стр. 15

     Всеволод Иванов.

     ГОЛУБЫЕ ПЕСКИ.

     Роман.

          Посвящ. Анне Весниной.

     Книга первая. Корабельная вольница.

     I.

     Была монета старая - в наш царев пятак объемом. Косо к одному боку давили друг дружку буковки - "2 копейки. - 1798, е. м.", а на обороте широкое жирное "П" втискивало в себя - "I". А над "П" - корона, которых теперь в России нет. Меди монета темной как чугун.
     В Перми, рассказывают, много раньше таких монет водилось.
     Только одну вот эту монетку перевез сюда на Иртыш переселенный человек Кирилл Михеич Качанов. Да еще лапти, кошель сухарей.
     Церквей в Павлодаре - три. Две из них выстроил Кирилл Михеич, а третья выбита была во времена царя с темной монетки (у церквей своя история - дальше).
     Сволочь разную казацкую Кирилл Михеич не уважал, а женился на казачке Фиозе Семеновне Савицкой из станицы Лебяжьей. И была с этой Фиозой Семеновной тоже своя история.
     Кирпича киргиз делать не умеет. Киргиз - что трава на косьбу. Выстроил кирпичные заводы Кирилл Михеич.
     Бороду носил карандашиком, волос любил человеческий, не звериный - гладкий.
     А телу летом в Павлограде тепло. Из степи пахнущая арбузами розовая пыль, из города - голубоватая. Дома - больше деревянные, церковь разве в камне (но у церквей своя история - дальше).
     И у каждого человека своя история. Свое счастье.
     У монеты своя история. Свое счастье.
     И как неразменная золотая монета - солнце. И как стерляди - острогорбы и зубчаты крытые тесом дома. И степь, как Иртыш - голубой и розовый зверь.
     На монету ли, на руку тугожильную шло счастье?
     ---------------
     Счастье мое - день прошедший!
     Радость, любовь моя - Иртыш голубой и розовый.
     ---------------

стр. 16

     Хотел Кирилл Михеич бросить папироску в пепельницу, - но очутилась она на полу, и широкая его ступня ядовито пепел по половику растащила. По темно-вишневому половику - седая полоска.
     А жена, Фиоза Семеновна, - даже и этого не заметила. Уткнулась, - казачья кровь - упрямая, - уткнулась напудренными ноздрями в подушку, плачет.
     Кирилл Михеич тоже, может быть, плакать хочет! Чорт знает, что такое! Повел пальцами по ребрам, кашлянул.
     Плачет.
     Стукнул казанками в ладонь, прокричал:
     - Перестань! Перестань, говорю!..
     Плачет.
     - Все вы на один бизмен: наблудила и в угол. Орать. Кошки паршивые, весну нашли... Любовников заводить...
     Еще громче захныкала подушка. Шея покраснела, а юбка, вскинувшаяся - показала розоватую ногу за чулком...
     Побывал в кабинете Кирилл Михеич. Посидел на стуле, помял записку от фельдшера. Эх, чорт бы вас драл - чего человеку не хватает! Все бабы одинаковы: как листья весной - липнут.
     Надел Кирилл Михеич шляпу и как был в тиковых подштанниках с алыми прожилками, в голубой ситцевой рубахе, - так и отправился. Так, всегда, носил сюртук и брюки на выпуск, но исподнее любил пермских родных мест и в цвета - поярче.
     Дворяне жен изменниц всегда в сюртуках бранят и в таком виде убийства совершают. А мужик должен жену бить и ругать в рубахе и портках, - чтобы страшный дух, воспалительный, от тела шел.
     Надо бы дать Фиозе в зубы!
     Неудобно: подрядчик он на весь уезд - и жену, как ратник 2 разряда, бьет. Драться неудобно. И опять: письмо, Господи, да мало ли любовных бумаг еще страшнее бывает? Здесь, что ж, на ответное использование подозрительности нету.

     "Любезная и дорогая Фиоза Семеновна! Раз сердце ваше в огне, потрудитесь вручителю сего подать ваше письменное согласие на ранде-ву в моей квартире в какие угодно времена"...

     Михей Поликарпыч обитал позади флигелька, рядом с пимокатной. А как выходил сын из флигеля, - шваркали по щебню опорки, с-под угла показывалась хитрая и густая, как серый валенок, бороденка, и словно клок черной шерсти губы закатанные.
     - Аль заказ опять? Везет тебе...
     Хотел-было сунуть бумажку в карман: оказывается, в подштанниках вышел. Скомкал бумажку меж пальцев.
     - Час который?
     - Час, парень, девятай... Девятай, обязательно.

стр. 17

     Осмотрел стройку, глыбы плотного алого кирпича. Ямы кисловато-пахнущей хлебом известки. Жирные телесного цвета сутунки - огромные гладкие рыбы у кирпичных яров-стен.
     - Опять каменщиков нету? Прибавил ведь поденщину, какого лешака еще?..
     Поликарпыч заложил руки на хребет, бороденку повел к плечу, ответил ругательно:
     - Паскуда, а не каменщик. Рази в наше время такой каменьщик был?.. Етова народа прибавкой не сдержишь. Очень просто - паскуда, гнилушка. Отправились, сынок, на пристань к Иртышу. Пароход пришол - "Андрей Первозванный" человека с фронтов привез - всю правду рассказывает. Комиссар по фамильи.
     - Комиссар не фамиль, а чин.
     - Ну? Ловко! О-о, что значит царя-то нету. Какие чины-то придумали.
     - Какой комиссар-то приехал, батя? Фамилью не сказывали?
     - Вот и есть фамилья - комиссар. А, между прочих, сказывают - забастовку устроим. В знак любвей, это про комиссара-то. Валяй, говорю, раз уж на то пошло. И устроят, сынок. А, мобыть, грит, и на работу придем - вечером. Как там - пароход.
     Старик присел рядом на бревно и стал длинно, прерываясь кашлем, рассказывать о своих болезнях. Кирилл Михеич, не слушая его, смотрел на ползущие выше досчатого забора в сухое и зеленоватое небо емкие и звонкие стены постройки. На ворота опустилась сорока, колыхая хвостом, устало крикнула.
     Кирилл Михеич прервал:
     - Мальченка от фершала не приходил?
     - Где мне видеть! Я в каморе все. А тебе его куды?
     - Гони в шею, коли увидишь.
     - Выгоню. Аль украл что?
     Кирилл Михеич пнул ногой кирпич.
     - И фершала гони, коли припрется. Прямо крой поленом - на мою голову. Шляются, нюхальщики!..
     Старик хило вздохнул, повел по бревну руками. Соскабливая щепочкой смолу, пробормотал:
     - Ладно... Ета можна.
     Кирилл Михеич спросил торопливо:
     - Краски, не знаешь, где купить? Коли еще воевать будут, не найдешь и в помине. Внутри под дуб надо, а крышу испанской зеленью...
     Мимо постройки, улицей, низко раскидывая широкий шаг, прошли верблюды, нагруженные солью. Золотисто-розовая пыль плескалась как фай, пухло-жарко оседала у ограды.
     Потом Кирилл Михеич был у архитектора Шмуро.

стр. 18

     Архитектор - прямой и бритый (даже брови сбривал) - носил пробковый шлем, парусиновые штаны и читал Киплинга. Он любил рассказывать про Англию, хотя там и не был.
     Архитектор, сдвинув шлем на затылок, шагал из угла в угол, курил трубку и говорил:
     - Немцы - народ механический. Главная их цель - мировая гегемония, - как на суше, так и на море. В англичанах же... тут - мысль!.. Разум! Наука! Сила...
     И пока он вытряхивал табак, Кирилл Михеич спросил:
     - Как насчет подрядов-то, Егор Максимыч? Церква-то неужто не мне дадут? Я ведь шестнадцать лет церкви строю...
     Архитектор передвинул шлем на ухо и лихо сказал:
     - Давайте мы с вами, Кирилл Михеич, в готическом стиле соорудим... Скажем, хоть хохлам в пример.
     - Зачем же хохлам готический? Они молиться не будут... И погром устроют - церковь разрушат и нас могут избить. Теперь насчет драки - свободный самосуд.
     Шмуро насунул шлем на брови, и соответственно этому голос его поредел:
     - Такому народу надо ограниченную монархию... А если нам колокольню выстроить в готическом? Ни одной готической колокольни не строил. Одну колокольню?
     - Колокольню попробовать можно. Скажем, в расчетах ошиблись.
     Шмуро кинул шлем на кровать и сказал обрадованно:
     - Тогда мы с вами кумыса выпьем. Чаным!
     Киргиз принес четверть с кумысом.
     - Слышали? - спросил Шмуро. - Комиссар Запус приехал.
     - Много их. Так, насчет церквей-то, как? У меня сейчас и лес и кирпич запасен. Вы там...
     - Можно, можно. Только вы политикой напрасно не интересуетесь. В Лондоне или даже в какой-нибудь Индии - просыпается сейчас джентльмен, и перед носом у него - газета. Одних объявлений - шестнадцать страниц...
     - Настоящая торговля, - вздохнул Кирилл Михеич. - Жениться не думаете?
     - Нет? А что?
     - Так. К слову. Жениться человеку не мешает. Невесту здесь найти легко можно. Если на казачке женишься - лошадей в приданое дадут.
     - Вы, кажется, на казачке женились? Много лошадей получили?
     - В джут*1 все подохли. Гололедица... ну, и того... высохли. Пойду.
     - Сидите. Я вам про Запуса расскажу, комиссара.
     - Ну их к богу! Я насчет церквей и так... вот коли рабочие не идут на работу, как с ними? Закона такого нет?
______________
     *1 Гололедица.

стр. 19

     - Рассчитать.
     - Только? Кроме расчета - никаких свободных самосудов?..
     - Нельзя.
     На улицах между домами - опять золотистая пыль. Как вода на рассвете - легкая и светлая. Домишки деревянные, островерхие - зубоспинные и зеленоватые стерляди. У некоторых домов - палисадники. В деревянных опоясачках пыльные жаркие тополи, под тополями, в затине - кошки. Глаз у кошки золотой и легкий как пыль.
     А за домами - Иртыш голубой, легкий и розовый. За Иртышом - душные нескончаемые степи. И над Иртышом - голубые степи, и жарким вечным бегом бежит солнце.
     Встретился протоиерей Смирнов. Был он рослый, темноволосый и усы держал как у Вильгельма. А борода, как степь зимой, не росла, и он огорчался. Голос у него темный с ядреными домашними запахами, словно ряса, - говорит:
     - На постройку?
     Благословился Кирилл Михеич, туго всунул голову в шляпу.
     - Туда. К церкви.
     Смирнов толкнул его легонько, - повыше локтя. И, спрятав внутри темный голос, непривычным шопотом сказал:
     - Ступайте обратно. От греха. Я сам шел - посмотреть. Приятно, когда этак...
     Он потряс ладонями, полепил воздух:
     - ...растет... Небо к земле приближается... А вернулся. Квартала не дошел. Плюнул. У святого места, где тишина должна, - птица и та млеет - сборище...
     - Каменщики?
     Когда протоиерей злился - бил себя в лысый подбородок. Шлепнул он тремя пальцами, и опять тронул Кирилла Михеича выше локтя:
     - Заворачивайте ко мне. Чаем с малиновым вареньем, дыни еще из Долона привезли, - угощу.
     - На постройку пойду.
     - Не советую. Со всего города собрались. Комиссар этот, что на пароходе. Запус. Непотребный и непочтительный крик. Очумели. Ворочайтесь.
     - Пойду.
     Шлепнул ладонью в подбородок. Пошел, тяжело вылезая ногами из темной рясы, - мимо палисадников, мимо островерхих домов - темный, потный, гулом чужим наполненный колокол. Протоиерей Евстафий Владимирович Смирнов, сорока пяти лет от роду.
     На кирпичах, принадлежащих Кириллу Михеичу, на плотных и веселых стенах постройки, на выпачканных известкой лесах - красные, синие, голубые рубахи. Крыльца, сутулые спины, привыкшие к поклажам - кирпича, ругани, кулаков - натянули жилы цветные материи, - красные, синие, голубые, - слушают.

