стр. 34
Коллектив.
ПОЛЕМСМЕСЬ.
"Рядом с этим социальным контрастом тупого свинства и высочайшего революционного идеализма, - мы можем нередко наблюдать психические контрасты в одной и той же голове, в одном и том же сознании".
"Происходит это оттого, что разные области человеческого сознания изменяются и перерабатываются вовсе не параллельно и не одновременно".
(Л. Троцкий - В борьбе за новый быт. Правда, 17 мая, 1923 г.)
Не напрасно продатированы эти, простые как линейка, строки ясной головы. И много понимания дадут они тому, кто захотел бы разобраться, как в залпах передовой противолефовской линии (Сосновский и Дубовский в Правде, Альфред в Известиях, Лебедев-Полянский в Под Знаменем Марксизма), так и в обозной балалайке, которая варит эстетический рассольник на приличном расстоянии от схватки, делая вид что Лефа вовсе нет и выпевая старые замшелые романсы на темы о вечной красоте, душе, вдохновении и пресловутом совершенно скособочившемся в мозгах "содержании".
Посмотрим:
Первый бризантный снаряд вылетел из чернильницы Сосновского. О нем особо.
И все-таки о статье Сосновского вспоминалось как о чем-то светлом и радостном, когда из подвала Известий потянуло Альфредом, наворотившим полтысячи ни в каком логическом между собою контакте не находящихся строк. - "Поэзия фабрики или фабрика поэзии" (Известия, 10/VI 23 г.).
Мы раньше думали, что Альфред романсы в Травиате поет, а он оказывается и против ЛЕФА выступает, да и как!
Начав с кряхтения по добром старом времени, когда он в 1892 г. влюбился в Лешковскую: (ах, как интересно) "Хорошее (видите ли) было время, и сославшись на свои гимназические "марксячьи изыскания, он последовательно обрушивается на оркестр без дирижера, действующий без "сродства душ", на Мейерхольдовскую акробатику в "Земле Дыбом" (то ли дело Малый да не теперешний, а доброго старого времени) и, наконец, запыхавшись, сваливается на згара-амбу. В одну кучу летят и ЛЕФ и беспредметники, и ничевоки, и эго-футуристы, и имажинисты. Слуховая трубка потеряна и мамы от папы уже отличить нельзя. Альфред рассыпался и не может себя сложить, не то что в человека, а даже в кучку. Как это напоминает салонную даму доброго старого времени, которая
стр. 35
все левее себя называла бунтовщиками: ах, эти эсеры, кадеты, меньшевики, большевики, анархисты, ах!
Единственный способ для Альфреда - удрать в 1892 год и там сделать очередное открытие: - ба! да ведь нынешние левые это те же декаденты 80-ых годов. Помню, помню! Еще воспевали "усталые души", "мертвые листья"...
Папаша, перекреститесь! Где вы в ЛЕФЕ усталые души видели? Какое там! Войдя в раж, понесся так, что теперь за ним хоть пятьсот строк скачи - не доскачешь.
Что ныне за молодежь, негодует Альфред. Подавай ей "поэзию октября", "коллективизм", "юродства ЛЕФА", "симфонию фабрик и заводов". Подождите детки, не рыпайтесь! Когда продвинемся от революции, будет ясна преспектива (в роде как из 1923 года в 1892 год) и придет "великий поэт", который все опишет.
По дороге с ЛЕФОМ Альфред шлепает и иные коллективы поэтов (читай пролетарских), ибо о ком же, как не о них, гремит он, говоря о "кружках поэтов" и "сборниках с многочисленными кружковыми фамилиями". И - добалтывается до перепуга "развелось поэтов не по призванию, а по профессии"... Какой ужас! "Не достает разве еще профсоюза поэтов". Альфред, дайте ваше ухо, мы вам скажем: "Профсоюз поэтов есть". Какой ужас!
