стр. 108

     Александр Дроздов.

     БЕС.

     Рассказ.

     Ух, и ночь же была, черная мжистая - не дай Бог никому выйти из дому в такую ночь! В елках, тесно растущих вдоль насыпи, хрипло дышал ветер, как чудовище, простудившее свою зычную глотку; раз, другой моргнул зеленый глаз семафора и - закрылся. Тучи ледяных игл ослепили, заморозили его - и пошел свистеть по скрученному холодом полю зимний бес, притоптывая копытами на ледяной хрусткой коре, хвостом сметая с сугробов снежную порошу. У-у-у! - кричала тьма, выдрабливая деснами, и под елками визжа крутился жесткий снег, выговаривая как замерзший человек: бу-бу-бу.
     Поезд стоял на запасном, длинный, похожий на черную кишку; два передних классных вагона несмело светились, и далеко убегали в темь темные теплушки, пропадая за семафором; их было двадцать девять теплушек без печей, набитых замерзающими солдатами, тесно сжавшимися, чтобы согреть друг друга, но синие тела были как ледяшки, и не грел мертвый дух сапожищ и портянок, топором стоявший в вагонах. Вылезать было не приказано. Только два унтера, с заиндевелыми усами, похожие на моржей, прыгали на платформе, расходились, подскакивали друг к другу и пихали по очереди кулаками себе в животы. Ветер раскачивал станционный колокол, дзенькавший о столб, светлые ромбы, отброшенные окнами, мертво и узорно лежали на снегу палисадника. Надо было ехать, а ехать не решались: в открытом поле бушующий буран мог бросить на буфера зимнего беса - а тот не шутит, разорвет цепи, скинет вагоны под откос.
     Его превосходительство сидел в конторе, возле телеграфиста, тяжело дышал и выпуклыми, как стеклянные бусины, глазами, тускло зеленевшими на его кирпичного цвета лице, глядел на белую ленту, топорщившуюся упруго меж корявых, обмерзших пальцев телеграфиста. Трак-так - покашливал аппарат; лампа-молния, пузатая, без абажура сипела, как муха, пойманная в горсть, стреляя концами широкого пламени. Его превосходительство был дороден, пухл, со сдобной грудью, брюзгливое лицо его выражало беспокойство. Трак-так, - кашлял аппарат.
     Его превосходительство рявкнул простуженным басом:
     - Ну?

стр. 109

     - Кра-сны-е по-сты, - выводил телеграфист, ерзая под столом коленями, - по-сты... за-ня-ли... Е-ро-фе-ев-ку. Ерофеевку, - сказал он быстро, оторвав глаза от ленты, и искоса поглядел на генерала.
     - Чоррт! - сказал генерал.
     Он прошелся, нося за собой запах мороза, прилипший к его башлыку и к золотившимся погонам, плохо сидящим поверх тулупа. С минуту он глядел на таблицу товарного тарифа, пришпиленную к стене; почитал, сколько взимается с пуда применительно к верстам, закинул руки за спину и сделал губами: гум-гум-гум.
     - Дальше! - рявкнул он с кашлем.
     - Е-ро-фе-ев-ку, - тенором пел телеграфист.
     - Бро-не-по-ез-да про-тив-ни-ка прошли блок.
     И, как давеча, он повторил скороговоркой:
     - Блок.
     Испитое, засушенное лицо его вдруг показалось его превосходительству омерзительным. "Г-гадина", - подумал он с бешенством.
     - Ну? Какой блок?
     - На тринадцатой версте.
     - Собака!
     - Так это же на соседнем перегоне, да я не собака, - сказал телеграфист, ощерив зубы, как собака.
     - Дежурный! - закричал генерал.
     Дежурный на деревянном диване, как всегда незаметный, сонный и растяпый, обоими глазами сразу старался увидеть кончик своего носа. При окрике его превосходительства он вздрогнул, приподнялся и наклонил голову на-бок, чтобы слушать.
     - Надо ехать, этак не успеешь помянуть мать родную, как он тебя саданет в задницу. Ехать? Я говорю - ехать! Смеяться нечего... Не сметь смеяться, чортов сын. Обрадовались, лешие!
     - Ехать невозможно, - вяло промямлил и перекачнул голову с правого плеча на левое. - Ветер такой... страсть. На третьей версте уклон и насыпь над полем в осьмнадцать метров. Мыслимое ли дело, нацепили состав в тридцать два вагона. Разорвет.
     - А... разорвет!
     Шумно дыша, генерал мотнулся к тарифной таблице, потом к столу, посопел носом и тотчас же вышел на платформу. Два унтера мяли друг друга, сойдясь, и один, приседая, норовил ухватить другого под микитки. В ярости ветер визжал над полустанком, кидая сверху мелкий снег, твердый, как битое стекло. Генерал, спотыкаясь о рельсы, пряча мясистый подбородок в хвосты башлыка, перешел путь и проворно, не хватаясь за поручни, влез в вагон. В коридорчике, освещенном жалобным огарком, стояли притихшие офицеры и курили папиросы, сплевывая на пол.
     - Спокойствие, спокойствие, - говорил генерал, пролезая меж ними и шевеля погонами. Остановясь на середине вагона, он дернул за ручку; дверь,

