стр. 275
Н. Мещеряков.
"НАШИ ЗА ГРАНИЦЕЙ".
I. Белогвардейский юмор.
Чуть не вся старая литературная Россия после октябрьской революции ушла в белогвардейский лагерь. Немудрено, что за границей выходит теперь так много всяких белогвардейских книг, журналов и газет. В 1920 г. стал выходить в Париже журнал "Бич" - "еженедельный орган политической сатиры". Вышли в Париже недавно книжки Аркадия Аверченко - "Дюжина ножей в спину революции". Приглядимся к этим изданиям, чтобы узнать, что представляет сейчас русская белогвардейская политическая сатира*1.
Читатель, может быть, подумает, что Аверченко хочет обличать, "бичевать" тех, кто вредит революции, втыкая нож в спину. Совсем нет. Аркадий Аверченко сам своей книжкой хочет всадить дюжину ножей в спину революции. Революция, по его словам, это "полупьяный детина с большой дороги". "Да ему не дюжину ножей в спину, а сотни - в дикобраза его превратить".
А сейчас же под предисловием, из которого я беру эти строки, изображена выразительная виньетка: рука, крепко сжимающая нож и готовая нанести удар. Эта выразительная виньетка повторяется в небольшой книжке семь раз, не считая обложки, на которой сам Арк. Аверченко изображен с двумя ножами!
Когда человек настроен так кровожадно, тут уж не до юмора.
Две мечты владеют все время душой, помыслами и творчеством Аркадия Аверченко. Во-первых, воспоминания о прошлом, когда так привольно, сладко, беззаботно, весело, сытно и пьяно жилось на Руси всем эксплоататорам и тем, кто умел им прислуживать. Эта нота красной нитью проходит через всю книжку. Приведем несколько примеров.
Вот рассказ "Поэма голодного человека". Несколько человек собираются ежедневно по вечерам и рассказывают друг другу, как хорошо они ели в старину.
" - Пять лет тому назад - как сейчас помню - заказал я у Альбера навагу фрит и бифштекс по-гамбургски. Наваги было 4 штуки - крупные, зажареные в сухариках, на масле, господа! Понимаете на сливочном масле, господа! С одной стороны лежал пышный ворох поджаренной на фритюре петрушки, с другой - половина лимона. Я делил так: сначала брал вилку, кусочек хлебца и ловко отделял мясистые бока наваги от косточки.
" - У наваги только одни косточки, посредине, треугольные, - перебил, еле дыша, сосед.
" - Отделив куски наваги, при чем, знаете ли, кожица была поджареная, хрупкая этакая и вся в сухарях, я наливал рюмку водки и только тогда выдавливал
_______________
*1 Очень много материала из этой области можно найти в заграничных белогвардейских газетах. Но недостаток времени лишает заняться разбором этого интересного материала. Ограничиваюсь поэтому только журналом "Бич" и книжкой Аверченко, откладывая газеты до другого очерка.
стр. 276
тонкую струйку лимонного сока на кусок рыбы. И я сверху прикладывал немного петрушки - о, для аромата только, исключительно для аромата, - выпивал рюмку и сразу кусок этой рыбки - гам!"
Дальше идет описание бифштекса:
"Бифштекс был рыхлый, сочный, но вместе с тем упругий и с одного боку побольше поджаренный, а с другого поменьше... А подливки было много, очень много, густая такая, и я любил, отломив корочку белого хлебца, обмакнуть ее в подливочку и с кусочком нежного мясца - гам!"
"Был также поструганный хрен, были капорцы - остренькие, остренькие, а с другого конца чуть не половину соусника занимал нарезанный этакими ромбиками жареный картофель. И чорт его знает, почему так он пропитывался этой говяжьей подливкой. С одного бока кусочки пропитаны, а с другого совершенно сухие и даже похрустывают на зубах. Отрежешь, бывало, кусочек мясца, обмакнешь хлеб в подливку, да, зацепив все это вилкой, вкупе с кусочком яичницы, картошечкой и кружечком малосольного огурца"...
Рассказчик говорит, что этот бифштекс он запивал пивом (выбрасываю описание пива), но один из слушателей прерывает его:
" - Не пивом! Не пивом нужно было запивать, а красным винцом подогретым! Было такое бургундское по три с полтиной бутылка... Нальешь в стопочку, поглядишь на свет - рубин, совершенный рубин"...
Это не просто мечты голодных людей о какой-нибудь еде. Это мечта людей, привыкших пить бургундское.
А вот второй рассказ - "Усадьба и городская квартира". И здесь вспоминается доброе старое время в помещичьей усадьбе.
"Золотые пятна бегают уже по белоснежной скатерти, зажигаются рубинами в домашней наливке, вспыхивают изумрудами в смородиновке, настоянной на молодых, остро пахнущих листьях, и уже дымится перед гостем и хозяином наваристый борщ, и пыжится пухлая, как пуховая перина, кулебяка...
" - А вы пока маринованных грибков - домашние! И вот рыбки этой - из собственного пруда... А квасом, - прямо говорю - могу похвалиться: в нос так и шибает - сама жена у меня по этому делу ходок"...
