стр. 133
И. Майский.
ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ КОНТР-РЕВОЛЮЦИЯ.
Так быстро несется время и так легко стираются из памяти даты и события, что порой даже жутко становится. Ведь на нас, участниках и свидетелях величайшего в мире общественного переворота, лежит огромный исторический долг: передать потомству возможно более полную, яркую и достоверную картину революции. Нужно, поэтому, спешить с занесением на бумагу наиболее важного и замечательного из пережитого, передуманного и перечувствованного. Так должен поступать каждый, кто провел эти великие годы в действии и борьбе.
Волею обстоятельств мне пришлось принимать близкое участие в одном из поучительнейших эпизодов революции. Я имею в виду самарский Комитет членов Всероссийского Учредительного Собрания. И сейчас я хочу поделиться с читателями своими воспоминаниями о том периоде, а также некоторыми выводами и заключениями, к которым меня привел проделанный тогда жестокий политический опыт.
I. Идеологические обоснования.
31-го июля 1918 года я выехал из Москвы, направляясь в Самару.
Мотивы, которые побудили меня к этому шагу, сейчас, четыре года спустя, мне было бы, пожалуй, трудно воспроизвести с полной об'ективностью: слишком много с тех пор воды утекло, слишком сильно изменился я сам за протекшее время.
К счастию, в моем распоряжении имеется беспристрастный свидетель - один документ, который с точностью отражает мои тогдашние взгляды и настроения. Этот документ - мое письмо Центральному Комитету Р.С.-Д.Р.П., вызванное моим устранением из Ц.К., состоявшимся осенью 1918 г. Письмо было писано в конце октября, т.-е. после падения Самары, но еще до воцарения Колчака. Оно являлось ответом на репрессии Ц. К. по отношению ко мне за участие в правительстве Комитета членов Учредительного Собрания и содержит идеологические обоснования моих политических действий. Письмо было отправлено тогда же через фронт в Москву, но дошло ли оно по адресу, мне неизвестно. Независимо, однако, от этого, как документ, оно сохраняет
стр. 134
свою ценность. И читатель, вероятно, на меня не посетует, если я приведу из названного письма довольно длинные выдержки: ведь в письме запечатлены мысли и чувства, которые весной и летом 1918 г. были широко распространены в рядах социал-демократии.
"Когда в октябре 1917 года, - говорил я в этом письме, - большевики захватили власть и открыто взяли курс на социальную революцию, пред С.-Д. партией стал вопрос: Что делать? Мыслимы были, очевидно, три позиции: поддержка большевиков, борьба с большевиками, или, наконец, нейтралитет. После некоторых первоначальных колебаний, наша партия, отвергнув первую и третью возможности, официально высказалась за борьбу против "коммунистической" диктатуры, как ведущей страну к гражданской войне, политическую свободу к смерти, народное хозяйство к разрушению. "Коммунистической" диктатуре социал-демократия противопоставляла идею демократии, ярче всего олицетворяемую Всероссийским Учредительным Собранием. Была ли, однако, наша партия последовательна в проведении этой официально провозглашенной общей линии ее политики?
"Я утверждаю, что нет. Ее непоследовательность неоднократно и по различным поводам проявлялась в течение всей минувшей зимы, но с особенной рельефностью она стала обнаруживаться начиная с весны текущего года. В самом деле, общая ситуация к маю и июню месяцам в кратких чертах была такова.
"Большевизм в расцвете сил и энергии твердо ведет свою разрушительную линию как в политической, так и в экономической сферах. Он не думает ни о каком соглашении с другими социалистическими и демократическими силами. Наоборот, все откровеннее он становится на путь открытого преследования их. "Легальные возможности" борьбы с большевизмом - в прессе, на собраниях, в советах, в союзах и т.д. - насильственно уничтожаются одна за другой. Свободы аннулируются. Надвигается полоса политического террора, гражданская война ведется с все большим ожесточением и для ведения этой войны большевизм все чаще и охотнее обращается за помощью к германскому империализму.
"В такой обстановке борьба против большевизма неизбежно должна была принимать все более острую форму. Пора слов миновала, наступала пора действий. Повсюду, частью стихийно, частью организованно, стали вспыхивать забастовки, восстания, заговоры офицеров, мятежи рабочих и крестьян. С конца мая начались военные действия чехо-словаков, и вслед затем в Самаре создался Комитет членов Учредительного Собрания. Одновременно шла ликвидация большевистской власти в Сибири. Общественная атмосфера с часу на час накалялась, и партия должна была дать своим сторонникам ясный и недвусмысленный ответ на вопрос: Что же делать? Участвовать или не участвовать в подымающем голову движении против большевизма? И если участвовать, то в каких формах, на каких условиях, с какими лозунгами? Дать такой ответ был прямой долг Ц.К., - исполнил ли он свой долг?
