стр. 152
С. Членов.
СУМЕРКИ БОЖКОВ.
История философствует молотом. Колоссы на глиняных ногах с грохотом рушатся под ударами ее критики. Над сознанием человечества веками властвовала идея всеведущего, всемогущего и всеблагого государства. Правда, она проделала весьма сложную и достаточно решительную эволюцию. От монархии божьей милостью - к абсолютной демократии, ко все еще не умирающему фетишу "народного государства".
Давно умерла идея монархии во всех ее вариантах. Начиная с эгоцентрической монархии с ее классическими формулами - "государство - это я" и "после нас хоть потоп" и кончая "социальной монархией" с ее претензиями на сверхклассовую универсальность. У этой почтенной дамы уже не осталось рыцарей. И только Шпенглер как современный Дон-Кихот еще защищает с "тевтонской яростью" истрепанное и покинутое знамя прусской социалистической и милитаристской внеклассовой и абсолютно-совершенной монархии.
Но крушение монархии и монархической идеи еще не означало ни в какой мере крушения фетиша государства. Напротив, этот всемогущий идол, это, - по выражению Ницше, - "самое отвратительное из чудовищ" - приобрел новые чары, нашел новых жрецов и обрел многомиллионные толпы верующих, выступив в новой личине, в личине "демократического государства", государства "народного суверенитета".
Правда, острое оружие марксистской критики меткими и сильными ударами старалось повергнуть в прах всемогущего идола, показать, что под его внеклассовой демократической личиной скрывается классовая сущность.
В мир были брошены отчеканенные формулы: "современное государство есть исполнительный комитет по делам буржуазии", "государство есть класс, конституировавшийся, как государственная власть".
Однако оружию критики не удалось поколебать фетиша, - напротив, в самом социал-демократическом стане, над которым гордо возвышалась скиния марксистского завета, толпы правоверных сначала тайно, а потом явно поклонялись фетишу демократического государства. Рядом с официально исповедуемой религией классовой борьбы сначала в виде терпимой ереси, потом в качестве параллельного культа исповедывалась вера во внеклассовое государство. Потом идол демократического государства был торжественно внесен в соломонов храм марксизма, и культ этого идола urbi et. orbi объявлен неотъемлемой и едва ли не важнейшей частью правоверного социал-демократического вероучения. Жрецы официального марксизма подделали свои священные
стр. 153
книги и стали доказывать, что и Маркс, Энгельс и иже с ними всегда веровали в демократическое государство, в чудотворные свойства современной государственной машины, во всеблагую демократию. Достаточно только заменить у рычагов этой чудо-машины Бетман-Гольвега Шейдеманом и Ллойд-Джоржа Гендерсоном, чтобы идол начал творить чудеса. Сущность социальной революции свелась к смене жрецов, отправляющих культ великого идола. Но самый идол должен был быть с величайшими почестями перенесен в тысячелетнее царство пресловутого "Zukunftstaat'a", в обетованное "народное государство".
Так учило социал-демократическое духовенство, так веровала многомиллионная социалистическая паства.
А беспощадная ирония истории продолжала свои злые шутки. Идол всеблагого демократического государства выжил Маркса из его собственного храма. Классовая борьба, социальная революция и прочие священные атрибуты марксизма стали выноситься к народу только в дни больших социалистических празднеств. Социал-демократические авгуры давно уже не верили в эти "детские сказки". Настоящей религией стала религия демократического государства. Изречение "сначала отечество, а потом уже партия", выведенное золотыми буквами над входом в зал заседаний германского рейхстага, вытеснило в сердцах социалистической паствы старые изречения. Губы еще иногда механически повторяли "класс против класса" и "пролетарии всех стран, соединяйтесь", но все помыслы были обращены ко всеблагому и всемогущему государству.