стр. 20

     И Кирилл Михеич слушает. Раз пришел...
     На бывшей исправничьей лошади - говорящий. Звали ее в 1905 году Микадо, а как заключили мир с Японией - неудобно - стали кликать: Кадо. Теперь прозвали Императором. Лошадь добрая, Микадо так Микадо, Император так Император - ржет. Копытца у ней тоненькие, как у барышни, головка литая и зуб в тугой губе - крепкая...
     И вот на бывшей исправничьей лошади - говорящий. Волос у него под золото, волной растрепанный на шапочку. А шапочка-пирожок - без козырька и наверху - алый каемчатый разрубец. На боку, как у казаков, - шашка в чеканном серебре.
     Спросил кого-то Кирилл Михеич:
     - Запус?
     - Он...
     Опять Кирилл Михеич:
     - На какой, то-есть, предмет представляет себя?
     И кто-то басом с кирпичей ухнул:
     - Не мешай... Потом возразишь.
     Стал ждать Кирилл Михеич, когда ему возразить можно.
     Слова у Запуса были розовые, крепкие, как просмоленные веревки, и теплые. От слов потели и дымились ситцевые рубахи, ветер над головами шел едкий и медленный.
     И Кириллу Михеичу почти также показалось, хотя и не понимал слов, не понимал звонких губ человека в зеленом киргизском седле.
     - Товарищи!.. Требуйте отмены предательских договоров!.. Требуйте смены замаскированного слуги капиталистов - правительства Керенского!.. Берите власть в свои мозолистые руки!.. Долой войну... Берите власть...
     И он, взметывая головой, точно вбивал подбородком - в чьи руки должна перейти власть. А потом корявые, исщемленные кислотами и землей, поднялись кверху руки - за властью...
     Кирилл Михеич оглянулся. Кроме него, на постройке не было ни одного человека в сюртуке. Он снял шляпу, разгладил мокрый волос, вытер платком твердую кочковатую ладонь и одним глазом повел на Запуса.
     Гришка Заботин, наборщик из типографии, держась синими пальцами за серебряные ножны, говорил что-то Запусу. И выпачканный краской, темный, как типографская литера, гришкин рот глядел на Кирилла Михеича. И Запус туда же.
     Кирилл Михеич сунул платок в карман и, проговорив:
     - Стрекулисты... тоже... Политики! отправился домой.
     Но тут-то и стряслось.
     За Казачьей площадью, где строится церковь, есть такой переулочек - Непроезжий. Грязь в нем бывает в дождь желтая и тягучая,

стр. 21

как мед, и глубин неизведанных. Того ради, не как в городе - проложен переулком тем - деревянный мосток, по прозванью троттуар.
     Публика бунтующая на площади галдит. По улицам ополченцы идут, распускательные марсельезные песни поют. А здесь спокойнехонько по дощечкам каблуками "скороходовских" ботинок отстукивай. Хоть тебе и жена изменяет, хоть и архитектор-англичанин надуть хочет - постукивай знай.
     И вот топот за собой - мягкий по пыли, будто подушки кидают. На топот лошадиный что ж оборачиваться - киргиз он завсегда на лошади, едва брюхо в материю обернет. А киргиза здесь как пыли.
     Однако обернулся. Глазом повел и остановился.
     Вертит исправничья лошадь "Император" под гладкое свое брюхо желтые клубы. Копыта как арканы кидает.
     А Запус из седла из-под шапочки - пильменчиком веселым глазом по Кириллу Михеичу.
     Подъехал; влажные лошадиные ноздри у суконной груди подрядчика дышат - сукно дыбят. Только поднял голову, кашлянул, хотел он спросить, что мол, беспокоите, - наклонились тут черные кожаные плечи, шапочка откинулась на затылок. Из желтеньких волосиков на Кирилла Михеича язычок - полвершка - и веки одна за другой подмигнули...
     Свистнул, ударил ладонями враз по шее "Императора" и ускакал.

     II.

     Соседом по двору Кирилла Михеича был старый дворянский дом. Строился он во времена дедовские, далеко до прихода Кирилла Михеича из пермских земель. И как сделал усадебный флигелек себе Кирилл Михеич на место киргизской мазанки, так и до этой новой кирпичной постройки - стоял сосед нем и слеп.
     Пучились проросшие зеленью ставни. Били, жгли и тянули их алые и жаркие степные ветры, кувыркались плясами по крыше, визжали истошно и смешно в приземистые трубы, - не шевелился сосед.
     А в этот день, когда под вечер на неподмазанных двухколесых арбах киргизы привезли кирпичи на постройку, - заметил Кирилл Михеич сундушный стук у соседа. И вечеровое солнце всеми тысячи зрачков озверилось в распахнутых ставнях.
     Спросил работника Бикмуллу:
     - Чего они? Ломают что ль?
     Поддернул чимбары*1 Бикмулла (перед хорошим ответом всегда штаны поддерни, тибитейкой качни), сказал:
     - Апицер - бий - генирал большой приехал. Большой город, грит, совсем всех баран зарезал. Жрать нету. Апицер скоро большой город псех резить будет. Палле!..
     В заборе щели как полена. Посмотрел Кирилл Михеич.
______________
     *1 Штаны.

стр. 22

     Подводы в ограде. Воза под брезентами - и гулкий с раскатцем сундушный стук, точно. На расхлябанные двери планерочки, скобки приколачивает плотник Горчишников (с постройки тоже). Скобки медные. Эх, не ворованные ли?
     - Горчишников! - позвал Кирилл Михеич.
     Вбил тот гвоздь, отошел на шаг, проверил - еще молотком стукнул и тогда - к хозяину.
     - Здрасьте, Кирилл Михеич.
     В щель на Горчишникова уставились скуластые пермские щеки, бородка на заграничный цвет - карандашиком и один вставной желтый зуб.
     - Ты чего ж не работал?
     - Так что артель. Революсия...
     - Лодыри.
     Еще за пять сажен проверил тот гвоздь. Поднял молоток, шагнул-было.
     - Постой. Это кто ж приехал?
     - Саженова. Генеральша. Из Москвы. Добра из Омска на десяти подводах - пароходы, сказывают, забастовали. У нас тут тоже толкуют - ежели, грит, правительство не уберут...
     - Постой. Одна она?
     - Дочь, два сына. Ранены. С фронтов. Ребята у вас не были? Насчет требований?
     - Иди, иди...
     В ограде горел у арб костер: киргизы варили сурпу. Сами они, покрытые овчинами, в отрепанных малахаях сидели у огня, кругом. За арбами в синей темноте перебегали оранжевые зеницы собак.
     Кирилл Михеич, жена и сестра жены, Олимпиада, ужинали. Олимпиада с мужем жила во второй половине флигеля. Артемий Трубучев, муж ее, капитан приехал с южного фронта на побывку. Был он косоног, коротковолос и похож на киргиза. Почти все время побывки ездил в степи, охотился. И сейчас там был.
     Кирилл Михеич молчал. Нарочито громко чавкая и капая на стол салом, ел много.
     Фиоза Семеновна напудрилась, глядела мокро, виновато вздыхала и говорила:
     - Артюша скоро на фронт поедет. И-и, сколь народу-то поизничтожили.
     - Уничтожили! Еще в людях брякни. Возьми неуча.
     - Ну, и пусть. Знаю, как в людях сказать. Вот, Артюша-то говорит: кабы царя-то не сбросили, давно бы мир был и немца побили. А теперь правителей-от много, каждому свою землю хочется. Воюют. Сергевна, чай давай!..
     - Много он, твой Артюша, знает. Вопче-то. Комиссар вон с фронта приехал. Бабы, хвост готовь - кра-асавец.

стр. 23

     Олимпиада, разливая, сказала:
     - Не все.
     Летали над белыми чашками, как смуглые весенние птицы, тонкие ее руки. Лицо у ней было узкое, цвета жидкого китайского чая и короткий лоб упрямо зарастал черным степным волосом.
     - Генеральша приехала, Саженова, - проговорила поспешно Фиоза Семеновна. - Дом купила - не смотря. В Москве. Тебе, Михеич, надо бы насчет ремонту поговорить.
     - Наше дело не записочки любовные писать. Знаем.
     - ...Нарядов дочери навезли - сундуки-то четверо еле несут. Надо, Лимпияда, сходить. Небось модны журналы есть.
     - Обязательно-о!.. Мало на тебя, кралю, заглядываются. И-их, сугроб занавоженный...
     Кирилл Михеич не допил чашку и ушел.
     В коленку ткнулась твердым носом собака и, недоумевающе взвизгнув, отскочила.
     Среди киргиз сидел Поликарпыч и рассказывал про нового комиссара. Киргиз удивило, что он такой молодой, с арбы кто-то крикнул: "Поди, царский сын". Еще - чеканенная серебром сабля. Они долго расспрашивали про саблю и решили итти завтра ее осмотреть.
     - "Серебро - как зубы, зубы - молодость", - запел киргиз с арбы самокладку.
     А другой стал рассказывать про генерала Артюшку. Какой он был маленький, а теперь взял в плен сто тысяч, три города и пять волостей, немцев в плен.
     Кирилл Михеич, чуть шебурша щепами и щебнем, вышел за ворота.
     Из ожившего дома, через треснувшие ставни тек на песок желтый и пахучий, как топленое масло, свет. Говорили стекла молодым и теплым.
     Он прошелся мимо дома, постройки. Караульщик в бараньем тулупе попросил закурить. А закурив, стал жаловаться на бедность.
     - Уйди ты к праху, - сказал Кирилл Михеич.
     Через три дома - угол улицы.
     Посетили гальки блестящие лунные лучи, - ушли за тучу. Тополя в палисадниках - разопрелые банные веники на молодухах... Белой грудью повисла опять луна. (Седая любовь - нескончаемая). Сонный извозчик - киргиз - остановил лошадь и спросил безнадежно:
     - Можить, нада?
     - Давай, - сказал Кирилл Михеич.
     - Куды?.. Но-о, ты-ы!..
     Пощупал голову, - шляпу забыл. Нижней губой шевельнул усы. С непривычки сказать неловко, не идет:
     - К этим... проституциям.
     - Ни? - не понял киргиз. - Куды?

стр. 24

     Кирилл Михеич уперся спиной в плетеную скрипучую стенку таратайки и проговорил ясно:
     - К девкам...
     - Можня!..

     III.

     Все в этой комнате выпукло - белые надутые вечеровым ветром шторы; округленные диваны; вываливающиеся из пестрых материй груды мяс и беловато-розовая лампа "Молния", падающая с потолка.
     Архитектор Шмуро в алой феске, голос повелительный, растяжистый:
     - Азия!.. Вина-а!..
     Азия в белом переднике, бритоголовая, глаз с поволокой. Азиатских земель - Ахмет Букмеджанов. Содержатель.
     Кириллу Михеичу что? Грудь колесом, бородку - вровень стола - здесь человека ценить могут. Здесь - не разные там...
     - Пива-а!.. - приказывает Шмуро. - Феску грозно на брови (разгул страстей).
     Девки в азиатских телесах, глаза как цветки - розовые, синие и черные краски. Азиат тело любит крашеное, волос в мускусе.
     Кирилл Михеич, пока не напился - про дело вспомнил. Пододвинул к архитектору сюртук. Повелительная глотка архитекторская - рвется:
     - Пива, подрядчику Качанову!.. Азия!..
     - Эта как же? - спросил Кирилл Михеич с раздражением.
     - Что?
     - В отношениях своих к происходящим, некоторым родом, событиям. Запуса видел - разбойник. Мутит... Протопоп жалуется. Порядочному люду на улице отсутствие.
     - Чепуха. Пиво здесь хорошее, от крестьян привезли. Табаку не примешивают.
     - Однако производится у меня в голове мысль. К чему являться Запусу в наши места?..
     - Пей, Кирилл Михеич. Девку хочешь, девку отведем. На-а!..
     Ухватил одну за локти - к самой бороде подвел. Даже в плечах заморозило. О чем говорил, забыл. Сунул девке в толстые мягкие пальцы стакан. Выпила. Ухмыльнулась.
     Архитектор - колесом по комнате - пашу изображает. Гармонист с перевязанным ухом. Гармоника хрипит, в коридорах хрипы, за жидкими дверцами разговорчики - перешепотки.
     - Каких мест будешь?
     - Здешняя...
     Кирилл Михеич - стакан пива. С плеча дрожь, на ногти - палец не чует.
     - Зовут-то как?

стр. 25

     - Фрося.
     Давай сюда вина, пива. Для девок - конфет! Кирилл Михеич за все отвечает. Эх, архитектор, архитектор - гони семнадцать церквей, все пропьем. Сдвинули столы, составили. Баран жареный, тащи на стол барана.
     - Лопай, трескай на мою голову!
     Нету архитектора Шмуро, райским блаженством увлекся.
     Все же появился и похвалил:
     - Я, говорил, развернется! Подрядчик Качанов-та, еге!..
     - Сила!
     Дальше еще городские приехали: прапорщик Долонко, казачьего уездного круга председатель Боленький, учитель Отгерчи...
     Плясали до боли в пятках, гармонист по ладам извивался. Толстый учитель Отгерчи пел бледненьким тенорком. Девки ходили от стола в коридор, гости за ними. Просили угощений.
     Кирилл Михеич угощал.
     Потом, на несчетном пивном ведре, скинул сюртук, засучил рукава и шагнул в коридор за девкой. У Фроси телеса, как воз сена - широки... Колечки по жилкам от тех телес.
     А в коридоре, с улицы ворвалась девка в розовом. Стуча кулаками в тесовые стенки, заорала, переливаясь по деревенски:
     - Де-евоньки-и... На пароход зовут, приехали!
     Зазвенели дверки. Кирилла Михеича к стене. Шали на крутые плечи:
     - Ма-атросики...
     Отыскал Кирилл Михеич Фросю. Махнул кулаком:
     - За все плачу! Оставайся! Хозяин!
     - Разошелся, буржуй! Надо-о!.. И-иих!..
     Азия - хитрая. Азия исчезла. И девки тоже.
     И хитрый блюет на диване архитектор. На подстриженных усах - бараньи крошки. Блевотина зеленоватая. Оглядит Кирилла Михеича, фыркнет:
     - Прозевал?.. Я, подрядчик Качанов... я тово... успел...