А вот третий рассказ того же Аверченко - "Осколки разбитого вдребезги". В Севастополе на бульваре беседуют два бывших человека: бывший сенатор, который "на всех торжествах появлялся в шитом золотом мундире и белых панталонах", и бывший "директор огромного металлургического завода". Вот их разговоры, их воспоминания.
" - А помните "Медведя"?
" - Да. У стойки. Правда, рюмка лимонной водки стоила полтинник, но за этот же полтинник приветливые буфетчики буквально навязывали вам закуску: свежую икру, заливную утку, соус кумберленд, салат оливье, сыр из дичи.
" - А могли закусить и горяченьким: котлетками из рябчика, сосисочками в томате, грибочками в сметане... Да!!!.. Слушайте - а растегаи?!
" - Мне больше всего нравилось, что любой капитал давал тебе возможность войти в соответствующее место: есть у тебя 50 рублей - пойди к Кюба, выпей рюмочку Мартеля, проглоти десяток устриц, запей бутылочкой Шабли, заешь котлеткой даньон, запей бутылочкой Поммери, заешь гурьевской кашей, запей кофе с Джинджером. Имеешь 10 целковых - иди в Вену или Малый Ярославец. Обед из пяти блюд с цыпленком в меню - целковый, лучшее шампанское - 8 целковых, водки с закуской - 2 целковых"...
И все эти длинные мечты - воспоминания все время прерываются возгласами:
" - Ну, скажите, что мы им сделали? Кому мы мешали?"
" - Чем им мешало все это?"
А вот мечты о будущем из журнала "Бич" (N 9):
"А по-нашему будет так:
стр. 277
" - Извозчик, в Учредительное... Что? Полтинник? А в участок не хочешь? Ну, то-то. Возле Елисеева остановишься... Да, да... здесь.
" - Здрасьте, здрасьте... А икорка-то как будто бы того, с горечью... И дороговато - три рубля фунт... Ну, ничего - полфунта... И сижка заверните... Да этого шельмеца в 80 коп... Десяточек груш? Можно"...
Воспоминания о вкусной еде, о винах, о легкой привольной жизни - это лейтмотив современной эмигрантской белогвардейской и "политической сатиры". Все это у них было и всего этого их лишила революция. Ну, конечно, "дюжину ножей в спину революции" за эти преступления.
В рассказе "Фокус великого кино" изображается история революции, которая идет наоборот, как лента обратно пущенного кинематографа. Снова проходят перед собеседниками картины керенщины, февральской революции, четвертая, третья, вторая и первая Госуд. Думы. Наконец, история доходит до манифеста 17 октября 1905 г. Тут собеседники не выдерживают. "Да ведь это был, кажется, самый счастливый момент нашей жизни, - восклицают они. - Митька! Замри!! Останови, чорт, ленту, не крути дальше. Руки поломаю. Пусть замрет, пусть застынет".
Какие же картины рисуются этим бывшим людям в счастливейший момент их жизни, когда самодержавие милостиво надуло восставший народ, чтобы вскоре потом свирепо расстрелять его и снова согнуть в бараний рог? Что хотели бы они вернуть из этой старины? Слушайте. Вот их самые сладкие мечты:
" - Извозчик! Полтинник на Конюшенную, к "Медведю". Пошел живей, гривенник прибавлю. Здравствуйте. Дайте обед, рюмку коньяку и бутылку шампанского. Ну, как не выпить на радостях... С манифестом вас!"
Но старое безвозвратно ушло. "Что прошло, - не воротится вновь". И бывшими людьми, которые прежде умели быть так беззаботно веселыми, овладевает безудержная, нечеловеческая, звериная злоба на тех, кого они считают виновниками революции. Такими виновниками они считают коммунистов, а потому ненавидят их всем нутром своим. Коммунистам они хотели бы не только воткнуть "дюжину ножей" в спину; для них они ищут всевозможные муки. В рассказе "Поэма о голодном человеке" возбудивший и себя и слушателей до исступления рассказами о наваге, о бифштексе по-гамбургски, о бургундском и т. п. мечтает о том, как он отмстит Троцкому, который в его представлении лишил его всех этих благ:
" - Я поймаю Троцкого, повалю его на землю и проткну пальцем глаз! Я буду моими истоптанными каблуками ходить по его лицу! Ножичком отрежу ему ухо и засуну ему в рот - пусть ест!!"
С большой боязнью выписываю я эти строки. Я боюсь, что читатели мне не поверят. Неужели веселый балагур Аверченко способен написать подобные строки. Но это действительно есть на странице 17 его сборника "Дюжина ножей в спину революции".
Возвратимся еще на минуту к этому рассказу.
Бывшим людям страстно хочется вернуть свое прошлое счастье, свою прежнюю привольную еду. Вслед за угрозой отрезать Троцкому ухо рассказчик через несколько минут продолжает:
" - А знаешь, если бы Троцкий дал мне кусочек жареного поросенка с кашей - такой, знаешь, маленький кусочек - я бы не отрезывал Троцкому уха, не топтал бы его ногами! Я бы простил ему...