стр. 135
"Нет, не исполнил. Я вспоминаю многочисленные заседания Ц.К. мая-июля настоящего года, посвященные перманентному обсуждению "текущего момента", и у меня родится при этом только одно чувство - чувство глубокого недовольства и протеста. Это была какая-то сплошная вакханалия двусмысленных фраз и каучуковых резолюций. Сказать членам партии прямо: "будьте с большевиками" большинство Ц. К. не считало возможным, ибо большевистское господство считалось гибелью для России. Сказать: "устраивайте восстания против большевиков, поддерживайте чехо-словаков, ищите союзнической ориентации" - оно также не решалось, ибо его смущало присутствие в анти-советском лагере явно реакционных элементов и оно боялось, как бы активность партии в конечном счете не пошла на пользу реставрации. Ц. К. не говорил определенно ни да, ни нет, т.-е. фактически, вопреки официальной партийной линии, гласившей "борьба с коммунистической диктатурой", он стал проводить политику "нейтралитета"...
"До каких, поистине, героических высот доходило подчас стремление руководящего большинства Ц.К. остаться во что бы то ни стало в стороне от грозных запросов жизни, может прекрасно свидетельствовать следующий характерный случай.
"Однажды, если не ошибаюсь, в середине июня, в Ц.К. явилась делегация от железнодорожников одного провинциального города с вопросом, как вести себя членам нашей партии, железнодорожникам, в случае появления чешских или большевистских войск? Должны ли наши партийные товарищи в этом случае перевозить войска? И если да, то какие именно? Депутацию принимал Мартов, и он дал на ее вопрос поистине классический ответ: "держите нейтралитет". Когда же делегаты попросили конкретизировать эту слишком общую формулу, Мартов пояснил: "Ну, пожалуй, в отношении большевиков, держите нейтралитет враждебный, а в отношении эс-эров и чехов - дружественный"... Не знаю, как описанные железнодорожники провели в жизнь эту замечательную директиву Ц.К., но знаю очень хорошо, что давать подобные директивы в разгар ожесточенной гражданской войны, значило по существу, оставлять местные организации совсем без всякого руководства, предоставляя им действовать в чрезвычайно сложных и запутанных обстоятельствах на свой собственный риск и страх.
"Вспоминается мне и еще один любопытный факт. Как-то раз на заседании Ц. К. подвергались обсуждению планы эс-эров об открытии заседаний Учредительного Собрания на освобожденной от большевиков территории при наличности определенного количества депутатов. Я горячо защищал эти планы и предлагал послать в Самару полномочную делегацию Ц. К., которая, находясь вне пределов Советской России, могла бы оказывать известное влияние на эс-эровскую политику по ту сторону фронта. Наоборот, большинство присутствовавших членов Ц.К. относилось к планам эс-эров иронически, третируя эти планы, как обычную "эс-эровскую авантюру". Особенно старался в данном отношении Дан. Я, наконец, не выдержал и спросил его:
"- Об'ясните мне, пожалуйста, почему вы так легко готовы высмеять и
стр. 136
раскритиковать всякие попытки оживить Учредительное Собрание? Наша партия стоит на платформе Учредительного Собрания, она ведет неустанную агитацию в пользу Учредительного Собрания, она усиленно доказывает, что вне Учредительного Собрания нет выхода для страны из нынешнего положения, она призывает рабочих бастовать во имя созыва Учредительного Собрания, словом, проявляет, как будто бы, максимум интереса и активности в борьбе за Учредительное Собрание, и что же? Когда находятся люди, которые делают попытку поставить созыв Учредительного Собрания на практическую почву, вы не находите ничего лучшего, как презрительно пожать плечами и высокомерно бросить: "Нелепая авантюра!". Где же логика?
"На это Дан ответил:
"- Конечно, наша партия стоит на платформе Учредительного Собрания. Она всегда на ней стояла, если припомните, еще в своей программе, но это требование слишком общее. Кто ж в самом деле может думать в настоящее время в серьез об оживлении этого Учредительного Собрания, или о созыве Учредительного Собрания, как о конкретном требовании момента?
"- Позвольте, - вскричал я, - но ведь и в письменной и в устной агитации мы именно так и ставим требование созыва Учредительного Собрания, как конкретное требование момента. Что же это такое: политическое лицемерие?
"Дан протестовал против моего выражения "политическое лицемерие", но сколько-нибудь убедительно доказать его необоснованности не мог. Да и как же иначе? Ведь и в вопросе об Учредительном Собрании, как и во многих других, суть дела состояла в том, что большинству Ц.К., быть может, даже не вполне сознательно, хотелось занять такую позицию, которая освобождала бы его от необходимости действовать.
"Позиция нейтралитета для большой политической партии при всяких условиях является весьма сомнительной позицией. Но она становится совершенно немыслимой, ибо просто противоречит человеческой природе, в обстановке кипящей кругом гражданской войны. Поэтому партия должна была занять вполне ясную и определенную позицию в происходившей борьбе, но какую именно?