     ---------------

     На другой день, брат Фиозы Семеновны, казак Леонтий привез из бору волчьи шкуры. Рассказывал, что много появилось волков, а порох дорожает. Сообщал - видел среди киргиз капитана Артемия Флегонтыча, обрился и в тибитейке. В голосе Леонтия была обида. Олимпиада стояла перед ним, о муже не спрашивала, а просила рассказать, какие у волков берлоги. Леонтий достал кисет из бродеи, закурил трубку и врал, что берлоги у волков каждый год разные. Чем старше волк, тем теплее...
     Протоиерей Смирнов, в чесучевой рясе, пахнущей малиной, показывал планы семнадцати церквей Кириллу Михеичу и убеждал, хоть

стр. 26

одну построить в византийском стиле. Шмуро - из-под пробкового шлема, значительно поводил глазами. Передав Кириллу Михеичу планы, протоиерей, понизив голос, сказал, что ночью на пароходе "Андрей Первозванный" комиссар Запус пиршество устроил. Привезли из разных непотребных мест блудниц, а на рассвете комиссар прыгал с парохода в воду и переплывал через Иртыш.
     И все такая же золотисто-телесная рождалась и цвела пыль. Коровы, колыхая выменем, уходили в степь. На базар густо-пахнущие сена везли тугорогие волы. Одинокие веселоглазые топтали пески верблюды, и через Иртыш скрипучий пором перевозил на ученье казаков и лошадей.
     Кирилл Михеич ругал на постройке десятника. Решил на семнадцать церквей десятников выписать из Долони - там народ широкогрудый и злой. Побывал в пимокатной мастерской: - кабы не досмотрел, проквасили шерсть. Сгонял за город на кирпичные заводы: лето это кирпич калился хорошо, урожайный год. Работнику Бикмулле повысил жалованье.
     Ехал домой голодный, потный и довольный. Вожжей стирал с холки лошади пену. Лошадь косилась и хмыкала.
     У ворот стоял с бумажкой плотник Горчишников. Босой, без шапки, зеленая рубаха в пыли и на груди красная лента.
     - Робить надо, - сказал Кирилл Михеич весело.
     А Горчишников подал бумажку:

     Исполком Павлодарского Уездн. Совета Р., К., С., К. и К. Ден. извещает гражд. К. Качанова, что... уплотнить и вселить в две комнаты комиссара Чрезвычайного Отряда т. Василия Запуса.
     Августа...

     Поправил шляпу Кирилл Михеич, глянул вверх.
     На воротах, под новой оглоблей прибит красный флаг.
     Усмехнулся горько, щекой повел:
     - Не могли... прямо-то повесить, покособенило.

     IV.

     Птице даны крылья, человеку - лошадь.
     Куда ни появлялся Кирилл Михеич, - туда кидало в клубах желтой и розовой пыли исправничью лошадь "Император".
     Не обращая внимания на хозяина, - давило и раскидывало широкое копыто щебень во дворе, тес под ногами... И Запус проходил в кабинет Кирилла Михеича, как лошадь по двору - не смотря на хозяина. Маленькие усики над розовой девичьей губой и шапочка на голове как цветок. Шел мимо, и нога его по деревянному полу тяжелее копыта...
     Семнадцать главных планов надо разложить в кабинете. Церковь вам не голубятня, - семнадцать планов - не спичечная коробочка. А через

стр. 27

весь стол тянутся прокламации, воззвания: буквы жирные - калачи, и каждое слово - как кулич - обольстительно...
     Завернул в камору свою (Олимпиаду стеснили в одну комнату) Кирилл Михеич, а супруга Фиоза Семеновна, на кукорки перед комодом присев, из пивного бокала самогон тянет. А рядом у толстого колена - бумажка. "Письмо!"
     Рванул Кирилл Михеич, "может опять от фельдшера"? Вздрогнула сквозным испугом Фиоза Семеновна.
     Бумажка та - прокламация к женщинам-работницам.
     Кирилл Михеич, потрясая бумажкой у бутылки самогона, сказал:
     - За то, что я тебя в люди вывел, урезать на смерть меня хошь? Ехидная твоя казацкая кровь, паршивая... Самогон жрать! Какая такая тоска на тебя находит?
     И в сознании больших невзгод, заплакала Фиоза Семеновна. Еще немного поукорял ее Кирилл Михеич, плюнул.
     - Скоро комиссар уберется? - спросил.
     Пьяный говор - вода, не уловишь, не уцедишь.
     - Мне, Киринька, почем знать.
     - Бумажку-то откеда получила?
     - А нашла... думала, сгодится.
     - Сгодится! - передразнил задумчиво. - Ничего он не сказывал, гришь? Не разговаривала?.. Ну...
     От комода - бормотанье толстое, пьяное. Отзывает тело ее угаром, мыслями жаркими. Колыхая клювом, прошла за окном ворона.
     - Ничего я не знаю... Ни мучай ты меня. Господь с вами со всеми, что вы мне покою не даете?..
     А как только Кирилл Михеич, раздраженный, ушел, пересела от комода к окну. Расправила прокламацию на толстом колене.
     Жирно взмахнув крыльями, отлетела на бревно ворона и с недоверчивым выражением глядела, как белая и розовая и синяя человечья самка, опустив губы, вытянув жирные складки шеи, следила за стоящим у лошади желто-вихрым человеком.
     За воротами Кирилла Михеича поймала генеральша Саженова.
     Взяла его под руку и резко проговорила:
     - Пойдем... пойдем, батюшка. Почему же это к нам-то не заглядываешь, грешно!
     Остановила в сенях. Пахло от ее угловатых, завернутых в шелк костей нафталином. А серая пуховая шаль волочилась по земле.
     - Что слышно? Никак Варфоломеевскую ночь хотят устроить?
     Кирилл Михеич вяло:
     - Кто?
     Нафталин к уху, к гладкому волосу (нос в сторону), шопотом:
     - Эти большевики... Которые на пароходе. Киргиз из степи сзывают резать всех.
     - Я киргиза знаю. Киргиз зря никого...

стр. 28

     - Ничего ты, батюшка, не знаешь... Нам виднее...
     Грубо, басом. Шаль на груди расправлена:
     - Ты по совести говори. Когда у них этот съезд-то будет? У меня два сына, офицеры раненые... И дочь. Ты материны чувства жалеть умеешь?
     - Известно.
     - Ну, вот. Раз у тебя комиссар живет, начальник разбойничий. Должен ты знать.
     - А я, ей-Богу...
     С одушевлением, высоко:
     - Ты узнай. Немедленно. Узнай и скажи. У тебя в квартире-то?
     - У меня.
     - Ты его мысли читай. Каждый его шаг, как на тарелочке.
     Приоткрыв дверь, взволнованно:
     - Два. На диване - дочь. Варвара. Понял?
     - Известно.
     Сметая шалью пыль с сапог Кирилла Михеича, провела его в комнату. Представила.
     - Сосед наш, Кирилл Михеич Качанов. - Дом строит.
     - Себе, - добавил Кирилл Михеич. - Двухъэтажный.
     Офицеры отложили карты и проговорили, что им очень приятно. А дочь тоненько спросила про комиссара, на что Кирилл Михеич ответил, что чужая душа - потемки, и жизнь его, Запуса, он совсем не знает - из каких земель и почему.
     На дочери была такая же шаль, только зеленая, а руки тоньше Олимпиадиных и посветлей.
     Кирилл Михеич подсел к офицерам, глядя в карты, и после разных вежливых ответов, спросил:
     - К примеру, скажим, ежели большевики берут правления - церкви строить у них не полагается?
     - Нет, - сказал офицер.
     - Никаких стилей?..
     - Нет.
     - Чудно.
     А генеральша, меся перед пустой грудью пальцами, басом воскликнула:
     - Всех вырежут. На расплод не оставят...
     Дочь тоненько, шелковисто:
     - Ма-а-ма!..
     - Кроме дураков, конечно... Не надо дураками быть. Распустили! Покаетесь горько. Эх, кабы да...
     Ночью не спалось. Возле ворочалась, отрыгивая самогоном, жена. В комнате Олимпиады горел огонь и тренькала балалайка. Из кухни несло щами и подымающейся квашней.

стр. 29

     Кирилл Михеич, как был в одних кальсонах и рубахе, вышел и бродил внутри постройки. Вспомнил, что опять третий день не выходят каменщики на работу, - стало обидно.
     Говорили про ружья, выданные каменщикам, звать их будут теперь красной гвардией.
     Ворота не закрыты, въезжай, накладывай тес, а потом ищи... Тоже обидно. А выматерить за свое добро нельзя, свобода...
     Вдоль синих, отсвечивающих ржавчиной, кирпичей блестела чужим светом луна. Теперь на нее почему-то надо смотреть, а раньше не замечал.
     При луне строить не будешь, одно - спать.
     Тени лохматыми дегтяными пятнами пожирали известковые ямы. Тягучий дух, немножко хлебный, у известки...
     И вдруг за спиной:
     - Кажись, хозяин?
     По голосу еще узнал - шапочку пильмешком, курчавый клок.
     - Мы.
     Звякнув о кирпичи саблей, присел:
     - Смотрю: кого это в белом носит. Думаю, дай пальну в воздух для страха. Вы боитесь выстрелов?
     Нехорошо в подштанниках разговаривать. Уважения мало, видишь - пальнуть хотел. А уйти неудобно, скажет - бежал. Сидит на грудке кирпича у прохода, весь в синей тени, папироска да сабля - серебро видно. Надо поговорить:
     - Киргиз интересуется: каких чеканок сабля будет?
     Голосок веселый, смешной. Не то врет, не то правду:
     - Сабля не моя. Генерала Саженова слышали?
     Дрогнул икрами, присел тоже на кирпичики. Кирпич шершавый и теплый:
     - Слы-ы-шал...
     - Его сабля. Солдаты в реку сбросили, а саблю мне подарили.
     Махнул папироской:
     - Они тут, рядом... В этом доме Саженовы. Знают. Тут, ведь?
     - Ту-ут... - ответил Кирилл Михеич.
     Запус проговорил радушно:
     - Пускай живут. Два офицера и Варвара, дочь. Знаю.
     Помолчали. Пыхала папироска и потухла. Запус, зевая, спросил:
     - Не спится?
     - Голова болит, - соврал Кирилл Михеич.
     Спросил:
     - Долго думаете тут быть?
     - Надоел?
     - Да, нет, а так - политикой интересуюсь.
     - Долго. Съезд будет.
     - Будет-таки?.. ишь!..

стр. 30

     Скребает осколки кирпича саблей. Осколки звенят как стекло. Небо - синего стекла и звон в нем, в звездах, тонкий и жалобный - "12". Двенадцать звонов. Чего ему не спится. Зевнул.
     - Будет. Рабочих, солдатских, казачьих, крестьянских и киргизских депутатов. Как вас зовут-то?
     - Кирилл Михеич.
     - А меня Василий Антоныч. Васька Запус... Власть в свои руки возьмет, а отсюда может власть-то Советов в Китай, в Монголию... Здесь недалеко. Туркестан. Бухара, Маньчжурия.
     Кирилл Михеич вздохнул покорно:
     - Земель много.
     Запус свистнул, стукнул каблуками и выкрикнул:
     - Много!..
     А Кирилл Михеич спросил осторожно:
     - Ну, а насчет резни... Будет? Окромя, значит, Туркестана и Китая - в прочих племенах... Болтают.
     Запус, звеня между кирпичей, фиолетовый и востренький, колотил кулаком в стены, царапал где-то щепкой.
     - Здесь, старик, - Монголия. Наша!.. Туда, Михей Кириллыч, Китай - пятьсот миллионов. Ничего не боятся. На смерть плевать. Для детей - жизнь ценят. Пятьсот миллио-нов!.. Дядя, а Туркестан - а, о!.. Все наша!.. Красная Азия! Ветер!
     Он захохотал и, сгорбившись, побежал к сеням:
     - Спать хочу!.. Хо-роо-шо, дьяволы!.. Ей-Богу.
     И тотчас же Кирилл Михеич - тихим шагом к генеральше. Мохнатый пес любовно схватил за икру, фыркнул и отправился спать под крыльцо. Постучал легонько он.
     Гулким басом спросили в сенях:
     - Кто там?
     - Это я, - ответил, - я... Кирилл Михеич.
     - Сейчас... Дети, сосед: не беспокойтесь.
     Звякнула цепь. Распахнула генеральша дверь и тут при свете только вспомнил Кирилл Михеич - в одних он подштанниках и ситцевой рубахе.
     Охнул, да как стоял, так и сел на кукорки. На колени рубаху натянул.
     Генеральша - человек военный. Сказала только:
     - Дети! Дайте Сенин халат.
     В этом Сенином пестром халате, сидел Кирилл Михеич в гостиной и рассказал три раза про свою встречу. На третий раз сказала генеральша:
     - Тамерлан и злодей.
     И подтвердила дочка тоненько:
     - Совсем как во французскую революцию...
     Потом, отойдя в уголок, тихонько заплакала.