" - Нет, - шепнул сосед, - не поросеночек, а знаешь что?.. Кусочек пулярдочки, такой, чтобы белое мясо легко отделялось от нежной косточки... и к ней вареный рис с белым кисленьким соусом".
А вот еще один рассказ Аркадия Аверченко - "Разговор за столом", напечатанный в N 7 "Бича". Действие происходит на юге России, в Крыму во времена барона Врангеля. За самоваром или за бутылкой вина собралась компания бывших людей и беседует, что каждый из них сделал бы с Троцким, если бы Троцкий попал к нему в руки.
" - Я бы купила булавок, - говорит одна дама. - Много, много, ну тысячу, что
стр. 278
ли... И каждую минуту втыкала бы в него булавочку, булавочку, булавочку... Сидела бы и втыкала, сидела бы и втыкала"...
Но другим собеседникам эти мучения кажутся слишком мягкими, и они стараются придумать другие, еще более утонченные. Один, напр., предлагает привязать Троцкого к трупу и не отвязывать от него. Труп постепенно начинает гнить. "Троцкий каждую минуту видит синее разложившееся лицо с оскаленными зубами, голова у Троцкого кружится от нестерпимого трупного запаха, и когда он почувствует около своей груди что-то живое, когда клубок трупных червей завороч..."
Дальше итти, кажется, некуда. Вот до какой мерзости, до какого "юмора висельника" дошел теперь веселый балагур Аркадий Аверченко. А белогвардейщина читает эту мерзость, наслаждается ею, смакует ее и жестоко расправляется с теми коммунистами, которые попадают ей в руки. Маленький кусочек того, что делается в белогвардейских застенках, читатель увидит в следующей главе.
II. В застенках контр-революции.
("В застенках Колчака" [голос из Сибири]. Париж 1920 г., 47 стр.).
Эта небольшая брошюра представляет частное письмо, написанное Д. Ф. Раковым, членом Ц. К. партии эс-эров, членом бывшей Учредилки, одному из его товарищей, жившему в Париже.
Письмо это не предполагалось автором для напечатания. Письмо было написано Раковым, когда он уже прибыл из Сибири в Прагу. Под письмом дата - 23 декабря 1919 года.
Брошюра интересна, как еще один документ, рисующий ужасы колчаковских застенков и колчаковской расправы.
Раков был арестован в день или, лучше сказать, в ночь государственного переворота в Омске 18 ноября 1918 года, поставившего у власти Колчака. До 21 марта 1919 г. он сидел в нескольких тюрьмах Омска под угрозой расстрела. В тюрьмах ему пришлось наблюдать и переживать самые дикие ужасы. Приведем из брошюры некоторые выдержки, рисующие эти ужасы.
Сперва Раков попал в гарнизонную гауптвахту. Это была холодная камера без печи, и все имущество Ракова состояло из пальто и фуражки. Всего заключенных было 30 человек. Это были солдаты так называемой "Народной Армии". Скоро "из отряда Анненкова привели двух высеченных распаленными шомполами крестьян и одного железнодорожного рабочего. Через неделю они исчезли: их расстреляли где-то на берегу Иртыша". Раков сидел в этой тюрьме месяц "без теплой одежды, без белья, жестоко страдал от холода, грязи и насекомых всех родов и видов, которых так было много, как нигде".
17 декабря Ракова перевели в другую гауптвахту, которая до тех пор была необитаема. "Лишь за несколько часов до нашего прихода, - пишет Раков, - там затопили печи. Я до сих пор без ужаса не могу вспомнить этой гауптвахты. Камера имела аршина 4 в длину и столько же в ширину. Маленькое окно, сделанное у самого потолка, покрылось столь густым слоем льда и снега, что совершенно не пропускало света; ламп никаких не было; приходилось день и ночь сидеть в полной темноте. На грязные нары поместилось 7 человек; лежать можно было лишь на боку, и то с большим трудом. Уборной не было; выводили под караулом прямо на двор. Главное, недоставало воды не только для умыванья, но и для питья. Сплошь и рядом приходилось в котелок набирать снегу на дворе и растаивать его в печке. Вы представьте, что за питье получалось, если вспомните, что двор вместе с тем служил нам и уборной".
Не мудрено, что Раков запросился о переводе в гарнизонную гауптвахту, в которой он сидел сначала. Это ему и удалось. А оттуда 3 февраля он попал в тюрьму. Вот описание этой тюрьмы...