"Выбор, на мой взгляд, не представлял особых затруднений. С самого начала революции мы считали, что наша революция есть не социалистическая революция, ибо для последней у нас отсутствуют почти все об'ективные предпосылки, а революция буржуазно-демократическая (включающая, конечно, передачу помещичьих земель крестьянству и широкую программу социальных реформ для защиты пролетариата). Она неизбежно должна была бы остаться таковой даже и в том случае, если бы в некоторых странах Западной Европы вспыхнула революция, приближающаяся к социальной. Ибо характер революции в каждой данной стране, в конечном счете, определяется уровнем ее экономического развития и что мыслимо и возможно, скажем, в Германии или Англии, несомненно, окажется немыслимым и невозможным в
стр. 137
России. Исходя именно из этих соображений, мы с первого же дня революции стояли на платформе демократии, а не "диктатуры пролетариата", полагая, что хорошая демократия - это максимум, на который может рассчитывать Россия при современном уровне ее исторического развития. Не ясно ли, что теперь когда перед нами стоял выбор между диктатурой пролетариата и демократией, между Советской властью и Учредительным Собранием, наше место было на стороне демократии и Учредительного Собрания? Мне это казалось совершенно бесспорным. Правда, известные массы пролетариата, находясь под гипнозом большевизма, поддерживали Советскую власть против Учредительного Собрания, однако, говоря словами Бебеля, "вожди должны не рабски следовать всем желаниям и прихотям массы, а внимательно изучать положение дел... и только затем уже решать вопрос, следует или не следует предпринимать те или иные шаги". С.-д-ия является вождем пролетариата, выражающим осознанные длительные интересы, его, как класса, - вполне мыслимо, поэтому, временное расхождение ее с широкими массами рабочих в моменты, когда эти массы, увлеченные непосредственными выгодами сегодняшнего дня, сходят с прямой дороги социализма. Тогда долг с.-демократии, даже рискуя своей популярностью, защищать завтрашний день пролетариата против его сегодняшнего дня. Позднее ей это сторицею зачтется. Именно таково сейчас положение у нас. Пусть рабочие массы в странном ослеплении кадят фимиам перед алтарем Советской власти, - с.-демократия должна иметь мужество пойти против течения и при решении вопроса о своей политике руководствоваться исключительно лишь общими длительными интересами пролетариата, как класса.
"В чем сейчас состоят эти общие длительные интересы пролетариата?
"Они состоят в создании единой, независимой и демократической России. Только такая Россия является основной предпосылкой нормального развития классовой борьбы и минимальной гарантией прав пролетариата. Только в такой России может развернуться здоровое, мощное, европейски-развитое рабочее движение. Не иначе.
"Раз это так, ясна линия поведения партии в настоящий момент: партия должна бросить все свои силы и энергию на чашу весов демократии, она должна определенно стать на сторону антисоветского движения и сделать отсюда все логические выводы. Правда, в рядах этого движения имеются весьма разнообразные элементы, - в том числе и реакционные силы, - однако еще Мирабо сказал, что революцию нельзя сделать при помощи лавандного масла. Как ни неприятно нам присутствие в антисоветском лагере сомнительных политических группировок, мы не можем только из-за этого отказываться от борьбы с "коммунистической диктатурой", борьбы, по существу, признаваемой нами правильной и необходимой. Мы должны лишь принять все зависящие от нас меры, для того, чтобы по возможности парализовать опасность справа. И этой цели легче всего достигнуть не "нейтралитетом" партии, не фактическим уходом партии с поля битвы, а, наоборот, лишь самым активным участием ее в борьбе. Чем крупнее будет ее роль в антисоветском
стр. 138
лагере, тем больше шансов, что на смену "коммунистической диктатуре придет господство демократии, а не господство черной сотни.
"Отсюда ясны и практические выводы: решительная борьба с большевизмом, подготовка и организация народных восстаний против Советской власти, активная поддержка чехо-словаков и Комитета членов Учредительного Собрания, участие в строительстве демократической государственности, продолжение войны с Германией в тесном контакте с союзниками во имя восстановления единой и независимой России, - таковы должны были бы быть директивы Ц.К., направляемые по адресу местных организаций. Как ни тяжело партии пролетариата итти против части того же пролетариата, пребывающей в большевистском пленении, - это необходимо сделать твердо и решительно во имя будущего рабочего класса, во имя социализма".
Центральный Комитет не решался сделать этих практических выводов, но, вместе с тем, вся его позиция была такова, что позволяла каждому отдельному члену партии сделать такие выводы для себя. Я эти выводы сделал и... отправился в Самару.
Теперь, четыре года спустя, представляется просто невероятной та степень политической наивности, которой продиктовано приведенное письмо. Но тогда я твердо верил в непреложность моих теоретических построений. И таких, как я, среди меньшевиков было много, - не все лишь находили в себе достаточно решимости и последовательности согласовать свое дело с своим словом или, вернее, с своей мыслью. Понадобился ужасный опыт гражданской войны, понадобились кровавые письмена Поволжья, Сибири, Архангельска, Дона, Украйны, для того, чтобы излечить мечтателей 1918 г. от их опасных иллюзий. Впрочем, даже и сейчас не все излечились. Таков консерватизм человеческой психологии.
II. От Москвы до Самары.
Итак, 31 июля я выехал из Москвы. Столицу Красной России я покидал без всякого сожаления. Да это и не удивительно. При моих тогдашних настроениях все в ней мне должно было не нравиться.
