сбился с дороги и, путаясь в совершеннейшей тьме, наткнулся здесь на омет соломы, зарылся в нее и проспал до утра...