стр. 110

загремев, растворилась и генерал вошел в купе. На столике у окна, горела свечка, ветер, дующий из-под рамы, трепал коптящий язык пламени; на полу, под столиком, сипела самогрейка, воняя спиртом и наполняя купе душной, размягчающей теплотой. На диванчике, меж глоб-троттером и японской плетенкой, в расстегнутой бархатной шубке на лисице сидела маленькая женщина. На бледных щечках ее играл румянец, большие птичьи глаза и острый нос с тонкой горбинкой делали ее похожей на совенка. Генерал взял своей огромной обмерзшей рукой ее теплую ручку, с минуту поглядел на точеные пальцы в перстнях, на синенькие жилки и поцеловал выше кисти, впитывая в усы запах шипра и женской волнующей кожи.
     - Почему мы стоим? - спросила она, мерцая глубокими глазами.
     - Я в затруднении, Полет, и, видит Бог, мне неведомо, что приказывать. С одной стороны, красные уже заняли соседнюю станцию, с другой стороны, такой дудит буранище, что мы не можем двинуть состава. У нас в составе тридцать один вагон, не считая локомотива, и все битком, платформы с двумя орудиями и обоз. Нас сковырнет на третьей версте, как камешек. Если бы вы знали, Полет, как мое сердце скорбит за вас.
     - Но ведь это так просто, - сказала Полет полусердито, полувесело, - сердито потому, что он глуп, и весело - потому, что недогадлив, - нужно отцепить все вагоны, кроме штабного, и ехать, немедленно ехать.
     Генерал насупился.
     - Как отцепить, Полет? Что вы такое сказали, совенок? Мне отцепить солдат?
     - Но ведь через полчаса здесь будут большевики?
     - Не через полчаса... скажем, через час. Но, Полет...
     - Так лучше же пожертвовать солдатами, чем нами... Они же ничего не сделают солдатам. Ваши солдаты сами все большевики.
     - Полет, я старый солдат, я не могу вас слушать.
     - Ну, а я? Как же я? Вы хотите, чтобы меня изнасиловал красноармеец? На ваших глазах, да, вы хотите этого? А мои бриллианты, мой кулон, мои серьги, мой жемчуг? Вы этого хотите, да?
     - Полет, - сказал генерал, встав. - Полет, Полет, - повторил он трижды, забеспокоился, замахал руками и, круто повернувшись, вышел.
     "Пф-ф" - сделал он пройдясь по коридору. И стояли перед ним глубокие, молодые теплые глаза, и - чорт его знает, - он не знал, что ему и думать. Офицеры обступили его, он отвечал им, надувая щеки, дрожа не то от гнева, не то от слабости:
     - Невозможно, невозможно. Невозможно ехать.
     Он закурил, погасил папиросу, - потом закурил опять. Прогремела дверь, и из щели звучный голос позвал:
     - Владимир Петрович, придите, я прошу вас.
     - Закройте дверь, - сказала Полет, когда он вошел. Она сняла шубку, расправила тонкие смуглые руки, обнаженные чуть выше локтя и, расстегнув блузку, приподняла медальон, висевший на груди.