стр. 31

     Тогда попросила генеральша посидеть у них и покараулить.
     - Вырежут, - гулко добавила.
     А сын на костылях возразил с насмешкой:
     - Спать ушел. Напрасно беспокоитесь.
     Генеральша, махая руками, передвигала для чего-то стулья.
     - Я - мать! Если б не я вас вывезла, вас давно бы в живых не было. А тебе, Кирилл Михеич, спасибо.
     Указывая перстом на детей, воскликнула:
     - Они не ценят! Изметались - ничего не стоят. Кабы не любовь моя, Господи!..
     И вдруг, присев, заплакала тоненько как дочь. Кириллу Михеичу стало нехорошо. Он поправил на плечах широчайший халат, кашлянул и сказал только:
     - Известно...
     Поплакав, генеральша велела поставить самовар.
     Офицеры ушли к себе, долго доносился их смех и стук не то стульев, не то костылей.
     Варвара, свернувшись и укутавшись в шаль, качала на руках кошку.
     Генеральша говорила жалобно:
     - Ты уж нас, батюшка, побереги. Разве я думала, что здесь экая смута. Нельзя показаться - зарежут. Тут и халаты носят, - только ножи прятать. Сходи ты на этот съезд, послушай. Какие они там еще казни выдумают...
     И отправился Кирилл Михеич на съезд.

     V.

     А оттуда вернулся хмурый и шляпу держал под мышкой. Сапоги три дня не чищены, коленка выпачкана красным кирпичом. Взглянула на него Фиоза Семеновна и назад в комнаты поплыла, - в ручках пуховых атласистых жалостный жест.
     Дребезжащими словами выговорил:
     - Чего тебе? Что под ноги лезешь?
     Все такой же сел на стул, ноги расслабленно на половицы поставил и сказал:
     - Самовар вздуй.
     Слова, должно быть, попались не те, потому - отменил:
     - Не надо.
     - Ну, как? - спросила Фиоза Семеновна.
     Бородка у него жаркая, пыльная; брови устало сгорбились. Кошка синешерстная боком к ноге.
     Вспомнил - утром видел - Запус веточкой играл с этой кошкой. Пхнул ее в бок.
     Подбирая губы, сказал:

стр. 32

     - Генеральшину Варвару за воротами встретил. Будто киргизка, чувлук напялила. Чисто лошадь. Твое бабье дело - скажи, хорошо, что ль, собачьи одеянья носить? Скажи ей.
     - Скажу.
     Хлопнул ладонью по столу, выкрикнул возбужденно:
     - Молоканы не молоканы, чего орут - никаких средствиев нету понять. Киргизы там... Новоселы.
     - Наших лебяжинских нету?
     - Есть. Митрий Савицких. Я ему говорю: "Митьша, неужто и ты резать в Варфаламеевску ночь пойдешь?" "Обязательно, - грит, - дяденька. Потому я большавик, а у нас - дисциплина. Резать скажут, - пойду и зарежу". Я ему: "И меня зарежешь?" А он мне: "Раз, грит, будет такое приказанье - придется, ты не сердись". Ах, сволочь, говорю, ты, и не хочу я тебя больше знать. Хотел плюнуть ему в шары-то, да так и ушел. Свяжись.
     - Вот язва! Митьша-то, голоштанник.
     - Я туды иду - думаю, народ может не строится, так по теперешним временам приторговать хочет. Ситцу, мол, им нельзя закомисить?.. Лешего там, а не ситцу... Какое. Делить все хочут, сообща, грит, жить будем.
     - И баб, будто?..
     - А ты рада?
     Несколько раз вскакивал и садился. Тер скулистые пермские щеки. Голова отстрижена наголо, розоватая.
     - Тоисть как так делить, стерва ты этакая? Ты это строил? На-а!.. Вот тебе семнадцать планов, строй церкви. Ржет, сука!..
     - Штоб те язвило, кикиморы!
     Однако, съезду не поверил, - попросил у Запуса программу большевиков. Раскрыл красную книжку, долго читал и, прикрыв ее шляпой, ушел на постройки.
     - Все планы понимаю, весь уезд церквями застроил, а тут никак не пойму - пошто мое добро отымать будут?
     А над книжкой встретились Олимпиада и Фиоза Семеновна. Густоволосое, пахучее и жаркое тело Фиозы Семеновны и под бровью - волчий глаз, серый. И рука из кружевного рукава - пышет, сожжет, покоробит книжку.
     Как степные увалы - смуглы и неясны груди Олимпиады. Пахнет от нея - смуглые киргизские запахи: аула, кошем, дыма.
     - Пусти, - сказала Фиоза Семеновна, - пусти: мужу скажу. Убьет.
     Зуб вышел Олимпиады - частый, желтоватый. Вздрагивая зубом, резко выкрикнула:
     - Артюшка? Этому... Говори.
     Рванула книжечку, ускочила, хлопнув дверью.
     Между тем, Кирилл Михеич с построек пошел было к генеральше Саженовой, но раздумал и очутился на берегу.

стр. 33

     У Иртыша здесь яры. На сажени вверх ползут от реки. А воды голубые, зеленые и синие - легкие и веселые. В водах как огромные рыбины сутулки плотов, потные и смолистые.
     С плотов ребятишки ныряют. Как всегда, пором скрипит, а река под поромом неохватной ширины, неохватной силы - синяя степная жила.
     У пристани на канатах - "Андрей Первозванный" пароходной компании М. Плотников и С-ья.
     Какая компания овенчалась с тобой, синеголовым?
     Весело.
     - Гуляете? - спросил протоиерей Смирнов, подходя.
     - Плотов с известкой из Долона жду. Должны завтра, крайне, притти.
     Седым, старым глазом посмотрел протоиерей по Иртышу. Рясу чесучевую теплый и голубой ветер треплет - ноги у протоиерея жидкие - как стоит только.
     - Не придут.
     - Отчего так?
     - Ибо, слышал, на съезде пребывать изволили?
     - Был.
     - И все слышали? А слышали - изречено, - протоиерей повел пальцем перед бровью Кирилла Михеича: - "власть рабочих и крестьян". Значит сие, голубушка, плоты-то твои не придут совсем. Без сомненья.
     - Не придут? Плоты мои? Три сплава пропадут?
     - Потому, будут здесь войны и смертоубийства. Дабы ограбить нас, разбойники-то на все... Я боюсь, в собор бы не залезли. Ты там за Запусом-то, сын, следи... Чуть что... А я к тебе завтра, киргиза-малайку пришлю - за ним иди непрекословно. Пароход-то, а? Угояли?
     - Чего стоит? Дали бы мне за известкой лучше съездить, - сказал Кирилл Михеич. - Известка в цене. Стоит...
     Протоиерей уходил, чуть колыхая прямой спиной - желтый вихрь пыли. А тень позади редкая, смешная - как от рогожи.
     Выше, по реке, тальники - по лугам, сереброголовые утки. Рябина - земная рана. Вгрызся Иртыш в пески, замер. Ветер разбежится, падет, - рябь пойдет, да в камышах утячий задумчивый кряк.
     Желтых земель - синяя жила! Какая любовь напрягла тебя, какая тоска очернила?

     ---------------

     Собака и та газету тащит. Колбаса в газету была завернута. Раньше же колбасу завертывали в тюремные и акцизные ведомости. По случаю амнистий арестантов в тюрьме не существует, самогон же продается без акцизу - самосудным боем бьет за самогон солдатская милиция.
     На углах по три, по пять человек - митинги. Воевать или не воевать? Гнать из города Запуса или не гнать?

стр. 34

     А Кирилл Михеич знает про это? Каждый спрашивает: известно почему. Покамест до постройки шел, сколько раз вызывали на разговоры.
     Хочет Кирилл Михеич жить своей прежней жизнью.
     Господи! Ведь тридцать семь лет и четыре месяца! А тут говорят прожил ты годики эти и месяцы неправильно - вор ты, негодяй и жулик. Господи!
     Не смотрел раньше на Господа-Бога. Как его зовут чуть не забыл. Ага! Иисус Христос, Бог-Саваоф и дух святой в виде голубыне.
     Со свадьбы, кажись, и в церкви не был. Нет, на освящениях церковных бывал - опять-таки не помнит, чему молились. Пьяный был и бабой расслаблен. С бабой грешил и в пост и не в пост.
     Жаром пышут деревянные заплоты. Курица у заплота дремлет, клюв раскрыла. На плахах лесов смола выступила. И земля смолой пахнет - томительно и священно.
     Обошел постройку, выругать никого нельзя. И глупые ж люди - сами для себя строить не хотят. Ну, как к ним теперь, с которого конца? Еще в зубы получишь.
     С красными лентами на шапках проехали мимо рабочие с Пожаловской мельницы. Одежда в муке, а за плечами винтовка. "Пополам, грит, все. И-их, и дьяволы"...
     Генеральша ждала у ворот. Она все знала. Липкий пот блестящими ленточками сох по лицу, щеки ввалились, а вместо шали рваный бешметишко. Забормотала слезливым басом:
     - Казаки со станиц идут... Вырежут хоть большевиков-то. Дай ты владычица, хоть бы успели. Не видал, батюшка, не громят? Сперва, пожалуй, с магазинов начнут.
     Пока никого не громят. Может ночью? Нельзя ли от Запуса какую-нибудь бумажку взять? Два сына раненые и дочь. Возьмут в Иртыш и сбросят. Старуха плакала, а Варвара в киргизском чувлуке ходила по двору и сбирала кизяк. "Ломается", - подумал Кирилл Михеич и вдруг ему захотелось есть.
     Поликарпыч с пимом в руках появился за воротами. Был он неизвестно чему рад - пиму ли, удачно зашитому, или хорошо сваренному обеду.
     - Правителей, сказывают, сменили! - крикнул он и перекрестился. - Дай-то Бог - може, люду получше будет...
     Он хлопнул пимами и оглядел сына:
     - Жалко? Ничево, Кирьша, наживем. А у те семья больша, не отымут. Кы-ыш!.. Треклятые!..
     Он швырнул пимом в воробьев.
     В зале, у карты театра военных действий, стоял Запус и Олимпиада. Запус указывал пальцем на Польшу и хохотал. Гимнастерка у него была со сборками на крыльцах и туго перетянута в талии.
     - Отсюда нас гнали-и!.. И так гнали а-ах... Не помню даже.

стр. 35

     VI.

     Усталые бледно-розовые выплывали из утренней сини росистые крыши. Сонные всколыхнулись голуби. Из-под навеса нежно дремотно пахнуло сеном, - работник Бикмулла выгнал поить лошадей. Вздрагивая и фыркая, пили лошади студеную воду из долбленого корыта.
     Бикмулла спросил Кирилла Михеича:
     - Пашто встал рано? Баба хороший, спать надда долга.
     Он чмокнул губами и сильно хлопнул ладонью лошадь.
     - Широкий хазяйка, чаксы.
     На разговор вышел из пимокатной Михей Поликарпыч. Он потянулся, поддернул штаны и спросил:
     - В бор не поедешь?
     - Зачем?
     - Из купцов много уехало. Чтоб эти большаки не прирезали.
     Бикмулла стукнул себя в грудь и похвалился:
     - Быз да большавик. - Мой тоже большавик!
     - Молчи ты уже, собачка, - любовно сказал Поликарпыч. - Большавик нашелся.
     Бикмулла покраснел и стал ругаться. Он обозвал Поликарпыча буржуем, взнуздал лошадь и поехал в джатаки - пригородные киргизские поселки.
     - Возьми ево! Воображат. Разозлился. Тоже о себе мыслит. Говорю тебе: поезжай в бор. На заимку или кардон. Там виднее.
     - А Фиоза?
     - Никто ее не тронит. - Поликарпыч подмигнул. - Она удержится, крепка.
     - Строить надо. Подряд на семнадцать церквей получил.
     Подымая воздух, густо заревел пароход. В сенях звякнуло - выбежал Запус, махнул пальцами у шапочки и ускакал. Лошадь у него была заседлана раньше Бикмуллой.
     - Бикмулла стерва, - сказал Поликарпыч. - Пароход-то ихний орет. Должно сбор, ишь и киргиз-то удрал, - должно немаканых своих собирать. Прирежут всех, вот тебе и церкви... семнадцать.
     - Таки же люди.
     - Дай бог. Мне тебя жалко. Стало быть, не понимашь ты моих родительских мук. Ну, и поступай.
     Фиоза Семеновна тоже поднялась. Ходила по комнатам, колыхая розовым капотом - шел от нее запах постели и тела.
     - Умойся, - сказал Кирилл Михеич.
     Лицо у нее распускалось теперь поздним румянцем - густым и по бокам ослабевших щек. Нога же стучала легче и смелее. И где-то еще пряталось беспокойство, за глазом ли, за ртом ли, похожим на заплату стертого алого бархата, - отчего Кирилл Михеич повторил сердито и громко:

стр. 36

     - Умойся.
     Из своей комнаты выпрыгнула упруго Олимпиада и, махая руками под вышитым полотенцем, крикнула:
     - Надо, надо!.. День будет горячий - пятьдесят потов сойдет. Сергевна, ставь самовар!..
     И верно - день обрушился горячий и блестящий. Даже ядреные тени отливали жирными блесками - черный стеклярус...
     Самовар на столе шипел, блестел и резал глаза - словно прыгал и вот-вот разорвется - бомба золотая... Сквозь тело, в стулья, в одежду шел-впитывался жар и пот. Потное пахучее стонало дерево, кирпич и блестящий песок.
     А жизнь начиналась не такая, как всегда. Ясно это было.
     Разговоры тревожные. Тревожны неровные пятна пудры, румян и застегнутое кое-как платье.
     Хрипло - задыхаясь - ревел пароход.
     - Куда их?
     - Плывут, что ли? Уходят?
     Один только Кирилл Михеич сказал:
     - Дай-то Господи! Пущай!
     Да за ним повторила старуха-генеральша на крыльце.
     У палисадника остановилась Варвара. Заглядывая в окна, говорила намеренно громко. От этого ей было тяжело, жарко и развивались волосы на висках.
     - Братья у меня уезжают в Омск. У них отпуск кончился.
     - А раны?
     - Зажили. Только пока еще на костылях. В Петербурге большевики волнуются, - порядочным людям там быть нужно. Мама очень встревожена, говорят - по Сибирской линии забастовка... Вы не знаете?..
     Ничего Кирилл Михеич не знал. Выпил положенные четыре стакана чая, вытер лоб и подумал: "надо итти". А итти было некуда. На постройке - из окна, из палисадника видно - нет рабочих. Нет их и на казачьей площади - все у парохода. Туда же верхами промчались киргизы-джатачники.
     Потоптался у плах. Зачем-то переложил одну. Подошел старик Поликарпыч, тоже помог переложить. Так всю грядку с места на место и переложили. Сели потом на плахи, и старик закурил:
     - Таки-то дела...
     - Таки, - сказал Кирилл Михеич. - Дай закурить.
     И хоть никогда не курил, - завернул. Но не понравилось, - кинул.
     Главное - пока не начиналась хлебная уборка, у киргиз и казаков лошади свободны. Из бору можно бы много привести сутулков и плах. Не привезешь - зимой переплачивай... Это главное, - потом известка, - плоты задержатся - лопнут скрепы, - глядишь сгорела. Тут тебе и нож в бок...