Первое августа 1914 года было днем величайшего невиданного в истории торжества идеи государства. Молох потребовал, чтобы ему были принесены в жертву не только миллионы жизней и неисчислимые материальные богатства. Он потребовал, чтобы человечество бросило в его пасть все свои духовные и культурные ценности. "Да не будет у тебя других богов пред лицом моим", - грозно возвестило государство человечеству. И это откровение нового бога было возвещено среди "грома, молний и звуков трубных". Война была периодом небывалого сокрушающего триумфа государства. Не было ничего, что могло бы противиться его воле, ничего, что не было бы принесено ему в жертву. Но здесь еще раз раздался иронический смех гения мировой истории. Триумф оказался апофеозом. Тысячеголосый рев тяжелых орудий, в котором правоверные улавливали божественную ораторию, прославление чудес великого государства и гимн тысячелетнему царству всемогущей победоносной демократии, оказался на деле грандиозным реквиемом поверженному во прах идолу. Демон войны, вызванный для служения целям буржуазии, укрывшимся за завесой государства и демократии, привел с собой красного демона революции. Всемогущество государственной власти, за которым скрывалась беспощадная военная диктатура буржуазии, воскресило и облекло в плоть и кровь мирно спавшую на кладбище марксизма идею диктатуры пролетариата. Старый боевой клич "класс против класса" снова прокатился по Европе. И, обращаясь к государству, Социальная Революция бросила в лицо великому идолу: "Война или смерть; кровавая борьба или уничтожение". Такова неотразимая постановка вопроса. Революция против государства, диктатура пролетариата против демократии, скрывающей под собой диктатуру буржуазии". - Такова неотразимая постановка вопроса.
Мы не пишем ни истории современного государства, ни социологического трактата о его природе. Мы не собираемся присоединить
стр. 154
еще одну статью к множеству книг, брошюр и статей о диктатуре и демократии. Мы знаем, что и коммунистические и социал-демократические соображения по сему поводу до омерзения надоели читателю. Мы, вообще, не претендуем ни на социологический анализ, ни на политическую трактовку проблемы современного государства. Мы хотели бы только на нескольких страницах обратить внимание читателей на некоторые интересные явления в области идеологии, и притом не социалистической, а буржуазной, - явления, как будто, свидетельствующие о том, что идол государства, только что ослеплявший молниями и оглушавший громами своего военного всемогущества, сейчас окружен глубокими и все сгущающимися сумерками. Вера во всемогущее и всеблагое государство умирает. Умирает, именно, в тех буржуазных кругах, которые верили в "социальное" и "демократическое" государство, способное примирить все противоречия и беспристрастно разрешить наиболее сложные проблемы современности. Фетиш надклассового государства умирает в лице его наиболее универсальной, наиболее гибкой, наиболее жизнеспособной формы, - парламентарной демократии.
С государства сорвана размалеванная розовой краской приятно улыбающаяся демократическая маска. Под ней выступает его подлинное свирепое и вовсе не "божественное" лицо, - диктатура. История все более решительно ставит альтернативу: "Железная пята", т.-е. открытая и беспощадная олигархия капитала, или диктатура пролетариата. Государство больше не вмещает и не примиряет все растущих экономических и социальных противоречий. Наоборот, оно их концентрирует и обостряет. Государство получило во время войны невиданную полноту власти и все же не сумело решить тех задач, которые были ему поставлены.
Революция, которую государство, быть может, в состоянии временно подавить, но которую оно больше не может умиротворить, - вот один источник разочарования известной части идеологов господствующих классов во всемогуществе государства. Поражение всех воюющих в мировой войне, войне без победителей, с одними побежденными, - вот другой источник.
Так или иначе, но все резче выступают признаки неудовлетворенности государством, все интенсивнее становятся поиски других форм и путей мирного решения грозных проблем современности.
Мы говорили выше о культе государства и демократии в рядах социал-демократии, чтобы отметить всемогущество этих фетишей, которые сумели не только победить идею революционного марксизма, но и превратить учение Маркса в орудие распространения культа государства.
Книга Ленина "Государство и Революция" нанесла сокрушительный удар этому синкретизму, этому смешению двух непримиримых учений, разоблачив фальсификацию марксизма, сознательно и бессознательно положенную в основу этого симбиоза. Сейчас наиболее авторитетные буржуазные государствоведы признали, что именно непримиримая, иконоборческая концепция Ленина соответствует духу учения Маркса о государстве (напр., венский проф. Ганс Кельзен или П. И. Новгородцев).
И опять ирония истории выкинула одну из самых злых своих шуток. От идеи всемогущего и единоспасающего демократического государства отступаются наиболее вдумчивые идеологи буржуазии. Но последних искренних защитников старая безнадежно скомпрометированная
стр. 155
идея нашла в лице людей, именующих себя марксистами. Социал-демократия, - вот последняя опора рушащегося фетиша. Генрих Кунов, - вот последний верховный жрец гибнущего культа. О, святая ирония! - как сказал бы Прудон.
