стр. 239
Г. И. Винокур
НОВАЯ ЛИТЕРАТУРА ПО ПОЭТИКЕ
(Обзор)
1. Б. Эйхенбаум. Молодой Толстой. 1922. Изд. Гржебина.
2. Б. Эйхенбаум. Мелодика стиха. 1922. Опояз.
3. Б. Эйхенбаум. Анна Ахматова. 1923.
4. Б. Эйхенбаум. Некрасов. Журнал "Начала", N 2. 1922.
5. В. Виноградов. Сюжет и композиция повести Гоголя "Нос".
Журнал "Начала" N 1. 1921.
6. В. Виноградов. Стиль петербургской поэмы "Двойник". Сб.
Достоевский, под ред. Долинина. 1922.
7. В. Виноградов. О символике А. Ахматовой. Альманах
"Литературная мысль", N 1. 1923.
8. В. Шкловский. "Тристрам Шэнди" Стерна и теория романа.
1921. Опояз.
9. В. Шкловский. Развертывание сюжета. 1921. Опояз.
10. Р. Якобсон. О чешском стихе преимущественно в сопоставлении
с русским. Гос. Изд. 1923.
11. Р. Якобсон. Брюсовская стихология и наука о стихе. "Научные
Известия", N 1.
12. Б. Арватов. Синтаксис Маяковского. "Печать и Революция".
Кн. 1. 1923.
13. Б. Жирмунский. Задачи поэтики. 1923. Жур. "Начала" N 1. 1921.
Методологические вопросы по прежнему занимают первенствующее место в новейших работах по поэтике. Это, конечно, естественно: круг теоретических построений в области молодой научной поэтики еще не замкнулся - еще нет стройной методологической системы. Отрадно, однако, что разработка теоретических вопросов связывается с изучением и анализом конкретного материала. Разнообразие затрагиваемых в последних работах тем свидетельствует, как будто, о том, что в области поэтики мы вступаем в своеобразную полосу накопления материала: этот момент я считаю чрезвычайно существенным, ибо он создает прочную, реальную базу для построения науки, образует тот материальный, вещественный фонд без которого не двигается вперед и общее понимание сферы явлений, составляющих предмет данной отрасли знания.
Каковы теоретические вопросы, выдвигаемые перечисленными в заголовке работами?
Ряд авторов (Эйхенбаум, Виноградов, Жирмунский) решают вопрос об отношениях между поэтикой и лингвистикой, впервые остро поставленный Р. Якобсоном, в его брошюре: "Новейшая русская поэзия". В. Виноградов просто ограничивается тем, что ставит в подзаголовке: "Опыт лингивистического анализа" (работа о "Двойнике"), или же в сноске - "берет на себя смелость всю вообще область поэтической стилистики относить к лингвистике". (Работа об Ахматовой). Этому чисто-догматическому отожествлению поэтики с лингвистикой Эйхенбаум и Жирмунский пытаются противоставить принципиальное различение между методами обоих дисциплин. Так, Жирмунский ("Задачи поэтики") считает возможным отожествлять поэтику с лингвистикой лишь до известных границ: там, где исследователь литературного произведения выходит за пределы собственно фактов языка, в которые воплощена поэтическая форма, и подходит к проблеме художественного задания, к моменту приема, композиции, стилистической системы, там он, по мнению Жирмунского, уже не может довольствоваться методами лингвистики и вынужден становиться на телеологическую точку зрения. Ту же телеологию защищает и Б. Эйхенбаум, который, однако, проводит различение
стр. 240
между поэтикой и лингвистикой гораздо более резко. "Лингвистические наблюдения над поэтическим языком - читаем в "Мелодике стиха" - обогащают науку о языке вообще новыми явлениями, редко встречающимися в обычной практической речи. Поэтический язык... рассматривается... в ряду языковых явлений вообще. У теоретика поэзии... постановка всех вопросов должна быть иной. Здесь ясно выступает разница между понятиями языка и стиля, языкового явления и стилистического приема. Лингвистика оказывается в ряду наук о природе, поэтика - в ряду наук о духе".