стр. 37

     И ничего ни у кого спросить нельзя. Никто не знает. Бумаги летят как снег, - засыплет буран смертельный. К Запусу как подступить? Был бы человек старый, степенный, - а то мальчишка.
     Впопыхах прибежал киргиз - работник о. Смирнова.
     - Айда... Завут, бакчи.
     И ушел по улице, махая рукавами бешмета и пряча в пыли острые носки байпак.
     Хотел не пойти Кирилл Михеич. Бакчи за церковью, а к церкви кладбищенской итти через два базара, - жар, духота, истома.
     Все же пошел.
     Лавки некоторые открыты. Как всегда гуськом, словно в траве ходят от лавки к лавке, прицениваются киргизы. Толстые ватные халаты - чапаны перетянуты ремнями, в руках плети. Киргизки в белых чувлуках и ярких фаевых кафтанах.
     Торговцы - кучками, указывают на берег. Указывай, не указывай, - ничего не поймешь. На досчатых заборах измазанные клейстером афиши, воззвания. Красногвардеец, верхом с лошади, приклеивал еще какие-то зеленые. Низ афиши приклеить трудно, - длинная, - и висла она горбом, пряча под себя подписи. А подписано было: "Василий Запус".
     Протоиерей о. Степан Смирнов сидел на кошме, а вокруг него и поодаль - люди.
     - Присаживайтесь, Кирилл Михеич. Арбузу хотите?
     - Нет.
     - Ну, дыни?
     - Тоже не хочу.
     - Удивительно. Никто не хочет.
     Учитель Отгерчи кашлянул и, взяв ломоть, сказал:
     - Позвольте...
     На что протоиерей протянул ему ножик:
     - Герой. Кушайте на здоровье. Арбуз нонче поразительный. Дыню не видал такую. А все зря.
     А на это архитектор Шмуро сказал:
     - Из Индии на континент всевозможный фрукт вывозится. А у нас - бунт и никто не хочет не только арбузов, но и винограда.
     - Угостите, - сказал Отгерчи. - Съем виноград.
     Здесь встал на колени Иван Владимирович Леонтьев. На коленях стоять ему было не удобно, и он уперся в арбуз пальцами.
     Саженях в пятидесяти из шалаша выполз старик-сторож и ударил в трещетку, отгоняя ворон от подсолнухов. В городе орал пароход; у Иртыша стреляли. Ломкие под кошмой потрескивали листья. Тыквы - желтые и огромные - медово и низко пахли. И еще клейко пах горбатый и черноликий подсолнечник.
     Леонтьев, перебирая пальцами по арбузу, как по столу, говорил:
     - Граждане! Нашему городу угрожает опасность быть захваченным большевиками. Имеются данные, что комиссар Запус, приехавший

стр. 38

с западного фронта, имеет тайные инструкции избрать Павлодар базой организации большевицкой агитации в Киргизской степи, Монголии и Китае. Имеются также сведения, что на деньги германского правительства, отпущенные Ленину и Троцкому...
     - Сволочи!.. - крепко сказали позади Кирилла Михеича. Он обернулся и увидал сыновей генеральши Саженовой.
     - В противовес германским - вильгельмовским влияниям, имеющим целью поработить нашу родину, мы должны выставить свою национальную мощь, довести войну до победоносного конца и уничтожить силы, мешающие русскому народу. С этой целью, мы, группа граждан Павлодара, с любезного разрешения о. Степана, созвали вас, чтобы совместно выработать меры пресечения захвата власти... Нам нужно озаботиться подготовкой сил здесь, в городе, потому что в уезде, как донесено в группу Общественного Спасения, группирует вооруженные силы среди казаков и киргиз капитан Артемий Трубучев...
     - Артюшка-то!.. - крикнул отчаянно Кирилл Михеич. Посмотрел тупо на Леонтьева и, не донеся рук до головы, схватился за грудь. - Да что мне это такое!.. Сдурел он?..
     - Не прерывайте, Кирилл Михеич, - проговорил печально Леонтьев и, хлопая ладонью по арбузу, продолжал, нерешительно и растягивая слова, высказывать предложения Группы Общественного Спасения: - Захватить пароход... Арестовать Запуса - лучше всего на его квартире... Казакам разогнать красную гвардию... Командировать в Омск человека за оружием и войском... Избрать Комитет Спасения...
     Был Леонтьев сутуловат, тонок и широколиц, - словно созревший подсолнечник. Голос у него был грустный и темный: ленивый и домохозяйственный, любил он птицеводство; преподавал в сельско-хозяйственной школе геометрию, а отец у него - толстый и плотный баболюб (держал трех наложниц) - имел бани.
     Рядом с ним на кошме сидел Матрен Евграфыч, пожилой усталый чиновник с почты. Шестой год влюблен он в Лариссу, дочь Пожиловой - мельничихи, и Кирилл Михеич помнил его только гуляющим под руку с Лариссой. А сейчас подумал: "чего он не женился".
     За о. Степаном, рядом с братьями Саженовыми, был еще бухгалтер из казначейства - Семенов, лысый в пикейной паре. Он был очень ласков и даже очки протирал - словно гладил кошку. Он увидал, что Кирилл Михеич смотрит на него, подполз и сказал ему на ухо:
     - Глупо я умру. Нехорошо. Чего ради влип, не знаю...
     Тут Кирилл Михеич, вспомнив что-то, сказал:
     - А по-моему, плюнуть...
     Леонтьев поднял руки над арбузом и спросил нерешительно:
     - На что плюнуть...
     Кирилл Михеич пошевелил бородку по мягкой кости и ответил смущенно:

стр. 39

     - Воопче. Зря, по-моему. - Он вспомнил Саженову-старуху и добавил: - Вырежут...
     - Большевики?
     - Обязательно. О чем и говорят. И Артюшка зря лезет. Я ему напишу, а бабе его от квартеры откажу. Хоть и родня, а мне из-за них помирать какой план? Брось ты, Иван Владимирыч... На казаков какая надежа. Брехать любят, верно. Я с ними церква строил, знаю. Хуже киргиз.
     - Следовательно, с предложеньями группы вы не согласны.
     Кирилл Михеич вынул платок, утер щеки, высморкался и опять сунул платок:
     - Силы у вас нету...
     - Две сотни казаков хоть сейчас. Под седлом.
     - Вырежут. Впрочем, дело ваше, а меня, Иван Владимирыч избавь. Мое дело сторона...
     Протоиерей грохнул арбуз о кошму и вскочил.
     - Вот и води с таким народом дела! - закричал он пронзительно.
     Вороны метнулись от подсолнечников. Он сбавил голос:
     - Раз у тебя родственник Артемий Иваныч такой, за родину, я и думал. Не подгадит, мол, Кирилл Михеич...
     - Родственник-то он по жене... А жена... воопче.
     - Воопче, воопче!.. - закричал опять протоиерей. - Вы не воопче говорите, а за себя. Ради вас же стараются... Я думал подряды вам устроить побольше. Семнадцать церквей получили.
     - Что вы меня, отец Степан, церквами-то корите? Я их не воровать берусь, а строить. Да ну их...
     Протоиерей торопливо перекрестил его. Кирилл Михеич сплюнул и сказал тише:
     - С такими работниками сартира не выстроишь, не то что в готическом стиле. Надоели они мне все. Столько убытков несут - и я и они, Господи...
     Шмуро громко вздохнул:
     - Такой климат. Плотность населения отсутствует, значит, все плохо. Не предприимчивый.
     Кирилл Михеич погладил кадык:
     - В горле першит от крику. Плюньте, господа... Лучше б кумыса по такому времени, а? Матрен Евграфыч, верно?
     Тот устало повел губами:
     - Кумыс подкрепляет.
     Все подымались. Архитектор скатывал кошму. Леонтьев собирал корочки расколотого арбуза. Когда кошма докатилась до него, он вдруг яростно стал топтать корки по кошме. Архитектор, колыхая шлемом, хохотал.

стр. 40

     Леонтьев растянуто сказал:
     - Предатели вы... Артемий надеется. Письмо прислал: "При первой возможности подойду к Павлодару с казаками. Может быть, вы своими силами уберетесь". Перетрусили, убрались...
     Протоиерей подмигнул:
     - Ничего. Мы еще наладим. Не так, тогда этак... Я сегодня обедню не стал служить, проповедь отложил, а тут даже арбуз не съели... Человеки-и!..
     Кирилл Михеич спросил протоиерея:
     - Вы, батюшка, семян мне не одолжите?..
     - Каких тебе?
     - Арбузных. От этих полос, подле коих рассуждали. Крупный арбуз, и главное крепок - как по нему Иван Владимирыч бил, - хоть бы што... Мне на бакча такой, а то в Омск справляю, мнется. Арбуз для этого надо крепкий.
     Протоиерей подумал и сказал:
     - Могу.
     Кирилл Михеич счистил приставшую от кошмы шерсть и посоветовал:
     - Брось, отец. Ты в летах, ну их... Я тут почесь всю ночь просидел: программу большевицкую читал. Читал, отец, читал... Ведь я скажу тебе - нет такого плана, чтоб не понял. Хоть на всю землю здание - пойму. А тут, пошто, откуда оно - никак не вникну. Туман.
     - Не читал, не интересуюсь.
     - Твое дело церковное. Может и грешно... Как ты, отец, полагаешь: скажем отымут... дома там, имущество. Надолго?
     - А я думаю, коли отымать, так и совсем отымут.
     Кирилл Михеич ухмыльнулся.
     - Не верю. Главное, пропить некому будет: на кой им это все?
     - Найдут, - шумно дыша, сказал протоиерей. - Им только взять.

     VII.

     На назьмах, подле белой уездной больницы, расстались.
     Шмуро, Кирилл Михеич и протоиерей шли вместе.
     В самом городе, как заворачивать из-за сельско-хозяйственной школы на Троицкую улицу - за углом в таратайке ждала их матушка Вера Николаевна. Лицо у ней как-то смялось, одна щека косо подрыгивала, а руки не могли удержать вожжей.
     - Куда тебя? - спросил протоиерей: - таку рань...
     И тут только заметили, что попадья в азяме, киргизском малахае и почему-то в валенках. Тряся вожжами по облучку, она взвизгнула, оглядываясь:
     - Садись...