Мы берем на удачу две маленьких и - каждая в своем роде - характерных книжки. Одна из них написана не безызвестным берлинским профессором М. И. Бонном, другая - очень известным Вальтером Ратенау, крупнейшим промышленником, германским министром иностранных дел, философом и экономистом. Брошюра Бонна носит совсем не двусмысленное заглавие: "Разложение современного государства". Брошюра Ратенау вышла с более загадочным заголовком: "Новое государство". Профессор Бонн выделяет в потоке современной исторической эволюции несколько течений, по его мнению, подмывающих устои современного государства и грозящих самому его существованию. Прежде всего Бонн отмечает все растущую роль предпринимательских организаций, монополистических образований, развитие которых столь характерно для нашей эпохи. "Рядом с государственной властью вырастает концентрированная экономическая сила". "Предпринимательские организации оказывают все возрастающее влияние на государственную власть... в колониальных и квазиколониальных странах они даже становятся над государством; во многих отсталых странах комиссии, назначенные кредиторами, путем контроля над финансами оказывают решающее влияние на все отрасли управления; например, в Египте и, отчасти, в Турции эти комиссии определяли всю государственную жизнь".
Из этого проф. Бонн делает вывод, что организации финансового капитала все меньше нуждаются в помощи государства и все больше сводят на-нет его значение. Это утверждение в такой форме, конечно, не верно. Финансовый капитал нуждается в мощном государственном аппарате. Период монополистического капитализма есть период сильной государственной власти, служащей интересам капитала, период империалистической политики, обязательно предполагающей усиление государственной власти во вне и внутри. Но в основе утверждения проф. Бонна лежит совершенно правильная и жизненная идея. Организации крупного капитала все более решительно и открыто делают из государства послушное орудие для осуществления своих целей.
Давление магнатов капитала на государственный аппарат становится все сильнее, решительнее и бесцеремоннее. Финансовый капитал убивает не государство, а фетишизм государства, беспощадно вскрывает классовую и грабительскую сущность последнего, поэтому, немецкий профессор с своей точки зрения совершенно прав, утверждая, что тресты подрывают государство. Государственная власть, открыто превратившаяся в политический придаток к монополистическим организациям капиталистов, лишается того идеологического флера, в котором заключался секрет ее почти мистического обаяния. Организованный крупный капитал убивает демократию, развенчивает идею внеклассового государства, но открытая олигархия капитала неразрывно связана с ростом борьбы за диктатуру пролетариата. "Железная пята" и диктатура пролетариата, - эти полярные противоположности, неразрывно связанные, как концы магнитной стрелки.
Проф. Бонн отмечает вскользь, что и в понятии пролетарской классовой борьбы "заключено представление об обособленной группе, которая ведет самостоятельное существование рядом с государственной властью и даже над ней".
стр. 156
Впрочем, эта сторона дела у проф. Бонна не разработана, да она для нас и не так интересна: как раз об этом уже много писали.
Зато очень интересна глава брошюры Бонна о "кризисе государства во время войны".
"Великая война принесла с собой максимально возможное развитие идеи государства".
"Осуществился идеал государственного всемогущества: государство - все, человек - ничто. Миллионы смертей доказывают реальность, но не справедливость этой теории".
Автор отмечает, что наибольшая гипертрофия государственного всемогущества - наблюдалась в демократических государствах - Англии и Соединенных Штатах. "Ллойд-Джордж и Вильсон имеют такую власть над своими народами, по сравнению с которой властолюбивые притязания "короля-солнца" кажутся детскими капризами. В стране перенапряжения государственной власти, в Германии, этот процесс во многих отношениях не зашел так далеко".
"Из бушующих волн мировой войны всплывает Левиафан, государство, пожирающее людей, - более мощный и отвратительный, чем его самые фантастические изображения".