В этих рассуждениях многое не уяснено. Не говоря уже о том, что наука о смысле, о значении, каковой является лингвистика, может пониматься, как наука естественно-историческая, лишь в силу вопиющего недорозумения, (что, между прочим, отмечает и Виноградов в своей статье об Ахматовой), самый вопрос о разграничении обеих дисциплин поставлен не в ту плоскость, в которой он должен находиться. Самое существенное здесь заключается ведь в том, что материал поэзии, как это вполне отчетливо сознают те же Жирмунский и Эйхенбаум, есть слово - и только слово. Сложнейшие композиционные сюжетные построения, в конечном счете, сводятся к развернутому языковому факту. Это неопровержимо. Отсюда ясно, что и понятие стиля есть понятие чисто-лингвистическое. Другое дело, что посколько говоришь о стиле, необходимо становиться на телеологическую точку зрения. Это в свою очередь неопровержимо. Но ведь не доказано еще, что лингвистика органически чужда телеологии. Наоборот, можно доказать обратное; стоит только поставить перед собою проблему культуры языка, чтобы понять, что принципиального различия между лингвистикой и поэтикой не существует.
Итак, спор оказывается по существу праздным: это спор о словах. Нужно лишь твердо запомнить, что исследователь литературных форм изучает, подобно лингвисту, слово, и что слово это понимается им с точки зрения предваряющего его структурного задания: все остальные выводы напрашиваются сами собою.
Как яствует из вышесказанного, разногласия в вопросе о номенклатуре метода, сами по себе, в конце концов несущественные, не порождают, естественно, никаких сомнений в вопросе о самом предмете исследования: здесь наша поэтика усвоила твердый и правильный курс, что особенно ясно на примере вдумчивых, полных глубокого интереса работ Б. Эйхенбаума - историка литературы, а не лингвиста, по специальности. Пользуясь удачным выражением Р. Якобсона, можно утверждать, что наша молодая история литературы нашла, наконец, своего "героя". "Герой" этот - структура литературного произведения, как такового, а не пресловутая "душа поэта", высасываемая из эстетических навыков и симпатий исследователя, не вымученная, безответственная "социология", базирующаяся на вытаскиваемых из поэтической тематики элементах, которые, якобы, "отображают" миросозерцание автора и социальный уклад соответствующей эпохи. Я вернусь ниже к вопросу о социологическом осмыслении поэзии, сейчас же отмечу, что особенно выпукло и ярко оттеняет вопрос о предмете историко-литературного исследования Б. Эйхенбаум в своей содержательной статье о поэзии Некрасова. Некрасов - излюбленная тема социологов вышеуказанного типа: ведь, как известно, в стихах Некрасова - "поэзия и не ночевала", у Некрасова - ведь "дело не в форме", "эстетам" - с ним делать нечего! Понятен, поэтому, своеобразный поэтологический пафос, с каким написана статья о Некрасове талантливым исследователем. Понятно его утверждение о том, что, "Некрасов - тема, ставшая в наше время принципиально важной". Поэзия Некрасова порождена была исторической необходимостью борьбы с пушкинским каноном. Всякий литературный канон на определенной исторической ступени превращается в мертвое клише. Становится необходимым создать новое восприятие поэзии для того, "чтобы поэзия имела слушателей", без которых она немыслима. Эту миссию и выполнил Некрасов. Он "снижает" поэтический язык, делает его доступным для "толпы". А "толпа", как справедливо замечает Эйхенбаум, часто значит гораздо больше в жизни искусства, чем "избранный круг" профессионалов и любителей. Это "снижение поэзии", "новое слияние языка и стиха", осуществленное Некрасовым, и дает Эйхенбауму
стр. 241
право в другой его работе (об Ахматовой) сопоставить поэтическую роль Некрасова с ролью футуристов. Сопоставление это весьма существенно и по новому уясняет нам ряд моментов в истории русской литературы.
Следуя своему строгому методу, в новом, неожиданном освещении показывает нам Эйхенбаум и Толстого. Книга Эйхенбаума: "Молодой Толстой" представляет интерес совершенно исключительный. Думаю, что не преувеличу, если скажу, что она получит в будущем значение поворотного пункта в изучении толстовского литературного наследия. Вдвигая Толстого в верную историческую перспективу, Эйхенбаум уже на анализе дневников юноши-писателя вскрывает его связь с французской рационалистической литературой XVIII века и широкими мазками рисует в дальнейшем творчество Толстого, как отталкивание от романтизма и его преодоление. Чрезвычайно продуктивным оказывается сопоставление Толстого со Стерном, а позднее - со Стендалем, сопоставление, во многом уясняющее типичный для Толстого метод "генерализации" и "остраннения", подмеченный Виктором Шкловским, и богато иллюстрированный в свое время К. Леонтьевым в его замечательной, незаслужено забытой, книге: "О романах Толстого" (отмечу, кстати, что напоминанием об этой книге мы обязаны тому же Эйхенбауму).