Дальше - о разнице между гением и талантом, об отсутствии в ЛЕФЕ искры божьей. (Очень рады обойтись без небесных продуктов.) Еще дальше - попытка критиковать левых убийственными (для Альфреда) аналогиями с анархистами, универсалистами и натуралистами-самоучками, которые к тому же, по отсутствию слуховой трубки, названы - первые интернационалистами, а вторые - журналистами. Крепко обоврался Альфред, приписав Чужаку какой-то рассказ в ЛЕФЕ; видимо ЛЕФА не читал, а Чужака с Бриком по полемике в Известиях перепутал. Разбери их, который Брик, который Чужак! Оба на "к" кончаются. Мало того, решительно благоуханное барство ощутилось в презрительных Альфрединых словах: "не поэт, а сапожник". С каких это пор честное слово "сапожник" стало ругательным в Известиях?!.
И наконец, добредя до "искры божией" которая "несоизмерима, невесома и иррациональна" (свят! свят! свят!) - Альфред безнадежно запутывается еще в двух альфредах: Альфреде де-Мюссе и Альфреде де-Виньи. И кончает дружеским поплечуханием Пушкину гордый Альфред де Известий, разлива 1892 г.
Справка: Когда Альфред поставил точку после 500-ой строки своей згара-амбы (извиняюсь перед Каменской згара-амбой) Пушкин слез с цоколя на Твербуле и придя в редакцию ЛЕФА долго плакал чугунными слезами о том, что есть еще альфреды на земле.
А после точки (мозги-то скачут), сцепляя в сноске фразы по принципу "мама купила лампу, но мопс не носит штанов, а кстати сказать Альфред пишет статью, но между прочим в Италии футуристы ходят с фашистами, а поэтому туда им и дорога, (кому? вероятно - лампе и маме, и мопсу, и Альфреду, и фашистам, и
стр. 36
самой статье) - вдруг после экскурсии по поэзии "усталых душ и мертвых листьев" выпаливает:
"только недоразумением мы можем "об'яснить то, что такие люди, как Маяковский занимаются у нас этим делом".
Какие это такие, как Маяковский? Очень хорошие, что ли? Мы то знаем, какой такой Маяковский. Маяковский - ЛЕФ. А Альфред, повидимому, не совсем это знает. Что - это? Да то самое!
Где это у нас? Ага, приятно! В тех же Известиях этажом выше Альфрединого подвала.
Каким таким-этим делом. Гнилыми листьями? Альфред! За один гнилой лист, найденный у Маяковского, ЛЕФ платит руп. А вот от Альфрединых подвалов так любой лист, даже и композитор, загниет немедленно.
А со страниц Красной Нивы (N 22) нежданный-негаданный тявк Городецкого.
"Нашим опоязам, корпящим над выдуманным языком левого фронта, давно бы пора сделать филологическое обследование Демьяновского вклада в литературу". Откуда это? Не тот ли это самый Городецкий, который буквально на днях еще ухаживал за мертвым Хлебниковым (заумником) и мечтал о журнале Левого Фронта с припевкой "и я, и я!" А теперь в припрыжку за лефогрызами тоже кричит "и я!.. и я!" Один взяв Пушкина за ноги, пытается бить им ЛЕФ. Другой делает тоже, уцепив Демьяна. Бедный Демьян!
С электрических фортов "Печати и Революции", сего ковчега самым радушным образом об'единяющего все точки зрения в одно сплошное многоточие, - раздается выстрел лефовского полусотрудника центрифугиста Боброва: о Буке русской поэзии (книга со статьей Третьякова и др. о Крученых).
В рецензии Боброва залежей благомудрия сплошная курская аномалия.
Во-первых, Третьяков увлекается Крученыхом и заумью, ибо она ему в новинку. Здравствуйте, Бобров! Третьяков уже в 1913 году был с новым искусством, когда Бобров еще и не собирался своим центрифугическим боком прильнуть к железным сосцам футуризма, что было сделано лишь в 1916 году.
Дальше - футуризм в собственном смысле - история вчерашнего дня. (Что это за собственный смысл и куда девалась диалектическая эволюция футуризма. Или Бобров впал в альфредизм и тоже думает угощать окрошкой из ничевоков, беспредметников и имажинистов. А он критик и порой не плохой).
"Примат содержания", "болтовня о форме", "заведенная еще символистами". Опять безнадежно-обывательское: форма и содержание, сарочка и бернарочка, душа и тело. Когда этим грешат не спецы, это просто смешно, но когда критик-исследователь начинает утверждать, что формальный поиск - экзерцис, потребность в котором
стр. 37
невелика, и в доказательство ссылается на Толстого "у которого словечек найдется всего с дюжину" и они "терпимы но не более", становится жалко, зачем пишутся работы по фонетике и ритмике и прочих (экзерцисах), когда даже у критиков достаточно заскочить одной пружинке в голове, чтобы галопом понеслось беззаветное мракобесие.