Военное крушение Германии привело к катастрофе государственной власти. Но "идея государства" была спасена социал-демократией. Казалось даже, что господство социал-демократии означает торжество идеи государства. Социализированный или регулированный капитализм и должен был быть воплощением торжествующих идей "народного суверенитета" и "социального государства". Но тут-то и оказалось, что идея всесильного надклассового государства уже давно мертва и бессильна. Государство потерпело решительное поражение в борьбе с буржуазной экономической стихией". Когда были выработаны первые конкретные планы социализации, вера во всемогущество государства была уже сломлена. Теперь не только не хотят огосударствления, теперь хотят создать новые экономические объединения на-ряду с государством".
Процесс бунта экономической стихии против государственного регулирования начался еще до революции. "Дезертирство и мешечничество были внешними проявлениями этой борьбы". Вместе с тем, началось разложение единой хозяйственной территории на обособленные экономические районы. "Районы с избытком продуктов отделяют себя рогатками, чем обостряют нужду в районах с недостатком продуктов". Война и революция колеблют самые устои государственного здания. "Город и деревня стоят друг против друга более враждебно, чем когда бы то ни было. На место противоречий между разными профессиями становится противоположность между сытыми и голодными".
"Чисто технически государственный аппарат тоже начинает сдавать". Ржавчина взяточничества разъедает все его пружины.
Государственная власть на краю гибели. Только социал-демократия и профессиональные союзы, - снова подчеркивает проф. Бонн, - спасли в Германии государственную власть и идею государства.
Государство спасено ценою внесения в его физиономию пролетарских черт. Оно - если не фактически, то номинально, если не социалистическое, то как бы рабочее государство. Этого оказывается совершенно достаточно, чтобы возбудить против этого государства фурий частного интереса. "Против нового государства восстают те классы, которые господствовали в старом", - пишет проф. Бонн.
"Пока они подчиняли себе государственную власть, они приветствовали рост последней. Но то государство, которое казалось им
стр. 157
идеальным, пока оно было в их руках, кажется им теперь, когда власть в руках масс, чудовищным". Проф. Бонн превосходно характеризует своеобразную диалектику господствующих классов: "власть, осуществляемая ими, у них называется порядком, власть, осуществляемая массами, - анархией и насилием. Они враги государства на практике, а там, где они убеждены в том, что им и в будущем не удастся подчинить государства себе, и в теории".
Что это значит? Это значит, что господствующие классы никогда не принимали в серьез идеи государственного суверенитета. Они всегда смотрели на государство, как на орудие для своих целей и глубоко враждебно относились на практике к тому идеальному государству, каким они в теории изображали свое классовое государство. Но как только государственная власть в силу тех или иных причин перестает служить интересам буржуазии, последняя объявляет войну государству. При чем, если у нее нет надежды быстро вновь подчинить государственную власть себе, она идет походом на саму идею государства.
Другими словами, социал-демократы принимают разговоры о демократии, парламентаризме, народоправстве и прочих хороших вещах в серьез, а буржуазия разговаривает о них до тех пор, пока они укрепляют ее классовое господство, и отбрасывает их, как ненужную ветошь, если они это господство ослабляют.
Вот и все. Эту нехитрую механику усвоил мирный буржуазный профессор Бонн, но ее никак не могут усвоить иные ученые марксисты.
Конечно, до отрицания буржуазией самой идеи государства дело не дошло, но не дошло именно потому, что буржуазия еще не убедилась в том, "что в будущем ей не удастся подчинить себе государство", а твердо убеждена в противном. Вот почему "неприятие государства" буржуазией пока оказалось временным и несерьезным. Но, конечно, прав проф. Бонн, полагающий, что буржуазия, в том случае, если бы государственная власть ушла из ее рук, не остановилась бы не только перед бунтом, но и перед анархизмом, перед отрицанием самой идеи государства. И, конечно, неправ хотя бы Каутский, считающий весьма вероятным, что буржуазия добровольно подчинится парламенту, декретирующему ее упразднение.
Но хотя буржуазия и удержала в своих руках государственную власть, - в известных ее кругах, все же, существует глубокое убеждение в том, что фетиш государства бесповоротно рухнул. Перспективы развития государственной власти замкнуты между двумя полюсами: диктатура капитала - диктатура пролетариата. Воинствующая буржуазия смело выбирает первое, левый фланг пролетариата - второе. Правый фланг пролетариата цепляется за отжившую химеру демократии, надеясь с ее помощью пройти между Сциллой и Харибдой. Идеологи миролюбивой части буржуазии хотят ослабить остроту классовой борьбы ослаблением роли государства. Они отлично знают, что классовая борьба есть борьба политическая. Им кажется, что ослабление роли политики и политической борьбы тем самым смягчает борьбу классов.