Лето в тот год выдалось жаркое и удушливое. Солнце по целым дням пекло сверху, а каменные дома и мостовые обдавали жаром с боков и снизу. Улицы не убирались, в домах и во дворах повсюду лежали кучи сора и грязи. Фабрики одна за другой останавливались, магазины закрывались, а те, которые еще функционировали, поражали своей унылой пустотой. Трамвай ходил плохо. Рынок влачил жалкое существование. Хлеба не было: по карточкам выдавали то четверть, то осьмушку фунта в день, в вольной же продаже хлеб встречался редко и стоил очень дорого. Каждую ночь происходили обыски и аресты, а часовые, стоявшие у правительственных зданий и казенных учреждений, для развлечения то-и-дело стреляли в воздух. По вечерам эти военные упражнения производили жуткое впечатление. Настроение у обывательской массы и интеллигенции
стр. 139
было мрачное и озлобленное. Все, кто мог стремился бежать куда глаза глядят, а кто не мог, смотрел волком на соседа и, казалось, готов был перервать ему глотку. По городу циркулировали самые фантастические слухи. Каждый день сообщали о новых заговорах и восстаниях, о новых репрессиях Чека в отношении недовольных, о германских батальонах, расквартированных в центре столицы, о всеобщем походе Антанты на Советскую Россию. Убийство Мирбаха многими было воспринято как сигнал к кровопролитию, и это еще больше усиливало всеобщую нервность и напряжение. Миллионный город казался стоящим на вулкане, и каждый ждал с минуты на минуту начала извержения. Того великого и истинно-революционного, что творилось в описываемый период в Красной столице, я тогда не видел, не понимал. И потому, когда поезд вынес меня за околицу Москвы, я невольно вздохнул с облегчением.
Мой путь первоначально лежал в Казань. Ничего замечательного по дороге туда со мной не случилось, никаких любопытных встреч и разговоров в памяти не удержалось. Осталось только одно яркое впечатление: уже ближе к Волге на какой-то небольшой станции появились бабы, продававшие большие, аппетитные караваи белого хлеба. На нас, голодных москвичей, давно уже отвыкших от такой роскоши, эта картина произвела потрясающее впечатление. Все пассажиры выскочили на перрон, и в один миг белые караваи исчезли из рук крестьянок.
В Казань я приехал утром 2-го августа. День был хмурый и дождливый. Составив вещи на вокзале, я отправился в город для того, чтобы разыскать указанных мне еще в Москве лиц. На первых же шагах я натолкнулся на дикую сцену: посреди улицы стоял молодой парень в военной форме с взведенным револьвером в руках, против него на тротуаре стоял штатский мужчина неопределенного возраста и вида. Военный кричал:
- Так ты пойдешь? Ты пойдешь за мной, такой-сякой?.. - и дальше следовали некоторые энергичные "истинно-русские" выражения.
Штатский ежился под дулом револьвера и, стараясь незаметно улизнуть, бормотал вполголоса:
- Так мы что... Мы можем...
И вдруг, улучивши удобный момент, пустился со всех ног вдоль по улице. Военный бросился за ним. Несколько пуль прожужжали в воздухе, но штатский продолжал бежать. Вот он вскочил на мостик, перекинутый через какую-то речку, торопливо перекрестился и сразу бухнулся вниз, в воду. Еще мгновение, и он быстро плыл по течению, стараясь держать голову в воде, а военный бежал по берегу и выпускал одну пулю за другой. Наконец, оба скрылись за поворотом, и финал сцены остался мне неизвестным.
"Не весело встречает меня Казань", - невольно подумал я и, ускорив шаги, направился на розыски нужных мне знакомых.
Неудачи однако преследовали меня. До 3-х часов я ходил из конца в конец по городу и все понапрасну: одни из нужных мне лиц выехали в уезд, другие были так напуганы, что просили меня как можно скорее удалиться. Дело
стр. 140
принимало скверный оборот, и я уже начинал беспокоиться относительно своего ночлега. С большим трудом мне удалось разыскать скверненький номерок в какой-то небольшой гостинице и расположиться там с моим несложным багажем.
На следующий день поиски мои продолжались и уже с большим успехом. Я узнал, что фронт проходит в 30-40 верстах от Казани, что есть возможность прорваться через этот фронт сухопутным путем или по Волге и что завтра или послезавтра как раз собирается группа желающих пробраться в Самару. Я просил включить и меня в эту группу и, с расчетом двинуться на другой день, занялся некоторыми подготовительными работами.
На другой день двинуться однако не пришлось. С вечера 4-го августа началось наступление чехо-словаков и "народной армии" на Казань. В'езд и выезд из города стал невозможен. По улицам то-и-дело грохотали провозимые орудия, проносились конные отряды, пробегали красноармейцы в одиночку и группами. Затем начался обстрел Казани чехо-словаками: через ровные промежутки времени гулко ухали, где-то на Волге или за Волгой, пушки, к небу поднимались небольшие клубящиеся облачка и затем на землю падало что-то громкое и тяжелое. Было немного жутко и вместе с тем занимательно смотреть на эти вспыхивающие облачка и прислушиваться к этим странно-необычным звукам. В своем номере я нашел забытую кем-то книгу воспоминаний различных писателей и людей искусства о Чехове. Я сидел у окна, читал книгу и время от времени подымал голову к небу. Маленькие облачка неизменно вспыхивали, грохот падающих ударов раздавался то здесь, то там. И, созерцая эту картину, я невольно думал о том, как мало в ней чеховского, и еще о том, что чеховская Россия умерла и больше не воскреснет.