стр. 41

     Протоиерей тоже оглянулся. У палисадника через загородку пегий теленок силился достать листья тополей. Розовую шею царапали плотные перекладинки и широкие глаза были недовольны.
     - Ищут!.. - еще взвизгнула попадья, вдруг выдергивая из-под облучка киргизскую купу. - Надевай.
     Протоиерей торопливо развернул купу. В пыль выпал малахай.
     Шмуро дернул Кирилла Михеича за пиджак.
     - Пошли... Наше здесь дело?.. Ну-у...
     Протоиерей, продергивая в рукава руки, бормотал:
     - Кто ищет-то? Бог с тобой...
     - Залезай, - визжала попадья. - Хочешь, чтоб зарезали? Ждать будешь?
     Она вытянула лошадь кнутом по морде. Лошадь, брыкая, меся пыль, понесла в проулок, а оттуда в степь.
     Кирилл Михеич торопливо повернул к дому. Шмуро забежал вперед и, расставляя руки, сказал:
     - Не пущу!..
     - Ок'рстись, парень. К собственному дому не пустишь.
     - Не пущу!..
     Вся одежда Шмуро была отчего-то в пыли, на шлеме торчал навоз и солома. Бритые губы провалились, а глаза были как растрепанный веник.
     - Не пущу... - задыхаясь и путаясь в слюне, бормотал он, еще шире раздвигая руки: - донесешь... Я, брат, вашего брата видал много... Провокацией заниматься?
     Кирилл Михеич отодвинул его руку. Шмуро, взвизгнув, как попадья, схватил его за полу и, приближая бритые губы к носу Кирилла Михеича, брызнул со слюной:
     - Задушу... на месте, вот... попробуй.
     Здесь Кирилл Михеич поднес к его рту кулак и сказал наставительно:
     - А это видел?
     Шагнул. Шмуро выпустил полу и, охнув, побежал в проулок. Кирилл Михеич окликнул:
     - Эй, обождь... (Он забыл его имя.) - Ладно, не пойду. Только у меня ведь жена беспокоится.
     Шмуро долго тряс его руку, потом на кулаке оправил и вычистил шлем:
     - Я, Кирилл Михеич, нервный. От переутомленья. Я могу человека убить. О жене не беспокойтесь. Мы ей записку и с киргизом. Они - вне подозрений.
     - Кто?
     - Да все... - Он косо улыбнулся на шлем. - Продавил. Где это?.. Ко мне тоже нельзя. Может меня ждут арестовать. Пойдемте, Кирилл Михеич, на площадь, к собору. Народ-то как будто туда идет...

стр. 42

     Из переулков, из плетеных и облепленных глиной мазанок, босиком в ситцевых пестрых рубахах сбегались на улицу мещане. Останавливались на средине и долго смотрели, как бабы, подобрав юбки и насунув на брови платок, бежали к площади.
     Мещане вскинули колья на плечи и плотной толпой, в клубах желтой и пахучей пыли, пошли на площадь.
     - Зачем это? - спросил Шмуро.
     Желтобородый и корявый мещанин остановился, лениво посмотрел на него и безучастно сказал:
     - Спички нет ли?.. Закурить. А бигут-то большавиков бить, в церква, бают, пулемет нашли. Отымать приехали. И попа повесили... на воротах.
     - Не бреши, - сказал Кирилл Михеич. Шмуро цикнул в шлем. Мещанин побежал догонять, одна штанина у него была короче, - и казалось, что он хром...
     Шмуро значительно повел согнутой кистью руки:
     - Видите?..
     - Не повесили ведь? Сами видали.
     - Ничего не значит. Повесят. Если б это культурная страна, а то Ро-осси-ия!..
     В садике перед площадью какая-то старуха, рваная и с сумой через плечо, согнув колени, молилась кресту собора. С рук на траву текли сопли и слезы, а краюхи, выпавшие из сумы, бесстрашно клевали толстые лохмоногие голуби. Шмуро подскочил к ее лицу. Торопливо сказал:
     - Не ори...
     Старуха запричитала:
     - В алтаре... усех батюшек перерезали, жиды проклятые! Христа им мало, Владычица!..
     А за садиком, перед церковью, как в крестный ход, билась сапогами, переливая ситцами толпа. На площадке у закрытых огромным замком дверей церкви молились старуха и бабы. Одна билась подле замка. Взывал кто-то пронзительно:
     - Не допустим, православные!.. Злодеев, иродов...
     Подходили с кольями мужики: коротконогие, потные и яркие - в новых праздничных рубахах. Безучастно смотрели на ревущих баб - точно тех избивал кто... Ровной и ленивой полосой выстраивались вокруг церкви. Подымали колья на плечи как ружья... Молодежи не было - все бородатые впроседь. Мальчишки сбирали гальки в кучки.
     Над крестами кружились и звонко падали в глухое, бледное и жаркое небо - голуби.
     Шмуро ловил Кирилла Михеича в толпе, тянул его за рукав и звал:
     - Идемте к Иртышу, в купальни хотя бы... Стрельба здесь начнется, вам ради чего рисковать? Идемте.

стр. 43

     Кирилл Михеич все втискивался в толпу, раздвигал потные локти, пахнущие маслом бороды. Плотным мясом толкали в бока бабы; старухи царапали костями. Какой-то скользкий и тающий, отдающий похотью и тоской, комок давился и рождался - то в груди, то в голове...
     - Отстань, - говорил он.
     Никто его как-будто не узнавал, но никто и не удивлялся. И толпу пройти нельзя было, - только выходил на край, как поворачивался и опять он входил туда же.
     - Идемте!..
     - Отстань.
     Потом Шмуро больше не звал его. Но, раздвигая тела, вдыхая воздух, пахнущий табаком и сырым, недопеченым хлебом, Кирилл Михеич повторял:
     - Отстань... отвяжись...
     Вдруг Кирилла Михеича метнуло в сторону, понесло глубоко глубоко бороздя сапогом песок и он вместе с другими хрипло закричал:
     - Ладно... Правильно-о!..
     А тот, кому кричал Кирилл Михеич, перегнувшись из таратайки и прижимая к груди киргизский малахай, как наперсный крест, резко взывал:
     - Не допускайте, православные!.. Не допускайте в церковь... Господи!..
     И он оборачивался к улыбающемуся красногвардейцу Горчишникову. А Горчишников держал револьвер у виска о. Степана и кричал в толпу:
     - Пропусти! Застрелю.
     На козлах сидела и правила матушка.
     Толпа стонала, выла. Спина в спину Горчишникову стоял еще красногвардеец, бледный и без шапки. Револьвер у него в руке прыгал, а рукой он держался за облучек.
     - Пу-ускай!.. - кричал в толпу Горчишников. - Пускай, а то убью попа.
     Толпа, липко дыша, в слезах, чернобородая, пыльная, расступилась, завопила, грозя:
     - По-одожди!
     Тележка понеслась.
     А дальше Кирилл Михеич тоже со всеми, запинаясь и падая, без шляпы - бежал за тележкой к пристаням. Протоиерея по сходням провели на пароход, а матушку не пустили.
     Лошадь подождала и, легонько мотая головой, пошла обратно. Толпились у сходен, у винтовок красногвардейцев - орали каменщикам, малярам, кровельщикам:
     - Пу-усти...
     А у тех теперь не лопатки - штыки. Лица поострели, подтянулись.

стр. 44

     Махал сюртуком Кирилл Михеич, падая в пыль на колени:
     - Ребята, отца Степана-то... Пу-усти...
     - Здесь тебе не леса! Жди...
     Работник Бикмулла сдвинул на ухо тибитейку, босиком травил канат.
     Пароход отошел от пристани, гукнул тревожно, и вдруг на палубу выкатили пулеметы.
     Толпа зашипела, треснула и полилась обратно с берега в улицы.
     И только в переулке заметил Кирилл Михеич - потеряна шляпа; штанину разорвал, подтяжки лопнули, и один белый носок спустился на штиблет.

     VIII.

     Тонкая, как паутина, липкая шерсть взлетала над струнами шерстобойки.
     Кисло несло из угла, где бил Поликарпыч шерсть. И борода у него была, как паутина - голубая и серая.
     Кирилл Михеич лежал на кровати и говорил:
     - Ты в дом-то почаще наведывайся. Бабы.
     - Аль уедешь?
     - В бор-то. Лешава я там не видал. Раньше не мог, теперь поздно.
     - Поздно? Пымают.
     - Поймали же попа.
     - Попа и я могу пымать. На то он и поп. Куды он убежит, дальше алтаря? Нет, ты вот меня поймай. А то - нарядил купу киргизку, а волосы из-под малахая длинней лошадинова хвоста... Убьют, ты как думаешь?
     - Я почем знаю, - с раздражением ответил Кирилл Михеич.
     Поликарпыч свалил шерсть в мешок и, намыливая руки, сказал:
     - Надо полагать, кончут. Царство небесно, все там будем.
     - Чирей тебе на язык.
     Поликарпыч хмыкнул:
     - Ладно. Жалко. А того не ценишь, что в Павлодаре мощи будут. Ни одного мученика по всей киргизской степе. Каки таки и места... И тебя в житьи упомянут.
     Он хлопнул себя по ляжкам и засмеялся. Кирилл Михеич отвернулся к стене...
     Поликарпыч спросил что-то, надел пиджак и ткнулся к маленькому в пыльной стене зеркалу.
     - Пойду к бабам. Што правда, то правда - от таких баб куда побежишь. Сладше раю...
     - Иди, ботало! Вот на старости лет...
     Вспомнил Кирилл Михеич - давно книжку читал - "Красный корсар". Пленных там вешали на мачте. Подумал про о. Степана:

стр. 45

"а мачта мала!". И никак не мог вложить в память ясно: выдержит мачта или нет. Красят их синей краской, мачты существуют для флага. Флаг, конечно, легче человека...
     И еще вспомнил - пимокатню пермских земель. Там должно быть читал "Красного корсара". С тех времен книги видел и читал только конторские: с алыми и синими графками. Сверху жирно - "дебет, кредит". Все остальное - цифры, как поленья в бору - много...
     Пристроечка в стену флигелька упирается. Так что с кровати слышно - могучим шагом, гремя половицами, идет Фиоза Семеновна. А легче, то, должно быть, Олимпиада, или, может, отец.
     Ржет лошадь: протяжно и тонко. Должно быть, не поили. Вечер по двору - синяя лисица. Медов и сладостен ветер - чай в такую погоду пить, а здесь по мастерским прячься. И от кого?.. В своем доме.
     Лошадь жалко - не человек, кому пожалуется. Натянул сюртук Кирилл Михеич, приоткрыл лопнувшую зеленую дверь.
     По двору - топот. К пригону. Насвистывая, ввел кто-то лошадь. Звякнуло железом. Сапоги заскрипели. Потом стременами, должно, тронули.
     В щель пахнуло лошадиным потом, - и голос Запуса:
     - Старик, спишь?
     Вскочил Кирилл Михеич в кровати. Натянул кое-как одеяло. Дверь подалась, грохнулась на скамью тяжесть - седло.
     - Спишь?
     Свистнул. Зажег папироску. Сплюнул.
     - Спи. Огонь напрасно не гасишь, пожар будет. Я погашу.
     Дунул на лампу и ушел.
     Еще за стеной шаги - расписанные серебряным звоном. Смех будто; самовар несут - Сергевна ногами часто перебирает.
     И такой же нетленный вечер как всегда. И крыши - спящие голуби.
     Телеги под навесом, пахнущие дегтем и бором. Земля, сонная и теплая, закрывает глаза.
     А душа не закрывает век, ноет и мечется, как зверь на плывущей льдине.
     Мелко, угребисто, перебирая руками, точно плывет - Поликарпыч.
     - Хозяин прикатил. Видал?
     - Видел.
     - Хохочет. Тебя, грит, у парохода приметил... На коленях молился.
     - Брешет, курва.
     - Ты ему говори. Я, грит, ему кланяюсь, - ен и не видит. Освободители-и!.. Куды, грит, сейчас изволил отбыть?.. Фиоза-то...
     - Ну?..
     - Вместе с Олимпиадой, ржет... Я ее в бок толкаю, а она брюхом-то как вальком - так и лупит, так и лупит. Ловко, панихида, смеется. Поди так штаны лопнули.

стр. 46

     Кирилл Михеич потер ладони - до сухой боли. Кольнуло в боку. Вздохнул глубже, присел на скамейку, рядом с седлом. От конского запаха будто стало легче.
     - Тебе б пожалуй, парень - пойти в добровольную. Мало ли с кем не бывает, а тут за веру.
     - Иди ты с ними вместе...
     - Материться я тоже могу. Однако, грит, введены в город военные положенья, чтоб до девяти часов, а больше не сметь. Вроде как моблизация... призыв рекрутов. Ладно!.. Я ему говорю - отец-то Степан жив? Куды, грит, он денется. Очень прекрасно... Выпил я чай и отправился. Ступай и ты. Баба мне Фиеза-то: "пусть, грит, идет"... Пошел, что ли?..
     - Не лезь! - крикнул Кирилл Михеич.
     Поликарпыч посмотрел на захлопнувшуюся дверь. Поправил филенку и сказал:
     - Капуста...
     Стоял Кирилл Михеич, через палисадник глядел в окно:
     Опять, как утром - самовар бежит, торопится - зверь медный. Плотно прильнув к стулу, - Фиоза Семеновна подлым вороватым глазом - по Запусу. И жарче самовара - в китайском шелке дышут груди. Рот как брусника на куличе...
     Смеются.
     У Олимпиады глазы - клыки. Фиоза смеется, - в ноги, - скатерть колышет, от смеха такого жилы как парное молоко вянут...
     Вянет у Запуса острый и бойкий рот. Усики, как в наводнение, тонут в ином чем-то...
     Харкнул Кирилл Михеич, отошел. Хотел-было уже в комнаты, но вспомнил генеральшу, хромых офицеров и Варвару. Пригладил волос, а чтоб короче, через забор.
     На стук - громыхнуло ведро, треснула какая-то корчага и напуганный густой голос воззвал:
     - Кто-о!..
     Отодвинулся немного Кирилл Михеич - чтобы дверь отворять, не обеспокоить. Сказал неуверенно:
     - Я, Кирилл Михеич.
     - Кто-о?..
     - Кирилл Михеич!.. Сосед!
     Громыхнуло опять что-то. Звякнуло. Из синей и жесткой тьмы крикнули сразу несколько:
     - Не знаем... кто там еще на ночь? Здесь раненые...
     - Ранены-ые... - давнул в двери бас.
     Собака тявкнула, будто скрипнуло колодцем... - Известкой понесло от постройки.
     Дошел Кирилл Михеич до ворот, а там, прислонившись к столбу, - киргиз. Конь рядом. Чембырь прикреплен к поясу.