Проф. Бонн рисует перед нами несколькими штрихами картину чрезвычайно любопытного сплетения идеологических конструкций.
Известно, что в реформистских кругах английских социалистов и полусоциалистов большим успехом пользуется сейчас, так называемый, гильдейский социализм (см. о нем интересную книгу G.D.H. Cole "Selfgouvernement in industry". Есть немецкий перевод с сочувственным предисловием Р. Гильфердинга). Мы не собираемся сейчас заниматься
стр. 158
течениями в современном социализме. Нас интересуют некоторые черты эволюции буржуазной мысли по отношению к государству. Поэтому о "гильдейском социализме" всего два слова, необходимых для того, чтобы облегчить читателю, незнакомому с основными идеями гильдейского социализма, возможность разобраться в нашем дальнейшем изложении.
Р. Гильфердинг отмечает, в полном согласии с проф. Бонном, что, "как и повсюду в Англии, военное хозяйство усилило оппозицию против бюрократических методов и против принудительного регулирования. Но гильдейские социалисты еще до войны сделали краеугольным камнем своей системы неприятие государственного социализма, "государственного рабства", и это теперь усилило их позицию".
Обращаем внимание читателей на весьма интересную комбинацию, которая здесь получается.
Гильдейский социализм есть особая английская разновидность "революционного" синдикализма. Сей последний необычайно гордится чистотой своего пролетарского происхождения и желает быть в отличие от социализма чисто-рабочей идеологией. Теперь Гильфердинг сообщает нам, что позиция английских синдикалистов (они же гильдейские социалисты) весьма усилилась после войны, ибо их идеи теперь падают на благодарную почву, созданную "оппозицией против бюрократических методов и принудительного регулирования".
Но для какого класса характерно резко-враждебное отношение к государственному вмешательству в экономическую жизнь? Конечно, для буржуазии. Отсюда ясно, где именно нашли благодарную почву энглизированные идеи "революционных" синдикалистов. А теперь пойдем дальше. В чем сущность учения "гильдейского социализма" об организации государства. Дадим слово опять Гильфердингу: "Гильдейские социалисты воспринимают государство, как "соседскую", т.-е., как территориальную форму организации, точно так же как общину или графство. В качестве объединения, охватывающего без различий всех граждан, живущих на данной территории, государство или община может быть представителем людей, только как потребителей. Ибо, только как у потребителей, у них одинаковые и однородные интересы. Но если бы государство, эта организация потребителей, захотела господствовать над производителями с их совершенно отличными интересами, это было бы неправомерное насилие. Поэтому производство может быть управляемо только самими производителями.
"Таким образом, рядом с государством становится организация производителей, имеющая принципиально равные с ним права. Согласование, координация интересов достигается взаимодействием обеих организаций; возникающие конфликты разрешаются корпорацией, которая образуется из представителей обеих организаций: парламента и конгресса гильдий".
Отметим здесь две вещи: во-1-х, рабочие и предприниматели, как в свое время у Сен-Симона, сливаются в одну категорию "производителей".
Этой категории приписываются общие интересы, для защиты которых создается "парламент производителей" (опять идея Сен-Симона).
Во-2-х, как совершенно правильно замечает проф. Бонн, оба парламента будут совершенно равноправными только на бумаге.
Господствуя над всем производством, конгресс производителей будет фактическим хозяином всей государственной и общественной жизни. В лучшем для потребителей случае организованная промышленность
стр. 159
и государство взаимно нейтрализуются. "Если государство угрожает монополии (производителей), а монополия государству, то свобода обеспечена. Таким образом, политический индивидуализм и экономический рационализм стремятся к разложению современной государственной власти".
Это уже не из Гильфердинга, а из профессора Бонна, который отлично видит, на чем основана модная антипатия широких кругов промышленной буржуазии к государству и ее кокетничанье с идеями "гильдейского социализма", "автономного хозяйства", "самоуправления промышленности" и т. п.