стр. 279
"На первый взгляд обычная тюремная обстановка. Изредка со двора доносятся ружейные выстрелы. Оказывается, военный караул открывает стрельбу по всякому, кто полезет открывать форточки, подойдет к окну. Накануне была так убита наповал женщина-уголовная. В тюрьме свирепствует тиф. Тюрьма рассчитана на 250 чел., и в мое время сидело около тысячи... В подвальном этаже всегда лежало трупов 30-40: тюремная администрация просто не успевала хоронить умирающих". Среди заключенных "особенно удручающее впечатление производили солдаты, арестованные за участие в большевистском восстании 22 декабря. Все это молодые сибирские крестьянские парни, никакого отношения ни к большевикам, ни к большевизму не имеющие. Тюремная обстановка, близость неминуемой смерти сделали из них ходячих мертвецов с темными землистыми лицами. Вся эта масса все-таки ждет спасения от новых большевистских восстаний". "К смертной казни приговаривали пачками по 30-50 человек, расстреливали 5-10 в день. Некоторым по месяцу, по два приходилось ждать исполнения приговора... Сидеть приходилось с людьми, которые от пережитых страданий, стали полусумасшедшими". В тюрьме сидел латыш. "Он не большевик и большевиком никогда не был. Его специальность - птицеводство... При Советской власти его невеста поступила на Омский вокзал кассиршей. Чтобы быть ближе к невесте, он поступил офицером железнодорожной милиции. После свержения Советской власти его арестовали, но через несколько дней освободили. После колчаковского переворота его снова арестовали, но 22 декабря большевики его освободили. Недели две он спокойно прожил у своей невесты. Его арестовали анненковцы. Привели в свой штаб. Там начальство приказало всыпать ему "сорок горячих". Несчастный юноша выдержал 17 ударов и потерял сознание. Пришел в себя, лежит на полу, а над ним болтается приготовленная уже петля. Ищет чем-нибудь покончить с собой. Нашел кусок стекла, стал резать руку, чтобы перерезать вену. Стал терять сознание. Приходит в себя утром. Весь окровавленный. Даже анненковцы не решились его повесить, а отправили в тюрьму. Он целыми днями лежит, страдает головокружениями. Рядом с моей одиночкой, в которую меня потом засадили, сидит железнодорожный рабочий Медведев, с больным горлом, куда вставлена была серебряная трубочка. Нужно сказать, что в Колчаковщине всякий рабочий непременно большевик и злостный заговорщик. Шел этот Медведев с товарищами по улице Омска. Неожиданно налетели красильниковцы и "прямым сообщением" направились в Загородную Рощу. Рабочих там пустили вперед, взяли ружья на прицел, раздался залп. Или пуля пролетела мимо Медведева, или он упал раньше залпа, только он очутился не раненым. Красильниковцы стали добивать мертвых штыками. Медведеву штыком разорвали горло и удалились. Несчастный с невероятными усилиями добрался до городской больницы. Недели через две узнали красильниковцы, что он спасся, потребовали, чтобы власти перевели его как "опасного большевика" в тюрьму. Медведев очутился в тюрьме и при мне числился за военно-полевым судом. Трудно вообразить, что представлял из себя этот Медведев. Однако суд приговорил его к смертной казни" (стр. 31-32).
Через некоторое время солдатский караул в тюрьме сменился казачьим. "Стрельба по окнам тюрьмы с приходом казаков усилилась. Казацкие офицеры для своих стрелков просто устроили спорт на меткость, спорт, имевший своими последствиями кровавые жертвы. Тиф не ослабевал, а усиливался. Люди погибали десятками ежедневно" (стр. 36).
Кроме описания тюрем в брошюре-письме Ракова есть ряд других таких же кошмарных картин, рисующих дикие расправы колчаковцев с теми, кто пытался восставать против этого режима ужаса.
22 декабря 1918 г. в Омске произошло восстание. Повстанцы овладели тюрьмой и выпустили оттуда заключенных. Но скоро восстание было подавлено, и началась дикая расправа.
"Убитых в связи с событиями 22 декабря было бесконечное множество, во всяком случае не меньше 1.500 человек. Целые возы трупов провозили по городу. Пострадали главным образом солдаты местного гарнизона и рабочие... Омск просто
стр. 280
замер от ужаса. Боялись выходить на улицу, встречаться друг с другом... На обрывистом берегу Иртыша наткнулись на три безобразно скорчившихся, обледенелых трупа. Они были так изуродованы, что невозможно было узнать. Стали бродить по берегу, копать снег, нашли еще несколько таких же изуродованных трупов в позах чудовищных. По бороде узнали Фомина. Брудерер был так изуродован, что ясно никак не могли узнать его, пока не показали метки на его окровавленной рубашке" (17).
Когда был арестован Б. Н. Моисеенко, "его стали пытать. Пытка продолжалась часов 6-7. Наконец его, измученного, просто задушили, а труп бросили в Иртыш" (20).
А вот картина убийства:
"Самое убийство представляет картину настолько дикую и страшную, что трудно о ней говорить даже людям, видавшим не мало ужасов и в прошлом и в настоящем. Несчастных раздели, оставили лишь в одном белье: убийцам, очевидно, понадобились их одежды. Били всеми родами оружия, за исключением артиллерии: били прикладами, кололи штыками, рубили шашками, стреляли в них из винтовок и револьверов. При казни присутствовали не только исполнители, но и зрители. На глазах этой публики Фомину нанесли 13 ран, из которых лишь две огнестрельных. Ему, еще живому, шашками пытались отрубить руки, но шашки, повидимому, были тупые; получились глубокие раны на плечах и под мышками".