5-го августа наступление продолжалось. Чехо-словаки подходили все ближе. Началась ружейная перестрелка. Затрещали пулеметы. По улице мимо нашей гостиницы торопливо пробежал расстроенный отряд красноармейцев и затем пули как град посыпались вдоль улицы, по мостовой, по стенам домов, по церковной колокольне, находившейся напротив гостиницы. Только впоследствии, уже в Самаре, я узнал чем был вызван этот пулеметный ураган. Рядом с гостиницей, где я помещался, находился Госуд. банк, в котором хранились золотые запасы Республики. Войскам Комитета Учредительного Собрания был дан приказ во что бы то ни стало захватить эти запасы. Небольшому отряду из состава комитетских войск удалось раньше других прорваться в город и занять позицию не подалеку от банка. Он устроил там баррикаду и все время держал подступы к банку под пулеметным огнем, препятствуя, таким образом, вывозу золота из Казани. Золото было действительно захвачено, наша же гостиница вся оказалась избитой по наружной стене пулеметными выстрелами. Несколько пуль попали даже в номера и произвели страшный переполох среди обитателей гостиницы.
К вечеру 6-го августа борьба была решена. Красные войска поспешно отступали за город, а в город со стороны Волги вступали чехо-словаки и батальоны "народной армии". Почти одновременно с комитетскими войсками на
стр. 141
улицах Казани показались вооруженные группы каких-то молодых людей с белыми повязками на рукавах, которые носились по городу в грузовых автомобилях, врывались в дома, арестовывали подозрительных по большевизму людей и вообще очень много шумели и кричали.
7-го августа Казань была окончательно занята войсками комитета, и я, таким образом, сразу очутился по ту сторону фронта. Перестрелка в городе стихла, внешне воцарилось спокойствие. Улицы сразу наполнились шумной толпой. Магазины открылись, рестораны заработали с удвоенной силой. Я вышел из своего невольного заключения и отправился бродить по городу. На каждом шагу я натыкался на следы только что разыгравшейся борьбы: на мостовых валялись неубранные трупы красноармейцев, стояли брошенные на произвол судьбы орудия, с крыш кое-где выглядывали жерла пулеметов. Местами нога попадала в лужу полузасохшей крови, местами взгляд ловил останки лошадей с вырванными внутренностями и судорожно скрюченными ногами.
По углам улиц, у общественных и государственных учреждений, стояли военные посты. Все это были по большей части чехи, плохо или совсем не говорившие по-русски. Около них собирались любопытные обыватели и пытались вступить с ними в дружеский разговор. Одновременно начались расправы с большевиками. По городу ходили слухи, передававшиеся из уст в уста, об убитых, расстрелянных, растерзанных на части коммунистах. Говорили о сотнях, даже о тысячах жертв. В тот момент я не имел возможности проверить эти слухи, но самому мне пришлось быть свидетелем двух глубоко возмутительных сцен.
Днем 7-го августа, идя по одной из Казанских улиц, я заметил издали собравшуюся толпу. Подойдя ближе, я увидал такую картину: у забора стояли двое молодых парней, по внешности видимо рабочих, страшно бледных с кровавыми шрамами на лице. Против них стояло человек 5 чешских солдат с поднятыми винтовками. Кругом толпа шумела и улюлюкала по адресу рабочих. Какой-то толстый лавочник, ожесточенно размахивая руками, во всю глотку орал:
- Это большевики! Лупи их, лупи их в мою голову!..
Раздался залп, и оба рабочих, беспомощно взмахнув руками, упали на землю.
Несколько часов спустя, уже под вечер, пересекая центральную часть города, я был невольно увлечен людским потоком, стремительно несшимся куда-то в одном направлении. Оказалось, все бежали к какому-то большому четырехугольному двору, извнутри которого раздавались выстрелы. В щели забора можно было видеть, что делается во дворе. Там группами стояли пленные большевики, красноармейцы, рабочие, женщины и против них чешские солдаты с поднятыми винтовками. Раздавался залп, и пленные падали. На моих глазах были расстреляны две группы, человек по 15 в каждой. Больше я не мог выдержать. Охваченный возмущением, я бросился в социал-демократический комитет и стал требовать, чтобы немедленно же была послана депутация
стр. 142
к военным властям с протестом против бессудных расстрелов. Члены комитета в ответ только развели руками:
- Мы уже посылали депутацию, - заявили они, - но все разговоры с военными оказались бесплодными. Чешское командование утверждает, что озлоблению солдат должен быть дан выход, иначе они взбунтуются.
Я отправился к с.-р., там господствовала та же растерянность. Ни та, ни другая партия не оказывались в состоянии держать в руках воинскую силу, действовавшую именем демократии. Это была первая царапина, проведенная жизнью по моей стройной теоретической концепции, но тогда я не обратил на нее должного внимания. Казанская история казалась мне случайностью, а не символом.
В с.-р. комитете я встретился с В. М. Зензиновым, с которым мы тут же условились на другой день вместе ехать в Самару. Затем я побывал у В. И. Лебедева и Б. К. Фортунатова, командовавших войсками, взявшими Казань, и получил от них первые более точные сведения о Комитете членов Учредительного Собрания. Настроены они оба были очень оптимистически, только что одержанная победа пьянила им голову и они с уверенностью утверждали, что не позже как через два месяца все мы будем в Москве.