Интересна и самая свежая по времени появления книга Эйхенбаума об Анне Ахматовой. Общие положения книги почти все убедительны и приемлемы. Повидимому, прав Эйхенбаум, когда утверждает, что мы накануне нового расцвета прозаической литературы. Наблюдения автора над синтаксисом и мелодикой Ахматовой весьма существенны: в частности, важен принцип разговорного лаконизма, устанавливаемый им для поэтессы. Хорошо также, что автор вносит поправку в диллетантское сопоставление Ахматовой с Пушкиным. Однако, совершенно недопустимы рассуждения Эйхенбаума о звуках: они бьют мимо цели. "Гармония гласных" Эйхенбаума - это "семантические гнезда" Виноградова (см. ниже). Что касается главы о семантике, то здесь хотелось бы указать, что мысль Эйхенбаума о "боковых значениях", какие получает слово в результате фонетических сопоставлений с другим словом - в сущности не нова. Современная лингвистика смотрит на звук речи не как на физиологический элемент, а как на элемент смысловой, значимый ("фонология" французских лингвистов. Об этом же - у Якобсона в книге о чешском стихе). Наконец, явления того же порядка указаны Якобсоном в его работе о Хлебникове на примерах так наз. "поэтической этимологии". Поэзия Ахматовой, в общем, раскрывается автором, как поэзия комнатной беседы, переписки с другом. Но Эйхенбаум ставит и более острый вопрос: о борьбе акмеизма с футуризмом. Борьба эта - заявляет он - решает судьбы русской поэзии. Вопрос несколько непонятный: если футуристы, по словам самого Эйхенбаума, революционеры, то ведь надо принять в соображение, что революция - всегда побеждает, она никогда не проходит бесследно. Вопрос же о формах, в которые выльется эта неизбежная победа футуристских принципов поэтического языка - это уже вопрос особый. Важно во всяком случае, что Эйхенбаум отвел акмеизму должное место в истории русской литературы, определив его как поправку к извращениям позднейжего символизма. Не более.
В сравнении с этой работой Эйхенбаума однотемная работа Виноградова бесконечно проигрывает. Работа об Ахматовой вышла у Виноградова, автора интересных статей о "Носе" и "Двойнике" - явно неудачно. Спорить приходится против самого метода "семантических гнезд", которые никому ничего не говорят, и меньше всего - о "языковом сознании" поэтессы. "Песня" сопоставляется с "птицей", а "птица" с "полетом" решительно во всяком "языковом сознании". Короче, опыты Виноградова, наивно названные им лингвистическими, не уясняют поэзии Ахматовой ни с какой стороны: они просто никчемны.
За то весьма интересны работы Виноградова о "Носе" и "Двойнике", особенно первая. Более всего здесь ценны богатые филологические аксессуары, которыми обставляет автор свое иследование литературного генезиса "загадочной" повести Гоголя. У нас принято издеваться над "носологией", но, право же, эта последняя уясняет нам Гоголя куда больше, чем разговоры
стр. 242
Мережковского о "пошлости" - от слова "пошло", или традиционные разглагольствования на тему о "смехе сквозь слезы." Удачно раскрывает Виноградов и композицию повести, так же, как удачно открывает несколько сказовых напластований в не менее "загадочном" "Двойнике" Достоевского.
Именно об отсутствии такого филологического аппарата заставляют сожалеть, весьма ценные в других отношениях, работы Шкловского о "Тристраме" Стерна и "Дон-Кихоте". Блестящая наблюдательность Шкловского всем известна, и не мне ее рекомендовать. Шкловский умеет "расшить" роман на куски с неподражаемым искусством, но все горе в том, что наблюдения эти остаются сырым материалом, из которого ничего не слепишь, сшить роман обратно Шкловский не умеет. Когда Шкловский заявляет, что "разница между романом Стерна и романом обычного типа точно такая же, как между обыкновенным стихотворением с звуковой инструментовкой и стихотворением футуриста, написанном на заумном языке", то невольно возникает вопрос: почему же Стерн не футурист? Шкловский вырвал Стерна из той исторической обстановки, которая окружала романиста, не показал нам традиции и канона, которые ему приходилось преодолевать. Все это справедливо и по отношению к работе о "развертывании сюжета", изобилующей ценным материалом, не об'единенным, однако, необходимым в таких случаях чисто филологическим анализом, интерпретирующим явления в их исторической связи. Что же касается теории романа, которую строит Шкловский, то здесь надо подчеркнуть чрезвычайно существенный момент - понимание сюжета, как элемента художественной формы.