стр. 47

     Киргиз обернулся и поздоровался:
     - Аман-бы-сын?..
     И немного пришепетывая, словно в размякших зубах, сказал по-русски:
     - В пимокатной никого нет? Я видал - комиссар проехал.
     Кирилл Михеич подошел и, дергая киргиза за пояс, проговорил вполголоса:
     - Артюшка!.. Эта ищо что за дикорация?
     - Не ори, - сказал Артюшка, быстро отцепляя чембырь: - коня надо на выстойку привязать. Нет, значит? Я пойду.
     Он, подкидывая песок внутрь, косыми ногами, пошел. Кирилл Михеич обомленно тянул его за пояс к себе. Ремень был потный и склизкий как червь.
     Вспомнил Шмуро в переулке и, стараясь, спокойно сказал:
     - Обожди.
     Артюшка выдернул ремень и, трепля потную челку лошади, одной к другой ноге сгребал песок.
     - Я устал, Михеич. После скажешь.
     - Урежут.
     - Кто?
     Кирилл Михеич подскочил к морде лошади. Так он глядел и говорил через морду. Лошадь толкала в плечо влажными и мягкими ноздрями.
     - Седни восстанье было. Церковь отбивали, а потом, говорят, казаки идут. И будто ведешь их ты. Со всех станиц. Протоиерея арестовали.
     - Знаю.
     - Нельзя тебе, парень, показываться.
     - Тоже знаю. У тебя овес есть? Я к старику пойду, бабе скажи - щей пусть принесет. Я есть хочу. А там, как хочешь.
     Кирилл Михеич хлопнул себя по ляжкам и, быстро вращая кистью руки, закричал.
     Лошадь дмыхнула ноздрей. Артюшка разнуздал ее и сунул под потник руку - "горячее ли мясо, можно ли снять седло"?
     - Да что вы - утопить меня хотите? Сговорились вы, лешак вас истоми! Поп туды тянет, архитектор - туды... разорваться мне на тысячу кусков? Жизнь мне надоела, - идите вы все к чемеру!.. Только подряды попали, время самое лес плавить, Господи...
     Крик его походил на жалобу.
     Из палисадника, ленивый и желтый, как спелая дыня, выпал голос Фиозы Семеновны:
     - Чего там ещо, Михеич?
     - Видишь, - орешь, сказал Артюшка, идя под навес. - Скажи - сбрую привезли...
     Жена переспросила. Кирилл Михеич крикнул озлобленно и громко:

стр. 48

     - Сбрую привезли, язва бы вас драла!..
     И еще ленивее, как вода через край, - выплеснула Фиоза Семеновна в комнате.
     - Что волнуется, не поймешь. Чисто челдон.
     Лица у Артюшки под пушистым малахаем не видно, - блеснули на луну зубы. За плечи спрятались пригоны, пахнущие распаренно-гниющим тесом и свежим сеном. Пимокатная.
     Поликарпыч удивлялся, когда не надо. Должно быть, для чужих... Развешивая по скамье вонючие портянки, отодвинул и поздоровался спокойно:
     - Приехал? Садись. Баба и то, поди, тоскует. Видал?
     - Ись хочу, - сказал Артюшка.
     - Добудим. Схожу в кухню.
     Артюшка вдруг сказал устало:
     - Не надо. Дай хлеба. Постели на земле...
     Старик, видимо, довольный отрезал ломоть хлеба. Кирилл Михеич, положив жилистые руки на колени, упорно и хмуро глядел в землю. Артюшка ел хлеб, словно кусая баранину - передними зубами, быстро и почти не жевал.
     Съев хлеб, Артюшка вытянулся по скамье, положив под голову малахай. Тибитейка спала на землю. Старик поднял ее одним пальцем и сказал недовольно:
     - Зачем таку... Как пластырь. Образ христианский у тебя. Хфеска все-таки на картуз походит.
     - Кого еще арестовали? - быстро спросил Артюшка.
     Так же, словно зажимая слова меж колен, в землю отвечал Кирилл Михеич:
     - Одного протоиерея, говорят. Больше не слышно.
     - Разговаривали сегодня?
     - С кем?
     - С кем. Со всеми.
     - Ты откуда знаешь?
     Артюшка сердито, как плетью, махнул тибитейкой:
     - Когда вы по-настоящему отвечать научитесь? Всей Росее надо семьдесят лет под-ряд в солдатах служить... Тянет, тянет как солодковый корень. Говорили, значит.
     - Говорили.
     - И ничего?
     Кирилл Михеич почему-то вспомнил голубей над церковной крышей - будто большие сизые пшеничные зерна... Громко, словно топая ногой, сплюнул.
     - Я так и знал. Я никогда на рогожу не надеюсь. Надо шпагат. Казаков не разооружили?
     - А будут?

стр. 49

     - Я должен знать? Вы что тут, - яйца парите? У баб титьки нюхаете?..
     Старик рассмеялся:
     - Ловко он!..
     Шевеля длинными и грязно пахнущими пальцами ног, он добавил хвастливо:
     - Кабы мое хозяйство, я б навинтил холку.
     На дворе по щебню покатилось с металлическим синим звоном. Артюшка подобрал ноги и надвинул тибитейку на лоб.
     - Идет кто-то... С вами и камень материться начнет. Огурцы соленые, а не люди.
     За дверью по кошме кто-то царапнул. Поликарпыч с кровати шестом пхнул в дверь.
     Вошел щурившийся Запус. Подтягивая к груди и без того высоко затянутый ремень, сказал по-молодому звонко и словно нацепляя слова.
     - На огонь забежал, думаю, скучно старику. Почитать попробовал, а в голове будто трава растет... Вас - полная компания. Не помешал?
     - Гостите, - сказал Кирилл Михеич.
     Запус поглядел на него и, убирая смех, - надвигая неслушавшиеся брови на глаза, проговорил торопливо и весело:
     - Здравствуйте, хозяин. Я вас не узнал - вы... будто... побрились?
     Старик хлопнул себя по животу.
     - Ишь... я то же говорю, а он не верит...
     Запус, указывая подбородком на Артюшку, спросил:
     - Это новый работник? Ваш-то к нам на пароход поступил.
     - Новый, - ответил неохотно Кирилл Михеич.
     Артюшка пригладил реденькие, по каемочке губ прилипшие усики и сказал:
     - Пале!
     - Он по-русски понимает?
     - Мало-мало, - ответил Артюшка.
     - Из аула давно?
     - Пчера.
     - Степной аул? Богатый? Джатачников много? А сам джатачник?
     - Джатачник, - раздвигая брови, ответил Артюшка.
     - Чудесно.
     Запус, перебирая пальцы рук, часто и бойко мигая, огляделся, потом почему-то сел по-киргизски, поджав ноги на постланную постель Артюшки.
     - Я с тобой еще говорить буду много, - сказал он. - А ты, старик, не сказки рассказывал?
     - Нет. Не учил, парень.
     Запус вытащил портсигар.

стр. 50

     - Люблю сказки. У нас на пароходе кочегар Миронов - здорово рассказывает. Этому, старик, не научишься. А карт нету?.. Может в дурака сыграем, а?
     - Карты, парень, есть. Не слупить ли нам в шестьдесят шесть?
     Запус вскочил, переставил со стола чайники и чашки. Ковригу хлеба сунул на седло, сдул крошки, чайные выварки и выдвинул стол на средину.
     - Пошли.
     - Садитесь, - сказал он Кириллу Михеичу. Тот вздохнул и подвинул к столу табурет. Артюшка захохотал. Запус взглянул на него весело и быстро объяснил Кириллу Михеичу:
     - Доволен. Инородцы очень любят картежную игру, - также пить водку. Я читал. Жалко водки нет, угостить бы...
     Кириллу Михеичу не везло. В паре против них были Поликарпыч и Запус. Поликарпыч любил подглядывать, а Запус торопился и карты у него в руках порхали. А Кириллу Михеичу были они тяжелее кирпича и липки как известка. Злость бороздила руки Кирилла Михеича, а тело свисало с табурета - мягкое и не свое, как перекисшая квашня...
     "Шубу" за "шубой" надевали на них. Поликарпыч трепал серую бороденку пальцами, как щенок огрызок войлока, и словно подтявкивал:
     - Крой их, буржуев!.. Открывай очки... крой!..
     У Запуса желтой шелковинкой вшивались в быстрые поалевшие губы - усики. Как колоколец звенели в зубы слова:
     - Валяй их, дедушка! Не поддавайсь...
     А завтра день, может быть, еще хлопотней сегодняшнего. Запус донесет или возьмет сейчас встанет и, сказав: - "что за подозрительные люди", - арестует. Ноздря ловила горький запах конского пота с седел; коптящая лампа похожа на большую папироску.
     Влив жидкими зеленоватыми клубами, в конский и табачный дух, вечерние и сенные запахи, - появилась Олимпиада. А позади ее, сразу согрела косяки и боковины дверей - Фиоза Семеновна.
     У стола Олимпиада вскрикнула:
     - Ой!
     Запус оттолкнул табурет и, держа в пальцах карты, сказал:
     - Накололись?..
     Поликарпыч закрыл ладонью его карты торопливо.
     - Не кажи... Тут хлюсты, живо смухлюют.
     Держа по ребрам круглые и смуглые руки, Олимпиада отвела глаза от тибитейки Артюшки.
     - Нет, накурено. К вам, Василий Антоныч, пришли.
     - Много?
     - Трое.
     Запус потянулся, вздохнул через усики и передал карты Олимпиаде:

стр. 51

     - Доиграйте за меня. Я долго. Как пришли ко мне, так спать захотел... Опять заседание, нарочно с парохода сбежал. Думал - отдохну.
     Покачав за пальцы руку, наклонил голову перед Фиозой Семеновной - идол в синем шелке, золото в коралловых ушах, зрачок длинный и зеленый, как осока:
     - Спокойной ночи.

     ---------------

     А ночью этой же толчками метнулась под брови, в лоб и по мозгам винтящая и теплая кровь, - вскочил Кирилл Михеич на колени. Махнул пальцами, захватил под ногти мягкий рот Фиозы Семеновны и правым кулаком ударил ее в шею. Хыкнула она, передернула мясами, - тогда под ребра... И долго - зажимая, мокрой от слюны, рукой бабий вячный крик - бил кулаком, локтем и босыми твердыми мужицкими ступнями муж свою жену.

     IX.

     День и ночь двухъэтажный, американского типа пароход "Андрей Первозванный" вытягивал и мазал небо с желтыми искрами дымной жилой. Сухие - железные и деревянные - ребра плотно оседали, подминали под себя степную иртышскую воду. Ночью оранжевым клыком вонзался и царапал облака прожектор - и облака, кося крылом, ускользали, как птицы.
     По сходням босые, в выцветших ситцевых рубахах, подпоясанные тканьевыми опоясками, с порванными фуражками, вбегали на пароход. В руках - бумажки, за плечами - винтовки. Ремней на винтовки не хватало, - держались на бечевках.
     Потому-то густоголосый и рыжебровый капитан ворчал у медного рупора:
     - Рваные, туда же... Самара-а!..
     А такой же "самара" рядом с ним стоял и контролировал контр-революцию. Вместо платка у "самары" - кулак, а пальцы вытирал о приклад винтовки.
     Влепились и черным зрачком с голубого листка косились буквы. По всему городу косились и рассказывали (многие уверяли - неправда, а верили):

     Павлодарский Рев. Комитет С. Р., С., К. и К. Деп... за попытку восстания, организованного буржуазией, предупреждая... все дальнейшие попытки вырвать власть из рук рабочих и крестьян... будут караться немилосердно, до расстрела на месте виновных. Настоящим... контрибуцию с буржуазии г. Павлодара... пятьдесят тысяч рублей.
          Комиссар Василий Запус.