Дальше - "Крученых законченный образец бездарности".
Есть прием (по Достоевскому), зная за собой грех, находить его в других и кричать об этом. Помните, поэт Бобров, нас интересует не бездарность или даровитость - Крученых, а его реальные работы, методы и результаты. Для кого дыр-бул-щыл - эпоха прорыва фонетических шаблонов, а для кого просто удобный предлог потрунить.
"Поэты вышедшие из футуризма в публику" - что за противопоставление, и какую такую "публику". "Маяковский, Пастернак, Асеев или просто отказались от формы для формы (как Маяковский) или никогда ею и не занимались (последние два).
Был опрошен Асеев и заявил, что формой он таки-да занимался и занимается и из футуризма в публику не выходил, ибо все время работает в этой самой публике.
"Только люди очень отставшие от современности могут теперь пропогандировать форму".
Если "плевать на форму, долой знание материала твоего мастерства и умение его обрабатывать" - это, по Боброву, последняя мода современности, то должен в этом усумниться. Параллельно граниту науки, грызомому молодежью, грызется и будет грызться гранит искусства. И конечно в беспредметной и скучной злобе будут грызться с Лефом все сегодняшние "наплеваки" из ордена "охраны мертвецов", которые орут: чего там, брось строить, бери как есть! Нет. Временным жильем пролетариату может быть и особняк, но для пролетариата особников строить не станем, а будем готовить бетон, рельсы, стекло и чертежи для дома - комуны.
Все построение Боброва страдает основной болезнью опустошенных скептиков - импрессионизмом. Я так думаю, мне так кажется, мне так нравится - вот их законы и критерии, и ясно что они бомбой отлетают от формы, для осознания которой требуются иные методы и исследовательские подходы.
Возьмите в той же Печати и Революции рецензию Боброва об Анненском. Что как не импрессионизм, пальцами в воздухе помавание - этакая тирада?
"Анненский умел придать интимному выражению какой-то особый объективный характер, ввести его в стих, - так себе как-то шутя, походя, да там его и закрепить там, что ни стиха от выражения, ни выражения от стиха больше не отделишь".
И гелертерства от пустословия, как пустословия от гелертерства в рецензии тоже не отделишь.
Дальше идут такие определения стихотворных строк, "зарисовка прямо давит", "стихи неровны... но третья-четвертая, и последняя строки очень хороши".
стр. 38
Почему? - Чего лезешь! Раз говорю, значит хорошие. "Просто очарует счастливый оборот" или "такое вот становится как-то значительным".
Что надо безумная сказка
От этого сердца тебе.
Особенно значительно "такое вот" по нашему станет, если исполнять его под гитару, мотив "Зачем ты безумная губишь".
Опять по тюрьме своей лира
Дрожа и шатаясь пошла.
"Последние строки прямо маленький клад-прекрасный и возвышенный образ поэта".
Баста! Читаем напоследки строки Анненского:
Я кота за те слова
Коромыслом оплела
Не порочь моей избы
Молока было не пить
Чем так подло поступить.
И находим пометку Боброва, что вторая-третья и последняя строчка прямо маленький клад для краткого определения отношения Лефа к той бобровине, которая подана на тарелке N 3 Печати и Революции.
Дубовский в Правде, отвечая на статью Чужака, ставящего перед партией проблему пролетарского искусства, озаглавливает свою статью не больше и не меньше, как "не надо теории".
То Троцкий пишет "побольше внимания к теории", а то Дубовский - как раз наоборот. В чем дело? А дело очень просто. В области искусства у лефогрызов так мало не только теоретиков, но и просто людей, умеющих отличить футуризм от символизма, (см. Альфреда) что тут не до теорий. И предложение - убирайтесь-ка вы ЛЕФЫ со своими теориями к....., а мы давайте будем по старинке "чувствовать", "впечатляться" и "сопереживать". Да, как в древней Греции говорил Гомер:
Те о хрене, а те о редьке,
Одно слово - теоретики.