В ночь на 1 февраля 1919 г. в Омске произошла новая попытка восстания, но была быстро ликвидирована. "Арестовали человек тридцать, между прочим двух женщин, привели в казармы, раздели донага и отдали офицерам на избиение... Били арестованных с особенным остервенением. Потом бросили, полумертвых, в холодную комнату. "Теперь, вероятно, их уже расстреляли?" - спросил кто-то из толпы. "Нет, мы их еще попытаем, - добавил рассказчик (дежурный по караулу), - и будем пытать до тех пор, пока они не выдадут главных заговорщиков". (28).
21 марта 1919 г. Ракова, как эс-эра, освободили, и он поехал во Владивосток. В своем письме-брошюре он описывает некоторые ужасы, которые творились в тех городах, через которые он проезжал.
Сибирские крестьяне восставали и нападали на колчаковцев. Тогда "генерал Розанов объявил, что за каждого убитого солдата его отряда будет неуклонно расстреливаться десять человек из сидевших в тюрьмах большевиков, которые все были объявлены заложниками... Расстреляно было 49 заложников в одной только красноярской тюрьме"... "В тюрьме воцарился неописуемый ужас. Начались самоубийства, массовые отравления заложников. Усмирение Розанов повел "японским" способом. Захваченное у большевиков селение подвергалось грабежу; мужское население или выпарывалось поголовно, или расстреливалось: не щадили ни стариков, ни женщин. Наиболее подозрительные по большевизму селения просто сжигались" (41).
Рабочий не смел пошевелиться под страхом бессудного расстрела за малейшие пустяки. Экономическая же политика пресловутой кадетской государственности держала их на границе хронического голодания".
Хозяйство страны приходило в ужасную разруху, и ничего не делалось для борьбы с этой разрухой. "Новая власть ничего не сделала, чтобы улучшить железнодорожный транспорт, наоборот, он ухудшился" (39).
"Вместо восстановления народно-хозяйственной жизни махровым цветом расцветала самая злостная спекуляция. Спекулировали все: от жандармов до министров включительно. К этому неизбежно вела правительственная и экономическая политика. Единственной творческой силой в Сибири являлась кооперация, но она не пользовалась расположением власть имущих... Хищничество, грабежи, взяточничество самое бесцеремонное - вот что составляло содержание работы всей правительственной машины.
"В области управления пресловутая государственная мудрость сибирских кадетов не пошла дальше института земских начальников. Земельная политика не на бумаге, а на деле свелась к восстановлению полностью, без ограничения власти помещиков там, где таковые когда-то были, напр., в Уфимской губ." (42, 43).
стр. 281
"Печати социалистической в Сибире нет. Всюду цензура. В Иркутске цензором состоял не кто иной, как бывший до революции начальник Иркутского губернского жандармского управления" (46).
Кто же был виновником всех этих ужасов? Автор как-будто винит одних кадетов. Но уже издательство ("Pour la Russie") в предисловии признается, что вина падает и на "тех русских общественных деятелей, которые до самого последнего времени оказывали поддержку и помощь сибирскому правительству, называя себя в то же время демократами и социалистами". Если в этих ужасах виноваты кадеты, то не надо забывать, что еще в январе 1921 г. эс-эры заключали блок с кадетами на парижском совещании членов бывшего Учредительного Собрания.
III. Уходящие тени.
1.
("Русские сборники под редакцией профессоров Э. Д. Гримма и К. Н. Соколова". Книга первая. София. Российско-болгарское книгоиздательство. Придворная типография, акционерное общ-во, 1920 г., 112 + XII стр.)
Тяжелое впечатление производит вся белогвардейская литература. Во главе многих заграничных русских белогвардейских газет и журналов стоят известные старые литераторы и ученые, люди с крупными литературными именами, недавние властители дум русской интеллигенции. Статьи в этих газетах и журналах написаны очень литературно, бойко, подчас ядовито. Но какое поразительное убожество мысли! Какая полная неспособность понять смысл и значение происходящей революции. Все помыслы этих звезд белогвардейского неба прикованы к отжившему старому. Только в сторону прошлого направлены все их симпатии. Только к седой, чуть не средневековой старине хотят они вернуться. Того нового, что несет пролетарская революция, они не видят, не хотят и неспособны видеть. Только под влиянием жестоких ударов жизни начинают эти люди понимать свои прежние ошибки, но и то только для того, чтобы сейчас же начать делать новые.
"Крымская катастрофа больно ударила по сердцу всех русских людей, признававших возможность и необходимость вооруженной борьбы с большевиками. Ей заканчивается тот период борьбы с большевизмом, который ведет свое начало от воззвания генерала Алексеева 2-го декабря 1917 г. об образовании Добровольческой Армии".
Так начинается первая (редакционная) статья "Русского Сборника".