     И на углах улиц, по всему берегу - по пулемету. На каждом углу - четыре человека и пулемет. У забора мальчишки с выцветшими волосенками, щелкают семячки и просят:

стр. 52

     - Дяденька Егор, стрельни!
     Егор сидит на пустом ящике от патронов, тоже щелкает семячки. Отвечает лениво:
     - Отойди. Приду домой, матери скажу - шкуру сдерет.
     - Мамка в красну гвардию ушла! Батинки, бают, выдавать будут. Будут дяденька, а?
     Молчат. И лень и жарко и земля не камень, пески.
     Да и сроку два дня. Через два дня не внесут контрибуцию, пали по улицам. Улицы как песок, пуля как кол - прошибет! Стеганем, так стеганем.
     Подгоняет.
     По сходням гуськом, через баржу-пристань, вверх по сходням в каюту второго этажа - очередь. Именитейшее купечество городское стоит. Приходилось последнее время в очереди стоять за билетами - поехать куда, - и то редко: все приказчики заменяли. А теперь куда повезут за собственные денежки? На тот свет, что ли? Эх, казаченки, казаченки, эх, Горькая Линия*1, подгадили!
     А по яру - у берега песчаного и теплого, - кверху брюхом, пуп на солнце греют, - голь и бесштанники. Ерзают по песку от радости хребтом горбатым и голым. Коленки у них, как прутья сухие, надломленные; голоса размыканные горем, грязные, как лохмотья. В прорехи вся истина видна, а лапами гребут - песок подкидывают от растаких - прекраснейших видений.
     - Первой гильдии Афанасий Семенов приперся!..
     И завыли:
     - У-у... - прямо волчьим злым воем на седую семеновскую голову. Вот она где слеза-то соленая сказывается...
     - Мельник Терешка Куляба...
     - С дяньгой? Гони-и!..
     И погнали криком, визгом, свистом по скрипучим сходням под скобку скобленую упрямую голову. Вот они жернова-то какие, мелют!..
     - Самсониха, а? Шерсть скупать явилась?..
     - Надо тебя постричь, суку!..
     Сухие как шерсть, длинные в черном самсонихины косточки тоже на сходнях. Терпи, мученицы терпели, а ты тоже кой-кого - глоданула... Кровь в щеках поалела, а ноженьки подползают под туловище - мало крови. Ничего, отдашь и отойдет.
     - Крылов! Крылов! Мануфактурщик!..
     Подняли с песка желтые клювы, заклекотали, даже сходни трещат.
     - Давай деньгу!..
     - Гони народну монету!..
     - Их-ии-хьих... тю-тю-тю...
     - Сью-ю... и... и... юююю... ааую...
______________
     *1 Горькая Линия - цепь казачьих поселков вдоль Иртыша.

стр. 53

     Рыжими кольцами свист - от яра на сходни, со сходен на пароход. Кассир в каюте пишет в приеме квитанции. На кассире, конечно, фуражка и на гимнастерке помимо револьвера - красная лента.
     Царапая дерево саблей с парохода, - сходнями, - идет на лошадь Запус. Ему - один пока имеющийся, триста лет ношеный, крик:
     - Урр-ра-а-а!
     И раздавив царское - "р" - повисли:
     - А-а-у-а-а...
     (Ничего - время будет, другое научатся кричать. Так думает Запус. А может и не думает.)
     Обернулся здесь сутуловатый старичок Степан Гордеевич Колокольщиков, - борода, продымленная табаком (большие табачные дела делает), и глазом больше, чем губами, сказал:
     - Сейчас резать пойдут.
     Спросил Кирилл Михеич:
     - Пошто?
     Втиснул бороду в сюртук, табаком дыхнул:
     - А я знаю?.. Поревут, поревут, да и пойдут резать. Кричать надоест и вырежут. И не однако на сходнях, а и в городе вырежут. Поголовно.
     Подвинулся на два шага (один освободился плательщик) - пальцем клюнул к песчаному жаркому яру, тихонько бородой погрозился:
     - Обожди... придется и над тобой надсмеяться... посмеемся.
     Как-будто на минуту легче Кириллу Михеичу, - повторил и поверил:
     - Посмеемся...
     Еще на два шага. Ощупал в кармане золото - не украли бы? А кто украдет, люди все рядом именитые - купеческие. Дурной обык карманы щупать...
     Золото же в кармане лежало, потому - прошел слух, не принимают контрибуцию бумажными, золото требуют. У всех в одном кармане мокрое от пота золото, а в другом влажные от золотого пота ассигнации - перещупанные...
     Еще на два шага.
     - Двигается?
     - Сейчас быстрее.
     - Пронеси ты тучу мороком, Господи...
     Под вечер, на другой день косоплечий с длинными запыленными усами подскакал к пароходу казак. Немножко припадая на левую, прошел в каюту. И голос у него был косой, вихлявый и неразборчивый. Глядя напуганно под опрятные искусственные пальмы, полированный коричневый рояль, рассказывал чрезвычайной тройке (был здесь и Запус), что штаб организованного капитаном Артемием Трубычевым восстания против большевиков, - находится в поселке Лебяжьем. В штабе, кроме Трубычева, - поручик Курко, - ротмистр Ян Саулит и еще казаки

стр. 54

из войскового круга. И с недовольствием глядя на опадающую с штанов на чистый ковер желтую широкую пыль, назвал еще восемь фамилий: братья Боровские, Филипп и Спиридон, Алексей Пестряков, Богданов и Морозов, Константин Куприянычев, Афанасий Сизяков и Василий Краюкин. Потом чрезвычайная тройка поочередно крепко пожала казаку руку.
     Казак затянул крепче подпругу и поскакал обратно. Через час патруль красногвардейцев нашел его близ города у мельницы Пожиловой. Шея у него была прострелена и собака с рассеченным ухом нюхала его кровь.
     Кирилл Михеич увидал Пожилову под вечер. Он бродил поветью и щупал ногой прогнившие жерди. Пожилова, колыхая широкими свисшими грудями в черном длинном платье, бежала сутулясь по двору. Было странно видеть ее в таком платье бегущей, словно бы поп в полном облачении в ризе ехал верхом.
     Она, добежав до приставленной к повети лестнице, крепко вцепилась в ступеньки из жердей.
     - Убьют... разорят... - с сухим кашлем вытянула она. - Ты как думаешь, Кирилл Михеич?
     Кирилл Михеич, ковыряя носком прелую солому, спросил:
     - Мне почем знать?
     От ворот подвинулись дочери Пожиловой - Лариса и Зоя, обе в мать: широкогрудые, с крестьянским тяжелым и объемистым мясом.
     - Я что могу сделать. - Он подумал про сидевшего в мастерской Артюшку и добавил громко: - У меня самого шея сковырена. Ведь не вы убили? Нечего бояться, на то суд.
     - Нету суда.
     Дочери в голос повторили то же и даже взялись за руки. Пожилова, прижимая щеку к жерди, заплакала. Кирилл Михеичу неловко было смотреть на них вниз с повети, да и отсюда почему-то нужно было их утешать...
     - Пройдет.
     - Лежит он в десяти саженях и пулей-то ко мне повернут.
     - Какой пулей?
     - Дырой в шее. Франциск и заметил первый. Толку никакого не было, знать притащили убитого... Говорят: из твоей мельницы стреляли.
     Франциск - пленный итальянец - жил на мельнице не то за доверенного, не то за хозяина. Пожилова везде водила его с собой и все оправляла черные напомаженные волосы на его голове. Рассказывали о частых ссорах матери с дочерями из-за итальянца.
     - На допросе была. Только что поручителей нашли голяков, отпустили. Заступись.
     - Большевик я, что ль?..

стр. 55

     - Не большевик, а перед Запусом-то походатайствуй. Некому стрелять. Сожгут еще мельницу. А тут ветер в крыло, робить надо. Скажи ты, ради Бога...
     - Ничего я не могу. У меня все тело болит.
     Он, чтоб не глядеть на женщин, посмотрел вверх на зеленую крышу флигелька, на новую постройку, на засохшие ямы известки и вдруг до тошноты понял, что это уходит как старая изветшалая одежда.
     Кирилл Михеич сел на поветь, прямо в прелое хрупкое сено и больше не слышал, что говорили женщины.
     Он, вяло сгибая мускулы, спускался, и на земле как будто стало легче. Мигали сухожилья у пятки, а во всем теле словно там на повети на него опрокинулся и дом, постройка... выдавило...
     Фиоза Семеновна, подавая связанного петуха, сказала:
     - Заруби. Да крылья не распусти, вырвется... Чего губа-то дрожит, все блажишь?
     Кирилл Михеич подтянул бородку.
     - Уйди... Топор надо.
     Маленький солдатский топорик принесла Олимпиада. Как-то притиснув его одной кистью, вонзила в бревно. Пощупала на бревне смолу, присела рядом с топором. Кирилл Михеич с петухом под мышкой стоял перед ней.
     - Казаки восстанье подняли, слышал? - как будто недоумевая, сказала она.
     - Ничего не знаю.
     Олимпиада кончиками пальцев погладила обух топора:
     - Все шерсть бьете. Шерсто-обиты!.. В Лебяжьем восстанье. Наших перестреляют.
     - В Ле-ебяжьем.
     Олимпиада передразнила:
     - Бя-я... Бякаете тут. У тебя кирпичные заводы не отняли? Отымут. Портки последни отымут, так и знай.
     - Изничтожут их.
     - Кто? Уж не ты ли?
     - Хоть бы и я?
     - Шерсто-биты!.. На бабе верхом. Запус-то тебе глаза пальцем выдавит, смолчишь. Восстанье поедет подавлять. От Лебяжья, говорит, угли останутся.
     - Врет.
     - Переври лучше. Когда бороду тебе спалят, поверишь. И то скажешь, может не так...
     Кирилл Михеич отчаянно взмахнул петухом и крикнул:
     - Да я-то при чем? Что вы все на меня навязались? Что у меня голова-то колокольня, каждый приходит и звонит!
     Он рухнул перед бревном на колени и, вытирая о петуха вспотевшее лицо, выговорил:

стр. 56

     - Давай топор.
     Олимпиада, щупая пальцем острие, проговорила словно с неохотой:
     - А ты его топором.
     - Ково?
     Она наклонилась к самой сапфирно-фиолетовой шее петуха и, прикрывая пальцем розовое птичье веко, сказала:
     - Запуса.
     Кирилл Михеич вытолкнул из-под мышки петуха, протягивая его шею к бревну.
     - Не болтай глупостев, - сказал он недовольно.
     - Вот так!
     Она наклонилась к петуху и вдруг разом перекусила ему горло. Сплевывая со смуглых и пушистых губ кровь, пошла и крикнула через открытое окно, в кухню:
     - Фиеза, возьми петуха - мужик-то зарубил ведь...
     Поликарпыч починил телегу, прибив на переломившуюся грядку - дубовую планку; исправил в колодце ворот и съездил на завод узнать, работают ли кирпичи. Киргизы, оказалось, работали. Поликарпыч очень обрадовался.
     Кирилл Михеич стоял у мастерской. Пальцы в кармане пиджака шевелились как спрятанные щенята...
     - К чему ты все?
     - А что?
     - Робишь.
     - Ну?
     - Отымут.
     Поликарпыч, не думая, ответил:
     - Сгодится.
     Запахло смолой откуда-то. У соседей в ограде запиликали на гармошке. Кирилл Михеич поглядел на отца и подумал:
     "Сказать разве".
     И он сказал:
     - Прятать надо.
     Поликарпыч, завертывая папироску в прокуренных коричневато-синих пальцах, отозвался:
     - Ты и ране говорил.
     Кирилл Михеич удивился.
     - Не помню.
     - Говорил. Только ничего, поди, у них не выдет.
     - У кого?
     - У этих, у парней-то с пароходу. Матросы пропьются и забудут. А молодой-то, должно, все больше насчет баб, а?
     - Ты места подыщи, - сказал Кирилл Михеич тихо.
     Поликарпыч клюнулся к земле и вдруг, точно поверив во что, утих, одернул рубаху. Провел сына в мастерскую. Здесь часто поднося

стр. 57

к его носу пахнущие кислой шерстью ладони, тепло дышал в щеку:
     - В сеновале - погреб старый, под сеном. Трухи над ним пол-аршина. Ты его помнишь, я рыл... - Он хихикнул и хлопнул слегка сына по крыльцам. - Вижу у старого память-то лучше. Там песок, на пять саженей. Человека схоронить, тысячу лет пролежит не сгниет... Туда, парень, все и можно. Хоть магазин.
     От его дыханья было теплее. Да он и сам тоже, должно быть, тосковал, потому что говорил потом совсем другое, пустое и глупое. Кирилл Михеич терпеливо слушал.
     Сизые тени расцвели на земле. Налился кровью задичавший кирпич. У плах, близ постройки, серая и горькая выползла полынь. Ее здесь раньше не было.

     ---------------

     Кирилл Михеич наткнулся на жену у самого порога кабинета. Не успев подобрать рассолодевшее тело, она мелко шла внутренним истомленным шагом. Розовый капот особенно плотно застегнут, а ноги были босые и горячие ( от пола отнимались с пенистым шумком).
     Кирилл Михеич уперся острым локтем ей в бок, и взмахнув рукой, хотел ударить ее в слоистый подбородок. Но раздумал и вдруг с силой наступил сапогом на розовые пальцы. Фиоза Семеновна вскрикнула. В кабинете скрипнула кровать.
     Он намотал завитую прядь волос на руку и, с силой дергая, повел ее в залу. Здесь, стукая затылком о край комода, сказал ей несколько раз:
     - Таскаться... таскаться... таскаться...
     Выпустил. В сенях, бороздя пальцами по стене, стоял долго. Потом, в ограде, выдернув попавшую занозу, тупо глядя в ворота, кого-то ждал.
     В мастерской Поликарпыч катал из поярка шляпу. Увидев сына, сказал весело:
     - Я кукиш ему выкатать могу.
     Кирилл Михеич лег на кровать и со стоном вытянул ноющие руки.
     - Будет тебе!..
     Старик с беспокойством обернулся:
     - Нездоровится? Може за фершалом сбегать?
     - Да ты что смеешься... надо мной?..
     Поликарпыч недовольно дмыхнул:
     - Еще лучше!

     (Продолжение следует.)