Вечером в тот же день состоялось меньшевистское собрание, на котором обсуждалось создавшееся положение и, где после довольно оживленных дебатов, было решено оказать всемерную поддержку новой власти в Казани. Беспозвоночная политика Центрального Комитета давала свои плоды!
8-го вечером я выехал на пароходе "Амур" в Самару. Это был не пассажирский пароход, а пароход специального назначения. Он был вооружен пулеметами и имел на борту не совсем обычную публику. В каютах парохода разместились члены Учредительного Собрания, эс-эровские цекисты, эс-эровские и эс-дековские партийные работники, солдаты добровольческих отрядов, сформированных Комитетом Учредительного Собрания. На пароходе, кроме того, ехала почти вся академия генерального штаба, во главе с профессором Андогским, в сопровождении жен и детей. Эта академия была эвакуирована большевиками из Петрограда в Екатеринбург, потом из Екатеринбурга в Казань и теперь направлялась в Самару с тем, чтобы далее двинуться в Сибирь. Генерал Андогский очень заискивал перед с.-р. и до небес превозносил стратегические таланты Фортунатова и Лебедева. В разговоре с Зензиновым он доказывал, что взятие Казани является одним из замечательнейших событий военной истории. Кажется, он сравнивал его с взятием Очакова Петром Великим.
Хотя путь от Казани до Самары был очищен от большевиков, тем не менее наш пароход шел с большими предосторожностями. Ночью он гасил огни и на палубе выставлял часовых. В нескольких местах пароход окликали стоявшие на реке сторожевые суда. Тогда пароход приостанавливал свое движение, обменивался паролем с вопрошавшими и затем проходил дальше. Уж на рассвете я был внезапно разбужен сильным шумом и стуком на палубе. Я поднял голову и прислушался. С берега кто-то стрелял из винтовок,
стр. 143
и частые пули стучали по железной обшивке парохода. Наши солдаты с грохотом поворачивали пулемет. Еще момент и пулемет запел свою песню. Потом все стихло. Пароход сразу пришел в движение, и скоро все снова погрузилось в сон.
В Симбирске мы сделали небольшую остановку. В этом тихом провинциальном городе, даже в эпоху социалистической революции, напоминавшем собой старинное дворянское гнездо, нас ждали не очень веселые вести. Фронт от города проходил всего в 12 верстах по правому берегу Волги и, по словам управляющего губернией, нажим со стороны большевиков в последнее время значительно усилился. Если подкрепления во-время не придут, красные через две-три недели займут Симбирск. Управляющий усиленно просил меня и Зензинова похлопотать в Самаре, чтобы войска были доставлены без промедления, иначе порвалась бы связь между Самарой и Казанью. Потом мы все вместе вышли на высокий берег Волги, с которого открывается дивная панорама на величавую реку и на степи противоположного берега, - вероятно, одна из лучших панорам в России, - и стали в бинокль рассматривать линии расположения наших и большевистских войск. Нам было не до красот природы!
К вечеру пароход покинул Симбирск и, быстро проскочив под покровом ночи расстояние, отделяющее его от Самары, утром оказался в виду берегов столицы Учредительного Собрания".
III. В Самаре.
Первые впечатления от Самары были очень благоприятны. Пароход пришел около 7-ми часов утра. Все учреждения еще были закрыты, все друзья и знакомые еще спали. Но так как приехавшим не сиделось на месте, то они в ожидании начала присутственных часов, решили сделать небольшую рекогносцировочную прогулку по Самаре. Вместе с несколькими товарищами по путешествию я отправился бродить по улицам города, в котором работал лет за пятнадцать перед тем, на заре моей революционной деятельности.
День был яркий и солнечный. По улицам сновало много народу, громыхали телеги с какими-то грузами, стояли разносчики с лотками, продававшие с'естные припасы и всякую мелочь, бегали газетчики с только-что выпущенными из типографии номерами. Выставки магазинов были полны всевозможными товарами, являя резкий контраст с товарной пустотой, зиявшей в то время в московских магазинах. Вся картина города носила хорошо знакомый, привычный, "старый" характер, еще не нарушенный горячим дыханием социалистической революции. И это невольно ласкало наш глаз, глаз противников советского режима.
Высшего пункта наше настроение достигло, когда мы пришли на рынок. Эти горы белого хлеба, свободно продававшиеся в ларях и на телегах, это изобилие мяса, битой птицы, овощей, масла, сала и всяких иных продовольственных прелестей нас совершенно ошеломило. После Москвы 1918 г. самарский
стр. 144
рынок казался какой-то сказкой из "Тысячи и одной ночи". Притом, цены на продукты были сравнительно очень умеренны. Наша компания тут же накупила всякой всячины и отправилась пить чай в расположенное на рынке, довольно грязное и заплеванное "Чайное зало".