А дальше мы узнаем, что трагизм положения заключается для белогвардейцев в том, что "с крымской катастрофой (т.-е. с поражением Врангеля) оборвалась формальная преемственность национально-русской, антибольшевистской власти". В эпоху величайшей революции, когда проснувшийся народ, сознав свою силу, низвергает все старые основы права и закладывает основы новой жизни, когда все старое поставлено под вопросом и должно доказать свое право на дальнейшее существование, в такое время ученые профессора из белогвардейского лагеря только и думают, что о том, как бы сохранить "формальную" преемственность власти, начиная от царизма. Царизм дал Государственную Думу; Дума передала власть Временному Правительству; это последнее породило Учредилку; обломки Учредилки выдвинули уфимскую директорию, под крылышком которой вырос Колчак. От Колчака пошел Деникин, а от Деникина Врангель. И ученые профессора всерьез думают, что эта "формальная" преемственность имеет какое-либо значение.
Но, как бы то ни было, даже эти слепые и глухие люди начинают приходить к убеждению, что песенка русской белогвардейской контр-революции спета, что все козыри ее проиграны.
"Борьба кончилась неудачей, - говорит та же передовая редакционная статья в N 1 "Русских Сборников". - Эту неудачу мы можем и должны открыто и без ложного
стр. 282
стыда признать. Всякий, кто впредь будет стремиться продолжить или возобновить вооруженную борьбу с большевизмом в прежнем виде, пойдет по ложному пути". "И сейчас в пределах России или вне ее могут явиться Лжедмитрии, Болотовы (Болотниковы?), Ляпуновы и разного рода призванные и непризванные вожди "казаков", которые будут объявлять себя "вождями народа", будут ссылаться на свои "преемственные права" и будут в силу этого претендовать на право говорить от имени России вообще или так называемой "демократической России" в частности. Что бы они однако ни говорили, для всех нас будет ясно, что это не более, чем самозванцы, национальное значение которых ничтожно".
Итак, по признанию самих белогвардейцев, контр-революции нанесен смертельный удар. Все дальнейшие попытки наиболее упорных белогвардейцев могут вызвать только бесцельную смуту, но не дадут ничего творческого.
Да и не в одной России так плохо обстоит дело контр-революции. Печально положение всей буржуазной Европы. Вот как рисует это положение проф. Э. Д. Гримм в статье "Сумерки богов" в том же N 1 "Русских Сборников":
"Разоренная войной, обремененная неслыханными долгами, неспособная, по собственному признанию, своими силами справиться с задачей восстановления своего пораженного до основания хозяйства, раздираемая не только внутренней враждой и ненавистью населяющих ее народов, но и ожесточенной взаимной ненавистью борющихся друг с другом классов ее общества, Европа явно клонится к упадку. И этот упадок отнюдь не временный или случайный, а длительный и вытекающий из самого существа ее жизни".
"Европе необходимо исключительное, почти сверхчеловеческое напряжение всех ее сил для того, чтобы преодолеть бесконечно грозный кризис нашего времени".
Европа по признанию Э. Д. Гримма переживает жестокий экономический и политический кризис. Ей грозят новые ужасные войны. Внутри каждой из европейских стран кипит жестокая борьба классов; месяцами длятся грандиозные забастовки, вспыхивают восстания. Революционное движение пролетариата растет не по дням, а по часам. В колониях вспыхивают национальные восстания. Какие же героические меры предлагают наши белогвардейские профессора, еще вчера бывшие либералами, для спасения от всех этих "бесконечно грозных опасностей"? В чем должно выразиться "исключительное, почти сверхчеловеческое напряжение ее сил" для спасения от грозных опасностей?
"Увлечение успехами техники и формального знания должно уступить место признанию первенствующего значения религиозно-нравственных проблем наших дней".
"Другого пути к спасению Европы и всего мира нет".
Таков ответ, который дает профессор Э. Гримм. Вчерашний либерал сегодня превращается в религиозного мракобеса. Он ищет спасения от надвигающейся пролетарской революции в объятиях церкви, во мраке средневековья.
Разве это не отживающие люди? Не уходящие тени?
Положение буржуазной культуры во всем мире почти безнадежно. Это признают сами белогвардейцы. А в России эта культура уже погибла. Здесь уже стоит у власти могильщик капитала - пролетариат. Как же обстоит, по мнению белогвардейцев, дело с этой властью? Вот ответ, который дает автор статьи "Советская Россия и Европа" (статья подписана тремя звездочками):
"Устраняя в лице генерала Врангеля последнюю серьезную враждебную ей силу, пользуясь широкими симпатиями среди народных масс Запада, видящих в Москве и московских лозунгах единственный луч надежды в своем тяжелом положении и принуждающих порой своих более осмотрительных вожаков подчиняться московским "указам" по делам Интернационала, советская Россия находит во всех окружающих ее странах страстных союзников и умело пользуется этим небывалым преимуществом. Попытки врагов напасть на ее собственную территорию она, не без основания, не боится, а вместе с тем она создает им повсеместно, вплоть до далеких областей Азии и Африки, - опасные затруднения".
стр. 283
Разве это не признание того, что пролетарская Советская власть стоит бесконечно прочнее, чем буржуазный Запад. А между тем и это признание исходит от ярко белогвардейского журнала, горько скорбящего о гибели последней своей опоры - барона Врангеля.
2.
("Русская Мысль". Ежемесячное литературно-политическое издание под редакцией Петра Струве. Январь-февраль 1921 г. София.)