"Если рассматривать, - пишет проф. Бонн, - хозяйство и политику в целом, как равноправные величины, если хозяйство организовано в союзы, в которых представлены на паритетных началах рабочие и предприниматели, тогда возникнет опирающееся на предприятия и производственные объединения хозяйственное государство, которому подвластна вся сфера хозяйственной жизни, и которое будет стоять рядом с парламентом, если не над ним. Эти идеи встретили большое сочувствие со стороны предпринимателей".
Почему? Во-1-х, потому, что парламентам угрожает опасность захвата их социалистическим большинством. В таком случае по существующим с.-д. воззрениям, парламент может ввести закон о социализации, а капиталисты должны этому почтительно подчиниться. Но, если парламент заранее лишен права вторгаться в хозяйственную область и уже, во всяком случае, не может ничего социализировать, то завоевание парламентского большинства и даже реальный захват политической власти не могут дать пролетариату никаких экономических приобретений. Просто и остроумно. Недаром в предпринимательских кругах столь популярна идея невмешательства государства в экономическую жизнь. (Бонн ссылается на целый ряд крупных промышленников во главе с Стиннесом, отстаивающих эти точки зрения).
Что при этом получается? Прежде всего, господствующие ныне в промышленности союзы предпринимателей - тресты и синдикаты - развертываются путем включения представительства рабочих в союзы производителей. Каждый союз господствует над соответствующей отраслью производства. Федерация этих союзов - над всем народным хозяйством. Тресты, надев личину ассоциации производителей, становятся уже не только фактически, но и юридически господами всей экономической жизни и, опираясь на промышленный парламент, не тайно, а явно, не закулисным давлением, а открытой конституционной организацией подчиняют себе государство. Проф. Бонн очень правильно замечает, что в современных условиях борьба против государственного вмешательства отнюдь не означает возврата к манчестерским традициям, к индивидуальной свободе в экономической области.
"Мы живем теперь в век монополий". Устранение государственного вмешательства из сферы экономических отношений означает неограниченное господство в этой сфере монополистических союзов крупного капитала.
Устранение государственного вмешательства означает не торжество экономического либерализма, а установление промышленного феодализма, не ограниченного даже номинальным правом государственного вмешательства.
Но это еще далеко не все выгоды развенчания государства и введения "самоуправления промышленности" с точки зрения проницательных буржуа. До сих пор в экономической жизни на-ряду с
стр. 160
вертикальным делением по отраслям производства существовало более важное, горизонтальное деление: рабочие против предпринимателей. Теперь эти непримиримо враждующие классы растворены в одной категории "производителей". Предпринимателей и рабочих данной отрасли плотно охватывает их общая организация - союз производителей. В промышленном парламенте представлены вертикальные группировки: металлисты, текстильщики, железнодорожники, при чем каждое из этих вертикальных объединений уже охватывает и рабочих и предпринимателей данной отрасли.
Классовые антагонизмы куда-то исчезли, их подменили противоречием интересов хозяйства и государства, производителей и потребителей. Эти замечания опять принадлежат не нам, а проф. Бонну. Мы только освободили его мысли от слишком профессорской оболочки, в которую они были заключены.
Наконец, с искусственным отделением "политики" от "экономики" классовая борьба лишается своего фокуса, исчезает узел, где сходились все классовые противоречия, т.-е. государство.
В сущности говоря, "автономное хозяйство" есть не что иное, как осуществленный в масштабе всего народного хозяйства гигантский тред-аллианс (так называются существующие кое-где ярко-желтые союзы, объединяющие рабочих и предпринимателей данной отрасли в один общий союз).
Теперь нам понятен будет объективный смысл интересной брошюры Вальтера Ратенау "Новое государство" (вышла в 1919 году и выдержала 15 изданий. Только что в издательство "Берег" появился русский перевод).
Излагать систематически мысли Вальтера Ратенау очень трудно. Он пишет причудливо и бессистемно.
Но нас сейчас не интересует работа Ратенау в целом. Нам важны некоторые его мысли, как яркая иллюстрация к вышеприведенным положениям проф. Бонна.
Прежде всего Ратенау декларирует суверенные права сомнения: "мы хотим подвергать сомнению существующие понятия - прежде всего понятие государства, мы хотим говорить о том, что буржуа называет утопией и что реальнее всего на свете, - о разумном". Довольно трогательно видеть, как главный директор Электротреста и германский министр иностранных дел впадает в рационалистический утопизм и начинает на манер какого-нибудь Оуэна логически конструировать разумные формы общежития.