Напившись и наевшись, мы двинулись на розыски знакомых. Кое-кто отправился по делам. Весь первый день прошел в каком-то розовом чаду. Наш приезд случайно совпал с открытием самарского университета. По этому поводу было устроено большое торжество. Город был разукрашен флагами, арками и гирляндами, газеты выпустили специальные номера, ученые и общественные учреждения посвятили новорожденному блестящие собрания, на которых выступали с речами члены правительства и видные партийные деятели. Особенным именинником чувствовал себя министр народного просвещения, член Учредительного Собрания Е. Е. Лазарев, большой охотник поговорить и поиграть в официальность. В этот день он вполне удовлетворил свою страсть к красноречию. После обеда, на главной улице города происходило катание местной буржуазии. Лошади были сытые и хорошие, пролетки блестяще-лакированные, дамы, сидевшие в пролетках, все в золоте и бриллиантах. По тротуарам толпилась пестро-разряженная публика и подобострастно передавал из уст в уста имена самарских богатеев, проносившихся по улицам, и суммы принадлежавших им состояний. И здесь картина была так хорошо знакомая, привычная, "старая". Никакого намека на социалистическую революцию! И опять-таки нам, противникам советского режима, это казалось милым и приятным.
Нас, как приезжих, весь день таскали с собрания на собрание, с торжества на торжество. Нам рассказывали, об'ясняли, демонстрировали. Вечером я вместе с Зензиновым, Гендельманом, Брушвитом и некоторыми другими попал в какой-то художественный "Подвал" самарской богемы, где было много артистов, художников, студентов, военной молодежи из "народной армии" и большое количество пестро-разодетых дам и девиц. В этом "Подвале" было очень весело: декламировали стихи, пели песни, играли на рояле, произносили речи, посвященные событию дня. Было и немного политики. Помню, Брушвит, торжественно бия себя в могучую грудь, клялся, как "старый студент", в течение пятнадцати лет не окончивший университета, оказывать всяческое содействие вновь народившейся высшей школе.
Только часам к двум я вернулся домой. Я уже засыпал, когда пришел мой сожитель по номеру, старый эс-эр, знакомый мне по 1905 г., и, растолкав меня, спросил:
- Хотите быть министром?
- Я хочу спать, - отвечал я, поворачиваясь на другой бок.
Но мой сожитель не унимался.
- Я не шучу, - продолжал он, - сегодня было заседание Комитета членов Учредительного Собрания и там было решено предложить вам пост министра труда. Мне поручено переговорить с вами.
Я предложил собеседнику отложить "министерские разговоры" до завтра
стр. 145
и затем, утомленный пестрыми и разнообразными впечатлениями моего первого самарского дня, скоро погрузился в сон.
На следующий день, однако, мне пришлось вплотную подойти к решению "министерского" вопроса. При моих тогдашних настроениях, участие в правительстве Комитета членов Учредительного Собрания не представляло для меня чего-либо странного и невозможного. Я знал, как остра у Комитета нужда в людях, годных для дела государственного управления, я сознавал огромное значение для него установления хороших отношений с пролетариатом и, потому, готов был помочь Комитету в его трудной задаче своей работой в ведомстве труда. Но, конечно, занять министерский пост на свой личный риск и страх я не считал возможным. Я обратился за советом и решением по данному вопросу к своей партии.
История взаимоотношений между Комитетом и меньшевиками "территории Учредительного Собрания" в кратких чертах была такова: первоначально, когда Комитет только-что образовался, меньшевики заявили о своем лояльном отношении к нему, но от прямой поддержки, в особенности, от участия в власти, отказались. Однако, в процессе дальнейшего развития, они этой линии выдержать не могли: обстоятельства слишком властно требовали занятия совершенно определенной и недвусмысленной позиции. В начале августа, за несколько дней до моего приезда, в Самаре состоялась Конференция меньшевистских организаций "территории Учредительного Собрания". Присутствовали представители от Самары, Симбирска, Оренбурга, Уфы, Екатеринбурга и ряда других городов, всего от 11-ти организаций. Главным предметом обсуждения на Конференции был вопрос об отношении к Комитету членов Учредительного Собрания. Этот вопрос был разрешен в смысле оказания ему безусловной поддержки со стороны партии. Тут же был выбран Областной Комитет Р.С.-Д.Р.П. "территории Учредительного Собрания", которому и поручалось проводить данную линию политики в жизнь.
В интересах лучшего понимания дальнейшего, считаю необходимым подчеркнуть, что в конце июня или в начале июля 1918 г. Центральным Комитетом Р.С.-Д.Р.П. было принято постановление, согласно которому в районах, оторванных от Москвы гражданской войной, верховное руководство партийной работой переходит к областным или краевым комитетам, избираемым на С'езде представителей партийных организаций данной области или данного края. В эти комитеты должны также входить те члены Центрального Комитета, которые оказались бы на соответственной территории. Таким образом, в районе власти Комитета членов Учредительного Собрания высшей партийной инстинцией, по букве и духу решения Ц.К., являлся созданный в начале августа Областной Комитет. К нему мне, очевидно, и необходимо было адресоваться для решения вопроса о принятии или неприятии предложенного мне министерского поста. Я так и сделал.
Областной Комитет отнесся к сделанному мне предложению вполне сочувственно. Однако, прежде, чем давать на него окончательный ответ, я решил обстоятельно поговорить с председателем Комитета членов Учредительного
стр. 146
Собрания В.К.Вольским. В разговоре с ним, я постарался выяснить себе во всех деталях основные линии общей политики Комитета и, убедившись, что они для меня и для партии приемлемы, я, со своей стороны, указал на те специальные условия, при наличности которых я мог бы взяться за управление ведомством труда. Полагая, что демократическое государство обязано гарантировать пролетариату охрану его законных интересов, путем проведения определенной программы социальных реформ, я считал необходимым, чтобы Комитет гарантировал мне возможность издания нижеследующего ряда законов:
1. О 8-ми часовом рабочем дне.