Представители старого буржуазного мира чувствуют, что их мир доживает последние дни. С грустью смотрят они на это умирание. С тоской и любовью оглядываются они на прошлое, когда буржуазно-помещичья культура была полна сил, когда она была в полном расцвете. Все помыслы этих уходящих теней устремлены не на новое светлое будущее, а на умирающее прошлое.
Самый журнал свой они называют старым именем "Русской Мысли" и старательно отмечают на обложке: "основан в 1880 году".
Некоторые умные, проницательные представители старого помещичье-буржуазного мира уже с самого начала революции, в феврале 1917 года поняли, почувствовали, что умирает их старая культура, их старый быт. И тут же, в вихре революционных событий они принялись за воспоминания об этой старой уходящей жизни, господами которой были они.
В первой книжке "Русской Мысли" имеются такие воспоминания князя Е. Н. Трубецкого. Вот как он их начинает:
"Два с лишним года тому назад, когда в Петрограде в конце февраля пальба на улицах возвестила конец старой России, во мне зародилась непреодолимая потребность вспомнить лучшие дни пережитого прошлого, чтобы в этих воспоминаниях найти точку опоры для веры в лучшее будущее России. Тогда я вспомнил светлые, радостные картины моего детства. С тех пор во мне периодически возрождается потребность вспоминать... В минуту, когда старая Россия умирает, а новая нарождается на ее место, понятно это желание отделить непреходящее, неумирающее от смертного в этой быстро уносящейся действительности. К воспоминаниям предрасполагают и внешние условия жизни в революционную эпоху".
В эпоху величайшей революции, когда, по признанию самого Е. Н. Трубецкого, умирает старая Россия и нарождается новая, когда перестраиваются все основы жизни, когда всюду кипит борьба, когда не хватает сил для творческой работы - в это время Е. Н. Трубецкой вспоминает "светлые, радостные картины детства". Не новое творчество интересует его, а умирающее прошлое. От жизни он уходит в область воспоминаний. А ведь Трубецкой был еще не старый человек. В 1917 г. ему было 53-54 года.
Разве это не конченные люди, не уходящие тени, для которых "все в прошлом".
В той же книжке "Русской Мысли" есть интересная статья К. Зайцева, имеющая многоговорящее заглавие "В сумерках культуры". Это тоже своего рода воспоминания, настоящая элегия в прозе.
"Сквозь тусклый безразличный туман надоевшего однообразия ежедневных буден, в далеком, казалось, уже заглохшем тайнике души, внезапно затеплился и встрепенулся полузатухший уголек воспоминаний, сквозь немолчный ропот притупляющих и исступляющих житейских забот зазвучат еще неясным и невнятным, но ласкающим, манящим призывом какие-то, казалось, навсегда умолкшие дорогие голоса; сквозь опустившуюся на нас тяжелую дремоту, через, казалось, непроницаемую завесу пережитого забрежжат еще далекие, еще смутные, но близящиеся, тянущиеся к нам родные тени. Точно орошенные живительной влагой лепестки смятого цветка, расправляются под брызгами воспоминаний встрепенувшиеся душевные силы. Еще мгновение, и ушла куда-то гнетущая современность, ясным сосредоточенным огнем загораются глаза, расходятся привычные морщины, расправляются застарелые, тяжелые складки волнений и скорби. Вы наедине с собой и с прошлым, таким недавним и уже безвозвратным".
"Если бы снова, действительно, вернулся, воскрес этот мир!.. Сколько недосказанных слов, недопетых песен, недодуманных мыслей, невоспринятых красот, сколько
стр. 284
начатого и недоконченного! Как перед полусказочным Пером Гюнтом, прошлое встает во всей его непоправимости с тем различием, что ушла не ваша отдельная личная жизнь, а ушла какая-то общая жизнь, ушла эпоха, культура, ваша, родная вам, близкая, со всей ее неизъяснимой, неповторяемой красотой".
Как видите, автор вспоминает и оплакивает не свое невозвратно ушедшее прошлое, а целую эпоху, старую, умирающую буржуазную культуру. Это она ушла безвозвратно.
"Петербург - памятник старины; не "старый Петербург", а наш Петербург! - пишет далее К. Зайцев. - Не "старые годы", а наши года - ушедшая эпоха. Страшно писать эти строки; страшно прочесть написанное. Мы - и история. Современность, омертвевшая в исторической законченности, оставшаяся позади нас, за какой-то глубокой, непроходимой межой. Трагический жребий выпал нам: жить и сгорать на грани двух эпох, отделенных не длительным процессом перевоплощения, а стихийным обвалом".
К. Зайцев также чувствует, что трагедия гибели буржуазной культуры не ограничивается одной Россией. Эта культура умирает и на Западе, там, где она когда-то зародилась, где была ее колыбель.
"Бесконечно дорога и близка нам Европа, но не кладбище ли это дорогих нам покойников? - пишет К. Зайцев. - Уже отлетел дух живой от старого мира, и для нас, вольных сынов первобытных степей, чуждым мертвенным ужасом веет от его роскошного, но уже тронутого тлением тела".