Война окончательно обнаружила торжество экономики над политикой, показала, что время "политической политики" миновало. "Война и ее продолжение - мир, на первый взгляд, возвели на высшую высоту великие вопросы политической политики; в действительности, они их уничтожили. Даже империалистически насыщенные государства, занятые собственным исцелением и восстановлением, отныне будут иметь дело только с одной основной проблемой: проблемой классов и слоев. Внешняя политическая политика даст еще несколько театральных представлений и затем уйдет со сцены, и ее место займет международная хозяйственная и социальная политика".
Но это перенесение центра тяжести в экономику приводит к окончательному банкротству современное государство и его парламентскую машину, покоющуюся на фикции. "Фикция утверждает, что и после того, как великие вопросы политической политики уже не властвуют над судьбой народов, одно единственное, посредственное по
стр. 161
составу собрание должно во всех областях национальной жизни знать, понимать, оценивать и разрешать все принципиально важное... Оно не только должно, оно убеждено, что может это делать".
Дальше Вальтер Ратенау смелыми штрихами набрасывает картину работы современного парламентского механизма: "На вершинах управления министерство примыкает к министерству: беспомощная фикция требует, чтобы все эти отдельные машины в совершенстве вели каждая свою внутреннюю работу, чтобы они согласовались между собою через посредство министра-президента или монарха, и чтобы всеведущий парламент обозревал, сохранял, формировал и направлял их всех.
"В раздробленной Палате законодательство есть дело случая. Мнимым образом министр, который не имеет ни времени, ни понимания для этого, в действительности же министерский чиновник, вырабатывает закон, привлекая заинтересованных лиц и учитывая психологию парламента. Министр усваивает себе обоснование закона и докладывает его. Палата понимает дело или не понимает его, воспринимает его с политической и агитационной точки зрения, случайно присутствующие специалисты и представители интересов вмешиваются с успехом или без успеха в обсуждение дела: закон без внимания к его духу и действию изменяется, и в заключение по политическим мотивам принимается или отвергается. Сохраняется только фикция демократии, в существо дела никто не верит".
И парламентаризм, и демократия отжили свой век, непригодны для решения задач, выдвинутых современностью.
"Теперь пробуждается что-то иное. С востока идет на нас темный порыв, плохо обоснованный, противоречивый и все-таки глубоко чувствуемый: ради свободы выступить против демократии. Чистая бессмыслица, не правда ли? может быть, это все-таки не так".
Дальше следует пример, который смело мог бы украсить собою любую большевистскую брошюру о государстве и демократии.
"Допустим, что англичане произведут в немецкой восточной Африке народное голосование, разумеется со включением женщин. Кто будет избран, и что будет решено? Как раз то, что хочет правительство и чего хотят белые, и при том, без малейшего насилия или подкупа. Ибо туземец не понимает последних результатов своего голосования, он не привык мыслить отвлеченно и, путем умозаключений, он выбирает то, что уже существует, есть на-лицо. Совсем иначе обстоит дело, когда его спрашивают о привычном, когда он должен указать носильщика или послать нарочного к берегу". И отсюда вывод: "Поэтому у нас (в Германии) и в остальной Европе отныне уже не прекратятся требования уравновесить буржуазную демократию системой советов. Поэтому, примитивная форма однопарламентского государственного устройства, которая годилась в эпоху либерального купечества и консервативного предпринимательства, не создана для эпохи эмансипации масс".
Вальтер Ратенау, один из крупнейших современных представителей класса капиталистов, понимает то, чего не понимают рядовые буржуа и их идеологи, видит то, чего не видят иные вожди социал-демократии. Основной, решающий фактор, которым все определяется, на котором все ориентируется, - это неудержимый натиск пролетариата.
"Изумителен путь, который в течение одного века прошли низшие слои европейского общества. Они начали с положения робкой, бесправной
стр. 162
толпы крепостных, дворовых, земледельческих работников, мелких ремесленников, мануфактурных рабочих, и они дошли по числу и значению до положения ядра нации. Они стоят на том месте, где стояла буржуазия на рубеже XVIII века, но прошли ее путь в десять раз скорее.
