стр. 287

     Сергей Бобров.

     Пьер Бенуа. Атлантида. Роман. К-во С. Ефрон. Берлин. Стр. 328. Перевод И. де-Шевильи.

     Загадочное содержимое заглавия книги сбивает читателя с толку: какая Атлантида? та самая? та ли, о которой догадываются с хронической утомительностью

стр. 288

то тот, то другой из ученых таких несхожих специальностей - ботаник, геолог, этнограф? Та ли? вдруг это не та, и перед нами просто использование звонкой загадки догадливым писакой, - загадки не менее зверской, чем Великая Теорема Фермата? Читателю нечего волноваться - почти что та.
     Но приходится вспомнить, что эти вот вещицы, которые живут лишь в сознании современника, требуют чрезвычайно тонкого и щепетильного отношения к своему наполнению. У них есть прошлое, есть солидная и зарекомендованная фирма, они наконец - сущности особо тонкого и навек застывшего содержания. Если вам говорят, что пирамиды Хуфу суть впечатления "священного тернера" или что их пропорции геминируют орбиты светил, вы можете так или иначе связываться с такими представлениями, игнорировать их, но они не разрушат в вас ваших нежностей к пирамидам: в конце концов, этим чудачествам одна цена; - они знак почтения, окраска же таких знаков отличается пристрастиями изобретателей, вот и все. Но если вам расскажет конан-дойлистый автор длинную историю, из которой с явностью телефонного номера выяснится, что вы, мой современник, отделены от пирамиды не больше, как недостатком воображения, которое с великой легкостью может перенести ваш способ любить женщин в любое окружение, которое - это так просто - может быть кстати наполнено до отказа продажной любезностью любого гранд-отеля, - вы разочаровываетесь. Вам припоминается кино с его фальшивыми нежностями плохо ознакомившихся с обстановкой примадонны и жен-премье, вы припоминаете, что из всех действующих лиц "драмы" с таким-то метражем, вам понравился больше всего ветер, качавший пальмовые ветви над героем, который с опаской оглядывался на невидимого режиссера, и с весьма прозаичным аппетитом влипал губами в шейку своей партнерши, которую явно видел в первый раз.
     Французский "экзотический" роман пишется по хорошо установленному рецепту, это своевременно подмечено еще Мопассаном, который прошел мимо этого явления с снисходительной иронией Ренуаровского вивера, хорошо осведомленного о фактическом положении вещей и не собирающегося его тревожить, дабы не печалиться без нужды. Но Бенуа, конечно, читал не одного Мопассана, то-есть, лучше сказать: не одного Лоти, Фаррера и их приятелей. Он в'елся со всей энергией специалиста в Р. Хаггарда, роман последнего "Аэша" и "Она" оставили очевидный след на "Атлантиде". В "экзотическую" обстановку втискивается современнейшее романтическое приключение, чем более современны приемы героя (ясно, что герой европеец, героиня - загадочной, но замечательной нации), тем лучше - потому, что тем понятнее. Хаггард увел читателя в пустыню из пустынь, Бенуа не может жить без телефона и его праправнучка Атлантов читает "Ви Паризьен". Хаггардова пустыня, часто выписанная совсем не так уж чисто, поражает именно этой отрешенностью от культуры - и если б автор был самую чуточку более понаторевшим в своем ремесле и сумел бы похитрее связать свою интригу, то он поднимался бы кое-где до очень хороших образцов. Человек Хаггарда идет сражаться с миром, и вы слышите гулкий шум его шагов и дрожь покоряемой земли. Мосье Бенуа катается по маршрутам Компании Кука и воображает себя предающегося изнеженности нравов "под небом Африки моей" (даже цитату жалко!). "Сама" Д. Лондон, - это сало с сахаром, - и тот тщился раздуть в своем герое, приказчике на фактории Соломоновых островах, возможный героизм этой акульей души. Если ж вспомнить Киплинговских солдат или индийских чиновников, умирающим в конкретнейших кошмарах, - вы вспомните: да ведь современник может и умеет показать кортеса современности, он знает его, он помнит о гибели капитана Скотта у Южного полюса - и что нам в конце концов за дело до этих диванных подушек Бенуа, в которых тонет хилый ум кафешантанного мазагранщика - будь у него хоть семь пядей во лбу!
     Любопытно и следующее: у Гюнсманса в "Навыворот" собраны все имена, которые мог вспомнить автор во время работы:

стр. 289

этот сердечный адрес-календарь привязанностей былого "натуралиста" (а ля Золя) и будущего "католика", а в эпоху "Навыворот" - просто существенного диспепсика, утомительно рекламировал близкое знакомство с различными циклопедиями, коллекционерского типа и не говорил ни уму ни сердцу, - на чистоту-то, просто повторял скучный средневековый способ обнаруживать свою ученость. Бенуа читал и Гюисманса, и книга пестрит ссылками на сочинения по Атлантиде и Африке, их много (специалист, наверно, с огорчением констатирует, что пропущено одно капитальное сочинение и три статейки эпохи Лютера) - удивляешься, зачем эта беда автору? а все для хорошего тона.
     Но что такое, в конце концов, Гюисманс и Хаггард? В них ли дело! Есть на родине мосье Бенуа еще один хороший писатель, мало знакомый моей необразованной на такие вещи стране. Не пугайтесь, это не Гюго и не Мюссе, не Франсуа Коппе и даже не Ренэ Базэн, - это всего на-всего Поль Дерулэд - шарманка, воспевавшая подвиги бедных пуалю и скверные манеры пруссаков. Отметьте в предыдущей фразе именно шарманку, с пуалю и пруссаками мы довольно знакомы и по Беранже (хотя он их фактически и не касался) и по Мопассану и по Флоберу. Дерулэдовщина - оборотная сторона французской опрятности и гюгоизма: и ее встречаешь, как родную в героических капитане Моранже и лейтенанте де Сент-Ави, парадирующих в "Атлантиде". О, неиз'яснимое благородство Моранжа, отказавшегося вкусить ласк красивейшей женщины мира! О, безумнейшая страсть лейтенанта, убившего для этой женщины друга, и не забывшего ее на протяжении стольких лет и бросившегося снова к ней, чтобы мумифицироваться в тронном зале пурпурного мрамора (заимствованного тоже совершенно нечаянно из Хаггарда) под 80 или 85 номерами (обратите внимание: что за точность! из какой коридорной системы похищена эта номерация возлюбленных?). О, загадочнейший из французских лейтенантов - ты, который носил в себе мрачную тайну исчезновения друга, и который любезно изложил ее нам ровно за час до совершенно неожиданного прибытия вестника от роскошнейшей из любовниц! Ты, на которого прыгал ручной барс, и который отразил этого крохотного зверка ударом кулака! Ты, не пожалевший для мангусты (бедный "Рикки-тикки" Киплинга, где пришлось нам с тобой встретиться!) заряда карабина в полной уверенности, что после карабинного выстрела в упор от бедной маленькой крыски что-то останется! Мы понимаем, что баснословным, влажным от страсти глазам, расцветающим под счастливым солнцем Роны, нужен идеал любовника, - о, Пьер Бенуа! о, лучший из детских писателей для взрослых, как вкусно, - и как безыскусно! - ты его приготовил!
     А все ж, несмотря на все это, у салонного Бенуа есть свои и хорошие достоинства. Нелегко ведь писать (не то, что нам придираться и хихикать) простую и понятную вещь после Боделера, Метерлинка и прочих ученых мужей, самоотверженно державших не один год свои "театры ужасов" и ловко эксплоатировавшие любопытство праздношатателя к отвратительному. Его пейзаж хорош, чист и тонок, его таинственные дворцы оставляют читателя под впечатлением истой фантастики (а все-таки: как вспомнишь какие дворцы у Андерсена!..) - в его путешественниках есть, как никак, та суровая грусть и обширная страсть, которая заставляла часами стоять над океаном, завернувшись в бурнус - настоящего героя: Артюра Римбо. Его вставные рассказики (истории эпизодических персонажей, прием Шехеразады), правда, прикрывают бедную выдумку в существе интриги, но занимательны и чисто выписаны (эпизод с Наполеоном III). Вся история его, весь роман, в конце концов - сводятся к тонко воспринятому ощущению: фантазмов любовного чувства и тонко раскрывающегося всепонимания в этом чувстве.
     Пока еще автор во многом неопытен просто. Ему для эффектной сцены, для дюжины красных словец, которые ему жалко выбросить, хотя это сущая труха с точки зрения всей вещи, ничего не стоит заставить людей, бегущих от смерти, вести длиннейший разговор на десяти страницах; тех же беглецов он останавливает

стр. 290

в пути, чтобы ввести в дело эпизод с мангустой. Вводные истории иногда прелестны, но никакого отношения к делу не имеют: пока это - упражнения для будущих романов.
     Все это могло бы быть и получше, но спасибо уж и за "интересный роман" - от книги не оторвешься.