стр. 111

     - Поцелуйте здесь, - сказала она тоном ребенка. Голос ее сделался вкрадчивым и движения кошачьими. Генерал засопел, мигнул глазами и, трудно вымолвив "Полет", поцеловал туда, где висел медальончик. Тотчас же нежные руки оплели его голову, прижав к груди, и обветренная генеральская щека скользнула по блузке, оцарапалась о расстегнутую кнопку и ощутила теплоту крошечной и твердой женской груди. Смеясь, она откинулась на мягкую спинку дивана, и генерал увидел ее бархатные глаза, ставшие большими и дремучими, сверкнувшие голубым огнем и тотчас же спрятавшие огонь этот.
     Полет ласкала его голову, прижимаясь руками выше локтя к холодным щекам, уговаривая, как упрямого ребенка:
     - Разве так трудно сделать то, о чем просит ваша Полет? Разве это так трудно, ваше превосходительство? И разве Полет не умеет благодарить? Ведь можно отцепить незаметно и уехать без свистка. Кто же узнает? Кому какое дело? Или вы хотите остаться и никогда, никогда больше не обнять вашей Полет? А что они сделают вот с этой грудью, с этими руками, которые вы любите...
     - Что вы говорите, Полет? - бормотал генерал, сползая на колени, и трудно дыша. - Но мой долг старого солдата, моя присяга?.. моя родина?.. Россия?..
     Скоро он начал мычать, а затем уже и не мычал, думая лишь о том, что нелепо, чудовищно мешает тулуп, в котором ему неловко и тесно. Потом он заплакал; слезы катились по выпуклым его кирпичным щекам, застревали в усах, проникали в рот, делая слюну соленой.
     - Идите же, Владимир Петрович, мы успеем потом, - сказала Полет, - ах, можно ли терять столько времени!
     На путях ветер выл пуще прежнего; казалось, небо трещало, лопнув на морозе, и было уже трудно переходить через рельсы, так яростно кидалась под ноги остервеневшая мжища. Телеграфист спал в конторе, нелепо и по детски торчали вихры на его затылке, на столе лежала поношенная фуражка с желтым кантом; дежурный приподнялся навстречу генералу, сказал: "дверь не забудьте притворить с" и зевнул в горсть.
     - Вот что, милый человек, - громко проговорил генерал, надуваясь, - необходимо выйти из положения. Как вам, я полагаю, известно, командный состав армии играет первенствующую роль, более, э-э, активную, нежели солдатская масса. Он нерв армии, ее, так-сказать, мозг, ее руководящий центр. Чоррт, к чему я вам читаю лекцию-с? Слу-шать! Прикажите стрелочнику отцепить два штабных вагона и локомотив, не-мед-лен-но. Мы принуждены ехать во что бы то ни стало.
     Дежурный слушал долго, потом наклонил голову к левому плечу.
     - Поняли-с?
     - Сейчас распоряжусь, - молвил дежурный вяло.
     На платформе к генералу подошли унтера, они были зазябшие, жалкие и, говоря, едва ворочали омертвевшими губами.
     Один из них спросил:

стр. 112

     - Как, ваше превосходительство, скоро теперь тронемся? Иззяб солдат, ваше превосходительство, замерз солдат. Дело бы уж какое, что ли, ваше превосходительство.
     - Ничего, голубчик, вот мы сейчас, - забормотал генерал, ворочая лицо прочь от глаз унтера. - "Этого... пошевеливайся, стрелочник!" крикнул он нырнувшей в темноту фигуре.
     Унтер насторожился.
     - Это к чему же стрелочник, ваше превосходительство? Ай паровоз отцеплять?
     Генерал нахохлился, вобрал голову в плечи и неожиданно для себя вдруг гаркнул басом:
     - Молча-ать, сукин сын! В распоряжения лезешь?
     И жадно, с ретивым сердцем, глядел, как вытянулся унтер, поглядев на него в бессмысленном обалдении, потом сделал два шага назад, отошел к товарищу и оба остановились в стороне, у станционного колокола, молча и враждебно приглядываясь. Генерал, поеживаясь под их взглядами, следил за тем, как тощая хмурая фигура стрелочника в коротком полушубке до колен и мохнатой шапке с лисьими ушами нырнула под вагон, и сейчас же заскреблись цепи, напряженный голос стрелочника выговорил: "э-ка, м-мать родная!". Генерал пошел к вагону, за спиной его вялый голос дежурного крикнул:
     - На паровозе, эй! Держи жезл.
     "Кричит, скотина", - подумал генерал, под тулупом по спине его прошел холодок. У локомотива с душным свистом заклубился пар, заледеневший снег под топкой осветило оранжево-красным, похожим на солнце, пламенем. Генерал взялся за столбики поручней, обмотанных замшей, чтобы на морозе нельзя было обжечь рук, и уже подымал свое здобно сбитое тело, когда сзади, за белый барашек, нашитый у кармана, его схватили резкие сердитые руки.
     - Куды стреканул? - сказал позади унтер остервенело-весело. - Ловкай!
     Другой засмеялся по-бабьи, молвив недобро:
     - Генералы. Солдат за него помирай, солдат ему чин зарабатывай, а как ежели что, так солдат пропадом пропади. Кишка коротка, ваше превосходительство.
     Генерал рванулся, но руки держали крепко, его об'ял ужас и вдруг вялым бессилием свело колени.
     - Братцы, вы это что?
     - Давай, ваше превосходительство, по-хорошему. Вместе на Москву шли, вместе и в лататы пойдем.
     - Братцы...
     - Чего ж братцам в морду-то плюешь?
     - Ма-лчать! - гаркнул генерал, с восторгом ощущая, как в размякшую душу его клином входит остервенение. Вырвавшись, он рванул дверь, раскрывшуюся с треском и, видя перед глазами прыгающие черные мячи, закричал басом в темноту вагона:

стр. 113

     - Ад'ютант Рамзай, приказываю вам немедленно занять локомотив. Угрожайте машинисту оружием в случае отказа ехать. Р-расторопнее, поручик.
     Юноша с тонким девичьим лицом, еще не знающим бритвы, в кожаной куртке на меху, легко соскочил вниз, взмахнул руками в вязаных белых рукавичках. Вдоль поезда, топчась от сумятицы, уже бегали солдаты, крича и сталкиваясь друг с дружкой и сиплые от стужи голоса надрывались, относимые ветром:
     - Братцы, вылазь! Ложись на рельсы, братцы, пущай по телам по нашим едет!
     Генерал стал на площадке, грудью загородив вход, сжав кулаки, зная, что первому, кто кинется, тяжко даст в морду. Ветер ревел, скребя по вагонным обшивкам, поезд дрожал, звеня стеклами. И вдруг, разодрав скованный воздух, пронзительно и тонко рванул свисток; ухнул пар, колеса взвизгнули, палисадник с голыми тополями, неистово гнущими сучья, поплыл назад плавно и медленно.
     - А-а! - закричали солдаты.
     Генерал закрыл глаза. В гремящем ходе двух вагонов, оторвавшихся от состава, вдруг ярко представились генералу темные тела солдат, плашмя легших впереди на рельсах; переднего ударил буфер, смяли колеса, задние вскочили, шарахнулись вбок, ругаясь истошно, в ярости топая сапогами.
     "Тру-ту-ту", - запели колеса, ветер усилился, ледяной темнотой обняли голые поля. "Тру-ту-ту", - пели колеса; дзбень, дзбень, - моталась цепь, лязгая о буфер.
     В вагоне молча, прижавшись к дверцам купэ, стояли офицеры, свеча горела тускло и растерянно, пахло клеенкой, морозом, уборной. Генерал, стукаясь о стенки от тряски, дошел до купэ, отдернул дверь, вошел, закрыл дверь и тяжело повалился на чемодан. Полет, забравшись на диван с ногами, сжавшись комочком, смотрела на него веселыми смеющимися глазами. Было тепло от самогрейки и невесело, и весело от этих влажных женских глаз, всегда мучительно-желанных. Тру-ту-ту, - пели колеса, а в такт им подрагивали у Полет каштановые завитки, небрежно брошенные у рубиновых сережек.
     На уклоне бег поезда ускорился, бледные пятна на снегу, брошенные окнами, мчались плавно и шибко; ветер выл, мел, закручивал в одиноких полях... Ух, и ночь же была, прости Господи! Зимний бес, треща копытцами, юлил по сугробам, прыгнул, поджал хвост, поглядел на бегущие вагоны и, загрустив, сказал, ежась:
     - Скучно...

     Берлин.