"Все господствующие устройства суть продукт буржуазии. Их смысл при незначительных уклонениях один и тот же: буржуазия, охраняемая монополией капитала и образования, защищает во вне и внутри свое духовное и материальное достояние. Она опирается на бюрократию, которая состоит из монополистов образования, и направляется монополистами капитала. Она господствует через посредство демократического парламента, выборы в который осуществляются под действием буржуазных, отчасти церковных, традиций и под духовным руководством буржуазных слоев бюрократии и печати.
"Эта оболочка уже не соответствует ядру. Остаток фикции опирается на остаток бесправия: на недостаток образования у пролетариата".
Мы выписали такую большую цитату из Вальтера Ратенау, ибо "умные речи приятно и слушать". А слышать от вождя крупного капитала почти марксистские речи не только приятно, но и весьма поучительно. Поэтому разрешите продолжить.
Вот что пишет дальше Ратенау о войне и революции: "Пережитое нами мировое потрясение было не войной народов, а войной буржуазий. Немецкая социал-демократия большинства никогда не оправится от того, что она этого не поняла, что она не осмелилась игнорировать ту часть масс, в крови которой было больше от подданного, чем от пролетария. Буржуазия, которая в последний раз империалистически перенапрягла свои силы, пока разбита только в побежденных странах, в странах победивших она господствует в упоении и торжествует свою империалистическую тризну.
"Но духовный пожар безостановочно движется с востока на запад. Подземными слоями, глубже, чем проникают пограничные столбы, лава пролагает себе путь, подкопанная почва со всем наследственным достоянием, возведенным на ней, низвергается в пламень".
В. Ратенау убежден, что нужно изо всех сил стараться удержать огненный поток революции, ибо "дело идет о цивилизации и культуре Европы". "Мы боремся изо всех сил против этого потока, чтобы спасти самое необходимое для исторической преемственности, чтобы спасти то, что еще можно спасти из нашей культуры".
Но для этого надо многим пожертвовать, многое выбросить за борт, и в первую голову современное государство.
Что же предлагает Ратенау поставить на место последнего, какой новой оболочкой он надеется придать новую крепость современному обществу? То, что предлагает Ратенау, есть немецкая разновидность гильдейского социализма, которую изобретатель называет "системой ведомственных государств". Каждая отрасль общественной жизни управляется непосредственно заинтересованными и компетентными в ней лицами, конституирующимися в государственный аппарат "специального назначения".
Вместо одной государственной пирамиды мы получаем, по выражению Ратенау, "множество косых конусов".
"Система ведомственных государств дает простор всяческой демократической и сверх-демократической свободе. Хозяйственное государство может опираться на советы (конечно, с паритетным представительством предпринимателей. С. Ч.), государство культуры может
стр. 163
строиться на парламентах специалистов, государство образования - на парламентах специалистов и граждан".
Ратенау живописует в восторженных выражениях эту федерацию ведомственных государств и ждет от нее всяческих чудес.
Вот как она рисуется ему более конкретно: "К каждой ступени бюрократической лестницы в будущем должна принадлежать соответствующая ступень народного представительства, представительства интересов или идей, составленного, смотря по его роду и характеру, из местных или профессиональных элементов вплоть до вершины идеального ведомственного государства (идеального - в смысле отсутствия у него территории. С. Ч.), которым управляет министерство ведомства, опирающееся на парламент ведомства и возглавляемое политическим имперским министром, который получил одобрение политического главного парламента".
Но в конечном счете все "специальные государства" подчинены "общему государству", представленному политическим парламентом.
В этой картине остается неясным самое главное: кому принадлежит решение не технических, а действительно координальных вопросов. Может ли, например, политический парламент, несмотря на несогласие "хозяйственного парламента", ввести "ущемление" реальных ценностей или национализировать горную промышленность? Если да, то по существу, все осталось по старому, и классовая борьба снова сведется к борьбе за политическую власть в "общем государстве". Если же хозяйственный парламент может не допустить вмешательства политического парламента в хозяйственные вопросы или может управлять народным хозяйством самостийно, то вся реальная власть переходит к "хозяйственному государству", ибо все другие "государства" будут от него в полной зависимости.
Все это остается неясным. Все это и не может быть ясным. Ибо и "гильдейский социализм" и "новое государство" Ратенау, - это безнадежные попытки уклониться от роковой дилеммы, поставленной историей: диктатура капитала или диктатура пролетариата.