Сколько насмешек слышали мы относительно "азиатского социализма" коммунистов. А теперь К. Зайцев пишет уже по другому. Теперь он с тревогой спрашивает себя:
"...Не наступит ли день, когда перекликнется, наконец, русский мужик с европейским пролетарием, наполняя ужасом буржуазный мир, когда сольются Запад и Восток в грозном кличе: "да здравствует смерть и да воцарится будущее"? Страшный дух разрушения заключен в недрах русской жизни, но не таится ли в нем великая интуиция грядущего созидающего духа, и не в том ли мессианский удел России, чтобы возвестить миру эту новую жизнь? Кто мы? Безнадежно отсталые ученики, в лихорадочном рвении догоняющие своих учителей, или творцы новой эпохи, открывающейся на смену гниющей, умершей цивилизации? Кто мы? Азиаты, робко стучающиеся в двери Европы, или народ будущего, поглощающий Европу будь то в творческом акте вселенского миропонимания народа-богоносца, будь то в разрушительном акте скифского нашествия во имя нарождающейся новой жизни?"
К. Зайцев начинает понимать, что коммунизм идет на смену умирающей буржуазной культуры, что коммунизм творит новую жизнь. Но, как человек прошлого, он мыслит и понимает только в терминах умирающего прошлого. Он и теперь говорит не об исторической необходимости торжества коммунизма, а по старому болтает о "великой интуиции грядущего созидающего духа", о "мессианском уделе России", о "народе богоносце" и т. п. Мертвый хватает живого. Умирающее старое всецело держит К. Зайцева. Старые славянофильские бредни всецело господствуют над ним. Старая альтернатива - или славянофильство, или западничество - все еще стоит перед ним. Он и не подозревает, что коммунизм разрешил задачу совершенно по иному и разрешил ее в теории и в жизни.
Какой бешеной ненавистью обливала русская интеллигенция рабочих и крестьян после октябрьской революции! С каким презрением они к ним тогда относились! Какой клеветой и ложью она их осыпала! Русская интеллигенция сама, своими руками, своим саботажем, своей вооруженной борьбой и злостным шипением против Советской власти вырыла широкую и глубокую бездну между собой и трудовым народом. Теперь она начинает понимать свою ошибку; у нее появляется желание помириться с народом.
"Неужели нет жертвы, способной искупить неповинный грех взаимного непонимания? - пишет К. Зайцев. - Неужели непоправимо, навеки оборваны нити, связующие интеллигенцию с народом, и осуждена на увядание лишенная корней интеллигенция?.."
стр. 285
Но "народ безмолвствует, непроницаем его затуманенный лик. Бесповоротно разошлись пути, лишь близится и ширится бездна, разверзающаяся между народом и его интеллигенцией, и, кажется, ничем уже не заполнить этого зияющего провала"...
Далее К. Зайцев вспоминает все прошлое русской интеллигенции... "И образ за образом встают великие тени".
"Толстой и Достоевский - последние из великих. За ними начинается наша современность, тусклая и безразличная. Давно ли отливала она тысячью цветов и огней, трепетала в нервном биении жизни, наполняла наши сердца страстными откликами, - и вот чуждой, полузабытой ненужностью лежит она, оторванная и отброшенная вихрем событий".
Вспомните, читатель, картину, кажется, Максимова "Все в прошлом". В кресле сидит старая дама-помещица. Кругом цветущие кусты сирени. Вдали помещичий дом. Старая дама глубоко погружена в воспоминания молодости. Она живет только ими. Она не видит молодой, новой жизни, которая пышно расцветает вокруг нее.
Эта картина часто вспоминается мне, когда я читаю белогвардейские книги и журналы.
Долго, упорно, жестоко боролась русская буржуазия вместе с интеллигенцией против пролетарской революции. Велики ее грехи перед этой революцией и перед трудовым народом. И жестоко платит теперь она за эти грехи. Вот окончание статьи К. Зайцева "В сумерках культуры":
"Холодно и жутко на душе; сгущаются сумерки, озаряемые заревом разгорающегося пожарища нашей культуры. Быть может, мимолетными слабыми зарницами уже вспыхивают огни, отражающие свет будущего; быть может, властная рука Строителя жизни уже намечает среди развалин линии новых планов, закладывает основы новых очагов... Быть может... но нам, сынам прошлого, этого видеть не дано. Мы свидетели великого крушения, видим лишь обломки былого, впервые проникающего в наше сознание в какой-то новой античной целостности.
"Холодно и жутко на душе; сгущаются сумерки. Еще падают на нас косые лучи света, но знаем мы, что это не разгорающаяся заря восходящего светила, а угасающие, вечерние, прощальные лучи. Встанет когда-нибудь вновь вечное солнце, заливая своим светом новую возродившуюся жизнь. Быть может, уже нам предстоит ощутить в наших усталых, тоскующих членах предрассветный бодрящий холодок грядущего дня, пока же, охваченные волной вечерних сумерек, исполненные предчувствий наступающей ночи, жадно ловим мы знакомые, дорогие черты, озаренные закатным отблеском уходящей культуры".