стр. 260
Ник. Асеев.
Василий Казин. "Рабочий май".
Василий Казин - самый молодой из поэтов Советской России. Таким определением, думается, следует сковать - вне существующих группировок - поколение, звучащее в унисон революции. Такое определение удобно еще и потому, что сразу прорезывает борозду между всеми бывшими сиренами российской действительности, - независимо от того, перевалили ли они благополучно границу Республики или продолжают в ней "удовлетворяться" академическим пайком, - и теми, кто раздвигает психологические границы Советской России, вопреки пайку европейской "культуры", скудеющему с каждым месяцем в своих "жирах".
Один широкодумный критик из-за границы пишет: "вы там, в Москве, думаете весь мир покорить... А между тем мир был до революции, и после революции и вас останется также стоять"...
Вот именно, в ощущениях "стоячего мира" и мира, двинувшегося под напором разогретого до-красна котла Москвы, и кроется психологическая грань, которою можно характеризовать новое поколение поэзии. И эту границу мы не думаем, "покоряя" мир, "механически стереть", но знаем и верим, что ее можно "психологически преодолеть".
И уже преодолеваем.
Василий Казин - из нас самый младший. Его рост еще весь в ростках. Его свежесть - свежесть бледных зеленей. За него еще страшно как за неукоренившийся урожай. В особенности в засуху нэпа. В особенности в ледяные заморозки идеологического безветрия. Но свежесть и буйность роста на-лицо, а против погоды есть средство предупреждения. Но предупреждать нужно, в данном случае, не поэта, а ту тучу саранчи, идеалистической саранчи, которая собирается уже опуститься на вкусные, свеже-смоченные росой молодые побеги. Берегитесь, вчерашнедневцы, с жесткими, шуршащими смертью крыльями! Против вас уже приготовлены отряды аэропланов. Ваши сомкнутые ряды идеалистической каши будут раздавлены, сбиты и смяты стальными крыльями полета.
Поясним наши, несколько туманные для читателя, угрозы. У Казина, да и у большинства поэтов группы "Кузница", есть хорошая выучка символических педагогов. Им привита любовь к стиху и отвращение к бесформенности. Это хорошо. Но всякая дальнейшая попытка "приручения" людей трудовой воли к умозрительности должна быть сурово остановлена. Не думайте вновь возродиться, контрабандой просочась в корни трудовых ритмов. Вы - только удобрение всходящих полей. А белена, дурманящая головы прошлым днем, должна быть выполота. Одним словом: среднее образование закончено, мы поступаем в институт труда.
стр. 261
Это предупреждение вызвано необходимостью. Дело в том, что как раз той группе поэтов, к которой принадлежит Казин, приходится выдерживать двойной напор: со стороны антропософов и со стороны антропофагов. Эти дикие племена с одинаковым усердием напирают на поэзию, стараясь загнать ее на удобное плато, с которого только что были свалены незыблемые статуи традиции и с которого - как они убедились по опыту - очень удобно сваливать всех, прельстившихся его "возвышенным" положением.
Теперь к Казину. Как уже указано, у Казина есть хорошая ритмическая школа. Его строка сотрясается конвульсиями жизни и эмоционально, и экспериментально. Но еще лучшая школа есть у него: это - школа его "дядюшки, портняжки, шумного пьяницы с чудесными руками", знавшего усталость и радость мускулов, сокращаемых и росших в ритмических движениях труда.
...Цветут глаза, и слух и дух цветет, впивая
От каждой твари сочный, пестрый звон.
Но кто родней, мой дядюшка Семен
Сергеевич иль это солнце мая?
Он очень мил, мой дядюшка, портняжка,
Сердечный, вечный самогонки друг,
Зимой и летом пышащий так тяжко,
Что позавидует утюг.
...............
И как чудесны дядюшкины руки,
Когда, жалея мой влюбленный пыл,
Он мне так ревностно разглаживает брюки,
Чтоб я глазам любимой угодил...
Эта попытка соединить описание с самим процессом труда характерна для Казина.
Кусаю ножницами я
Железа жесткую краюшку.
...............
...Силится солнце мая
На небо крепче налечь,
В высь вздымая
Огонь разгоряченных плеч.
...............
...И ветер вешний и я
Мы так устали!
Мутится голова моя,
Мутятся дали.
...............
...Металась метла вдрызг;
И мы метались
В бисере брызг,
Запыхались, задыхались.
Не говорим уже об общеизвестном казинском рубанке, теплоту которого он вкладывает в руку каждому читающему его. И эта совместная работа, Казиным делаемая родной и близкой, отражена в строках с острой точностью. В том же "Дяде или солнце" начинает стучать "малиновое сердцебиенье" - не потому что эта строка внешне отвечает "преемственности" Фета, а потому, что усиленная лишним полуслогом, она действительно схватывает сердечный перебой, заставляет его повториться в сердце, почти мимически повторить:
Малиновое сердцебиенье.
...............
Малиновое сердцебиенье.
Одним словом, по-новому осязает мир. Он у него пахнет свежими стружками и здоровым потом труда. Но осязать, прикасаться, втягивать их в себя всеми ноздрями, это - первая половина работы поэта.
стр. 262
Еще отстраивать его заново, растить его и множить на глазах читателя нужно поэту. Не только считать и регистрировать мировые склады вещей, но и создавать самые вещи.
Что же, скажет мне Казин, разве стих - не вещь? Не надо смешивать понятий. Вещь вещает о себе не только формальностью своего существования. Она имеет биографию процесса своего создания. И здесь Казину грозит опасность созерцательности. Мы знаем, что его будут манить к ней дудочкой "чистого искусства". И мы предупреждаем товарища: берегись - здесь яма!
Не даром Казин - большой лодырь и зевака. У него слабость, усталость, изнеможение в большом почете:
...Как хорошо телесное изнеможенье!
Какая сладостная слабость разлита!
И эта тесная лень движенья,
И эта зыбкая мечта.
...............
...И ветер вешний, и я,
Мы так устали...
...............
Давно такого не было лентяя,
Такого солнца.
Желтый лежебок...
...............
За дверями мгла, а сам в истоме,
Сам в истоме, да в такую мглу -
Не пошел домой, а в новом доме
Сладко растянулся на полу.
А между тем эта потягота к истоме, эти "тихие мысли" могут постепенно отъединить лирику Казина от того, чем он, в конце концов, силен и нов: от ощущения мускулов, от знания экономии усилия этих мускулов, от наследственного чутья ритмического движения.
Сам Казин это чует лучше, чем кто-либо другой:
...Часы стучали, точно кузнецы,
И вдруг вздохнуло грузное мгновенье,
И тихих мыслей тусклые концы
Схватило длинное и мускулистое движенье.
Этот захват созерцательности в крутящийся вал действия и есть то, от чего всеми силами будут тянуть Казина всевозможные "спецы". И это - самый доподлинный новый путь поэзии, по которому, и только по которому, возможно ее движение вперед.
"Рабочий май" пахнет сосновыми стружками и мускулами, разогретыми до смоляности солнцем.