2. О минимальной заработной плате.
3. О свободе коалиций.
4. О страховании от безработицы.
5. О реформе больничного страхования.
6. О реформе страхования от несчастных случаев.
7. О промысловых судах.
8. О трудовой инспекции.
9. О трудовом договоре.
10. Об арбитражных судах.
В.К.Вольский мне ответил:
- Вашу программу мы принимаем. Идите и делайте то, что находите необходимым.
После разговора с В.К.Вольским у Областного Комитета партии отпали всякие дальнейшие сомнения, и мне было дано официальное разрешение на занятие поста управляющего ведомством труда. Принятая по этому поводу и напечатанная в меньшевистской "Вечерней Заре" от 16-го августа 1918 г. резолюция гласила следующее:
"1. Принимая во внимание, что в настоящий момент перед революционной демократией стоят задачи спасения страны и воссоздания единой демократической России, настоятельно требующие максимального сплочения ее сил под знаменем Всероссийского Учредительного Собрания.
"2. Что эта цель легче и полнее может быть достигнута на почве положительной работы по восстановлению нормальной экономической и государственной жизни страны.
"3. Что одним из важнейших моментов подобного восстановления является урегулирование взаимоотношений между трудом и капиталом с таким расчетом, чтобы, при гарантии свободного развития производительных сил, интересы трудящихся были всемерно охранены методами широких социальных реформ, осуществимых в рамках капиталистического строя.
"4. Что политика Комитета членов Всероссийского Учредительного Собрания до сих пор в общем соответствовала указанным выше задачам спасения революции и воссоздания единой демократической России, и, судя по
стр. 147
заявлениям его ответственных представителей, обещает остаться таковой и в дальнейшем.
"5. Что при таких условиях долг и обязанность социал-демократии оказать всемерную поддержку Комитету членов Всероссийского Учредительного Собрания в стоящей перед ним грандиозной творческо-государственной работе, -
"Областной Комитет Р. С.-Д. Р. П. территерии Всероссийского Учредительного Собрания постановляет:
"Санкционировать занятие тов. Майским предложенного ему Комитетом членов Всероссийского Учредительного Собрания поста управляющего ведомством труда".
Как видно из предыдущего, мое вступление в правительство Комитета членов Учредительного Собрания совершилось с строгим соблюдением всех предписанных партийными канонами юридических норм. Никакого постановления Ц.К., запрещающего членам партии участвовать во власти на территориях, отвоеванных контр-революцией у большевиков, до дня моего от'езда из Москвы не было. Если впоследствии такое постановление Ц.К. даже и состоялось (хотя мне об этом ничего не известно), то во всяком случае оно не было сообщено Самарскому Областному Комитету. В отсутствии решения Ц.К. Областной Комитет был правомочен выступать на своей территории, как верховная партийная инстанция. Поэтому, когда в сентябре 1918 года Ц.К. устранил меня из своего состава за участие в правительстве Комитета членов Учредительного Собрания, он юридически действовал беззаконно. А его ссылка на совершенное мной, якобы, нарушение его резолюции, запрещающей меньшевикам участвовать в контр-революционных правительствах, было актом настоящего политического лицемерия, так как самое существование такой резолюции является вообще сомнительным, да и "революционная" поза Мартова и Дана совершенно не соответствовала обстоятельствам. Мое участие в правительстве Комитета членов Учредительного Собрания нисколько не противоречило тогдашней позиции меньшевистского Ц.К. Я сам, еще будучи в Москве, не раз слышал, как Мартов высказывал мнение, что в Самаре можно ожидать создания истинно-демократической власти. Другие члены Ц.К. были еще оптимистичнее. Меньшевики же, как известно, в 1917 - 1918 г.г. считали своим долгом оказывать всемерную поддержку господству демократии. Неудивительно, поэтому, что, когда в Самаре стало известно о моем устранении из Ц.К., Областной Комитет в заседании 28-го сентября единогласно принял следующую резолюцию:
"Областной Комитет Р. С.-Д. Р. П. территории Всероссийского Учредительного Собрания ввиду газетных сообщений о том, что тов. И. М. Майский, в связи с занятием им поста управляющего ведомством труда Комитета членов Всероссийского Учредительного Собрания, устранен из состава Ц.К. Р.С.-Д.Р.П., постановил, -
"Предложить Ц.К. пересмотреть свое решение, так как тов. И. М. Майский занял упомянутый пост с согласия Областного Комитета, который на
стр. 148
основании решения самого же Ц.К. является руководящим партийным органом на территории Всероссийского Учредительного Собрания, как в районе, оторванном от Ц.К.".
Эта резолюция была послана с оказией через фронт, но дошла ли она до Ц.К. и подвергалась ли его обсуждению, не знаю.
Как бы то ни было, но вопрос был решен. 14-го августа я был официально назначен управляющим ведомством труда и с этого момента тесно связал свою судьбу с судьбой Комитета членов Учредительного Собрания.
Что же представлял из себя названный Комитет?
(Продолжение следует).