Перейдем теперь к работам, специально посвященным проблемам стиха. Здесь прежде всего отмечу статью Р. Якобсона - "Брюсовская стихология и наука о стихе", вколачивающую крепкий осиновый кол в классическое по своей безграмотности руководство Брюсова по ритмике. Статья эта написана три года тому назад, и понятно, во многом устарела. Однако, основного своего значения она не теряет. Нужно, наконец, раз навсегда покончить с этим недопустимым диллетантизмом, забивающим антинаучной трухой молодые головы "любителей стихосложения". Тот же Р. Якобсон выпустил в Берлине новою большую работу: "О чешском стихе преимущественно в сопоставлении с русским", представляющую крупный интерес, как по устанавливаемым ею новым точкам зрения на ритмическую природу стиха, так и по заключенному в ней высоко-ценному материалу. В последнее время в науке господствовала акустическая просодия Зиверса, Зарана и Верье, понимающая стих чисто-физиологически, с точки зрения его голой произносимости и находящаяся в резком противоречии с новейшими лингвистическими теориями. Этой акустической просодии автор противопоставляет просодию фонологическую, которая трактует звук, как элемент значимый, семантический. Установив наличие в различных ритмических системах элементов фонологических на ряду с "внеграмматическими" (не значимыми), Якобсон переходит к выяснению судеб чешского стиха, который колеблется между системой количественной и тонической. Автор выясняет причины этого колебания и попутно, как филолог, беспристрастно оценивает различные попытки чешских ученых навязать чешскому стиху тот или иной канон, попытки, ознаменовавшиеся упорной борьбой между сторониками той и другой системы. Кое-что в книге Якобсона вызывает на возражения, в частности тот чисто психологический метод, которым он устанавливает понятие стиха, что, однако, не преуменьшает высокой ценности его работы: она займет видное место в нашей литературе по поэтике.
Установить основные принципы, на которых должно базироваться понимание стиха, пытается и Эйхенбаум в своей книге: "Мелодика Стиха". Элементов для такого понимания Эйхенбаум ищет в синтаксисе, который, по его мнению, в стихе играет роль не только формы, но "форманты". Синтаксис для Эйхенбаума есть база специфического стихотворного интонирования, развернутую систему которого в лирике "напевного" стиля он и называет собственно "мелодикой". В основе своей такое понимание представляется мне близким к истине, однако, в него нужно внести поправку. Во-первых, система интонирования, т.-е. мелодика - есть принадлежность
стр. 243
не одного какого либо вида лирики, она присутствует неизбежно во всяком явлении стиха, и лишь те или иные формы ее реализации могут позволить нам делать стилистические различения. Во-вторых, для обоснования мелодики нет нужды прибегать к синтаксису, как к "первооснове", "форманте". Мелодика есть явление автономное, подчиненное лишь общему явлению языка, как смысла. Она не определяется синтаксисом, а наоборот, сама определяет последний, как и прочие грамматические категории, деформируемые стихом. Окончательное уяснение природы мелодики, таким образом, будет возможно лишь с точки зрения мелодической семантики, т.-е. с той фонологической точки зрения, какую выдвигает Якобсон, сам, к сожалению, на мелодику достаточного внимания не обративший...
Итак, русская поэтика - уже не слово только, но и дело. Мы явственно идем вперед. У нас есть метод, пусть не совсем отточенный, есть уже и кое-какой материал. Мрачный тупик, в котором прозябала наша оффициальная история литературы, уже не давит больше наше научное сознание. Но легче дышится не только филологу. Наряду с последним, и социолог получает, наконец, возможность правильно оценить культурно-исторический смысл поэтической формы. С этой точки зрения внимания заслуживает работа Б. Арватова о синтаксисе Маяковского, носящая подзаголовок: "Опыт формально-социологического анализа". Арватову можно поставить в вину некоторую поспешность выводов, слишком лапидарную формулировку вопросов, по существу острых, несколько некритическое отношение к лингвистическим терминам и понятиям, но одно ясно: если возможно вообще социологическое осмысление поэзии, то только помощью того метода, который избран Арватовым. В этой связи вскрываемая Арватовым ораторская установка поэтической тенденции Маяковского приобретает большой, особый смысл.