И, отшвырнув теории, по принципу простого впечатления жарят по ЛЕФУ - с одной стороны Сосновский, с другой Дубовский, а если еще ахматохвалебствия Осинского припомнить, то останется только заявить, - воистину "за деревьями ЛЕФА не видно".
А в тыловой линии все тот же Тугендхольд роняет все те же перлы о душе. В рецензии о бубново-валетчиках (N 20 Известия) он рад, что валетчики "утвердили права масляной живописи, как самодовлеющего художественного производства". Что за самодовлеющее
стр. 39
производство? Производство, цель которого в нем самом. А где социальная приложимость? Тю-тю! Хотя дальше ясно, что это тю-тю сознательное и относится к тому "идеалистическому материализму", которым полны писания присяжных эстет-критиков. Это "самодовлеющее" видите ли идет "наперекор модному отрицанию живописи во имя инженерии" ("детская болезнь" новизны нашего искусства"). Тут ясно - надо перекрыть ЛЕФ и конструктивизм, хотя бы и с точки зрения "старческой болезни протухлости". ЛЕФ ведь все равно чем и во имя чего ни крыть, хоть акафистом, хоть чудотворной иконой, но крыть надо.
А дальше прочувствованный спич, спич станковизму: "Самая изобретательная беспредметная конструкция не устранит в душе даже и нового массового зрителя потребность в живописной иллюзии".
Да ведь плакать надо, если так: над этим не двигающимся массовым зрителем. (Массовый строитель видимо упущен). А вдвойне надо рыдать над беспредметной конструкцией (конструктивизм тем и отличается от беспредметничества, что он строит реальные утилитарные предметы), которая является "умной глупостью" не хуже "самодовлеющего производства". И, наконец, финал: "как ни важны формально-производственные достижения в живописи, но несомненно, что еще важнее отображение в ней современного духа". А мы думали: не духа, а социально-производственных тенденций. Ну что же, дух так дух! Но и кисло-капустный же он, этот дух!
А Сахновский в необ'ятной балет-рецензии в том же духе обнаружил два вклада в русскую музыкальную литературу. Насчет одного из этих вкладов получилось так конфузно, (дело идет о балете, где грубый материалист, ах, убивает идеалистическую пару, которая находит управу на него на..... небе), что даже редакция закатила рецензии хвост в половину самой рецензии с извинением за ляпсус с "вкладом". По нашему проще было не печатать. Но разве можно, - если в начале рецензии горят строки об искусстве, проходящем "заманчивыми, но ложными путями новшества".
А вот что нас поразило. Есть в этой рецензии абзац, как раз о небесном балете как раз такого свойства:
Место действия и характер определены в "свободном ощущении Востока", среди сказочных кефалов, пандин, жирамбов, балер, эротанов и т. д.
Згара-амбу треплют, а того что под носом - не видят. Требуем равноправия, а то у нас возникают, чорт его знает, какие ассоциации: например, жирамба это жирафа с'евшая згара-амбу, кефал муж кефали, балера - балерина весом выше 10-ти пудов, а эротаны вообще что-то совсем неприличное.
С легкой руки А. В. Луначарского, провозгласившего свое знаменитое "назад", углубляет этот лозунг Щекотов в N 17 Красной
стр. 40
Нивы. Почему - назад? А потому, что "все в достаточной степени утомлены так называемыми "левыми течениями".
Как хорошо забраться с ногами на спокойную кушеточку родного-старого-милого-привычного и заткнуть уши от горластых требователей путей и продвижек!
Щекотов находит, что в призыве - назад к передвижникам - "наша современность еще раз готова подать руку прошлому". И радуется что там "скромность творчества и жизненный подвиг", а у нас "крикливая живопись, пытающаяся выйти на улицы и площади."
И нечего вам, живопись, на улицы лезть! Сидите в комнатках, отображайте и акомпанируйте самоварчику и канареечке. И обывателю спокойнее и критику удобнее.
Так говорит Щекотов.
Так цедится, как осенний капельник сквозь сито старых насиженных вкусов, "идеалистический материализм", во что бы то ни стало оттягивающий внимание массы от стройки нового искусства к требовательному, просительному и попросту жалобно-скулящему:
Назад! Назад! Назааааад)